Ловцы снов

Он отходит к столу, садится и уже оттуда сообщает:

– Просто ты мне, между прочим, тоже друг. И это мой долг – остановить тебя, когда ты начнёшь пороть горячку. Люди, играющие музыку, тоже выгорают. Чаще, чем ты можешь себе представить. Рано или поздно это случается почти со всеми сильными звукомагами – когда они мнят себя способными на любые изменения реальности. Это случается со всеми, у кого «я так хочу» слишком часто совпадало с «так надо». Я видел достаточно гордецов, ослеплённых вседозволенностью. Изначальная Гармония ставит их на место. Всегда. И если они упорствуют, у них два пути. Либо una corda, либо внутренний диссонанс.

Марсен разворачивается на кресле так, чтобы видеть Альбина. Некоторое время смотрит на него, молча и внимательно.

– Я помню, что в конце лета на тебя нападает хандра, – продолжает Альбин. – По моим расчётам, ты уже несколько недель пытаешься её игнорировать. И знаешь, что? В следующий раз, когда ты повернёшься к ней спиной, она бросится на тебя и перегрызёт твою звукомагическую глотку. А я не хочу лечить от una corda ещё и тебя.

– Не сгущай краски, – Марсен чуть морщится и отворачивается. – Я в порядке.

– Ты не в порядке, – тихо отвечает Альбин, положив руки на стол. – Послушай меня хоть раз в жизни. Перестань переворачивать мир вверх тормашками. Не ищи неприятностей. Я же не прошу тебя больше никогда этого не делать, но до осени-то ты можешь потерпеть?

– Могу.

– Вот и давай. Делай, что хочешь. Обойди все кофейни в Ленхамаари, приставай ко всем хорошеньким девушкам, которых увидишь по дороге. Хочешь – вспомни все безумства, которые вы делали тогда, давно, чтобы защитить ваше направление звукомагии. Хоть в женском платье ходи. На руках. Всё, что угодно, только не сгорай до осени.

Марсен поднимает голову. Взгляд у него открытый, светлый и очень спокойный.

– Хочу переворачивать мир вверх тормашками. Это единственное, что смогло защитить нашу звукомагию.

– Нельзя.

– Вот видишь. – Он слабо улыбается и разводит руками. – Как же я дотяну?

– Второй пункт, – мрачно предупреждает Альбин. – Видимо, ты хочешь неприятностей, раз пытаешься вывести меня из себя.

– Ты мне не мамочка, – устало говорит Марсен и снова проводит ладонью по лицу.

– И слава Изначальной Гармонии, что нет, – зловеще ровным голосом откликается Альбин. – У твоей мамы никогда не хватало духу долбануть тебя демпфером и держать взаперти несколько недель. А вот у меня хватит.

Улыбка Марсена скорее снисходительна, чем язвительна:

– Ты мне угрожаешь?

– Нет. – Альбин поднимает обе руки. – Но ты уверен, что струны в больничных лампах нужны только для света?

– Я так думал, – признаётся Марсен, косясь на потолок.

– И зря. Когда-нибудь я расскажу тебе, сколько случаев внезапного диссонанса произошло в этих стенах.

Некоторое время Марсен щурится на лампы, словно впервые их видит. Когда он снова переводит взгляд на Альбина, глаза у него тёмные и тусклые.

– Ладно. Понял, – вполголоса говорит он. – Что характерно, сам же когда-то объяснял Симу, как глупо пытаться выпить мировой океан…

– Что? – Альбин удивлённо поднимает брови.

Марсен улыбается уголком рта и взмахивает рукой:

– Неважно. Ты понял, что я тебя понял?

Альбин смотрит на него недоверчиво.

– Слишком быстро, – с подозрением говорит он. – Где подвох?

– Никаких подвохов, – безмятежно возражает Марсен. – Я всё запомнил. Дорогу переходить на зелёный, конфеты у незнакомцев не брать, по лужам не прыгать, на обратном пути зайти за хлебом. Можно, теперь я пойду гулять?

– А, – понимающе говорит Альбин, – тебе надоело сидеть на одном месте. Ладно уж, иди. Только… – Его лоб снова прорезает глубокая складка. – Я тебе ещё пару слов скажу. На всякий случай.

– Говори. – Марсен, уже вставший с кресла, приседает на подлокотник.

– Ты много времени проводишь в компании Сима. Обещай срочно, любой ценой притащить его ко мне, если он вдруг начнёт вести себя странно.

– Странно? – Переспрашивает Марсен. – Странно – это как?

Альбин медленно поводит пальцами в воздухе.

– Для больных на определённой стадии характерны слуховые галлюцинации. Это предшествует искажениям внутренней мелодии, и последствия у этих искажений могут быть самые разные. Например, речь. Она становится не очень связной. Они как будто говорят меньше, чем собирались – им кажется, что они сказали десять слов, а собеседник слышал всего три. Из-за этого часто нельзя сразу понять, в чём дело, потому что услышанное бывает более или менее логично. Просто собеседник не получил того контекста, который показывает, что больной бредит.

Марсен беспокойно прикусил губу. Альбин, ничего не заметив, продолжал:

– Опять же, искажения идут вплоть до диссонанса. Проблема в том, что галлюцинации иногда ведут себя вполне невинно. Скажем, больной жалуется на сильный звон в ушах. Окружающие не сразу понимают, что это искажение внутренней мелодии, ведь у всех иногда… Марсен?!

Они достигли распахнутой двери кабинета вместе – Альбин и эхо шагов Марсена с лестницы в конце коридора.

Альбин негромко выругался. Смерил дверь удивлённым взглядом.

– Она всегда открывалась наружу? – Спросил он сам себя вполголоса.

***

Сегодня прохладно. Холодно и солнечно. И становится холоднее, потому что начинает темнеть. Но Эгле продолжает сидеть во дворе. В наушниках негромкая музыка. Для Марсена этот голос – хороший друг, шумный, настырный и несколько буйный тип. Для Эгле это просто голос по имени Фиро, который помогает ей выровнять динамику до необходимого уровня.

Эгле сидит с листком бумаги в руках.

С квадратным листком бумаги в руках.

С квадратным листком разноцветной бумаги, которую мама привезла с Восточного берега.

Один можно взять. Мама не разозлилась бы, даже если бы Эгле взяла больше. Но бумага волшебная.

Точнее, это они так придумали. Что она волшебная. И если тратить её на пробы и ошибки, магия станет механикой и умрёт.

Очень скоро Эгле будет одиноко в школе. Если шепнуть «форт», никто не кивнёт в ответ. И Эгле отправится к форту одна. Если что-то случится, её сердцебиение затеряется в шуме чужих мелодий. Если сказать «кофейный демон», никто не скорчит кислую рожу.

У Эгле умирает лучший друг, и она ничего не может с этим поделать. Некоторые смертельно больные пускаются во все тяжкие и проводят остаток времени ярче, чем всю предыдущую жизнь. С Симом так не будет, потому что от una corda умирают тихо. От такой una corda, как у него, если точнее. Даже сейчас ему ничего не хочется. Никуда не хочется.

Два великих звукомага ссорятся друг с другом, как подростки, кляня своё бессилие. А казалось, они могут всё.

Эгле не может почти ничего. Так уж вышло. Поэтому ей очень легко поставить цель, если нужно сделать что-то невозможное. И она делает невозможное.

Своё крошечное невозможное.

Вдруг Эгле вскидывает голову и кидается к калитке.

– Сим?!

Он останавливается в пяти метрах от распахнутой двери, машет рукой.

– Привет.

– Привет. – Эгле перешагивает через порожек и прикрывает дверцу за спиной.

Несколько секунд оба молчат.

– А мы в сговоре, – наконец говорит Сим. – Я и Марсен. Солнце хочет всех сжечь. Я его встретил и сказал ему об этом. Он тебе, наверное, тоже будет врать, что это его старая песня. Ты не верь. Это я ему сказал. Вот, я тебе тоже это говорю, теперь ты тоже в сговоре.

Эгле делает несколько шагов ему навстречу.

– Сим… – Она протягивает ему руку ладонью вверх. На раскрытой ладони у неё сидит птичка из узорчатой бумаги. – Смотри. Я загадала. Если я смогу научить её петь, то мы выздоровеем. Сим, она чирикнула! Всего один раз, но она правда чирикнула.

Сим улыбается – медленной, смутной улыбкой.

– Вот как. Здорово. Я тебе тоже кое-что хочу показать. Можно твои наушники на секунду?

Эгле, поколебавшись, снимает проводок, болтающийся на шее. Сим останавливает её:

– Нет, сами наушники оставь и надень, мне только джек…

Он берёт джек её наушников и сжимает его в кулаке. Прикрывает глаза. Делает медленный вдох.

Выдоха Эгле не слышит. В наушниках, не подключенных ни к чему, вдруг начинает играть едва различимая мелодия. Звук слабый и тихий, звук словно сочится, как утренний свет сквозь туман, но он настолько отчётливо есть, что Эгле застывает. Чей голос поёт эти странные и страшные слова? Что за инструменты воспроизводят этот искажённый звук?..

Через несколько секунд её рука, прижатая к горлу, безвольно падает, цепляет проводок, выдёргивает наушники из ушей. Эгле отступает на шаг; у неё подкашиваются ноги и она оседает на землю. Порыв ветра далеко относит крошечную птичку из узорчатой бумаги.

Сим выпускает джек. Он не слышит Эгле, потому что её внутренняя мелодия сейчас звучит так же, как его собственная. Он поворачивается к ней спиной и медленно уходит прочь.

Он идёт к морю.

***

я иду иду иду иду иду иду иду иду иду иду иду иду

и думаю это слово каждый раз когда делаю шаг чтобы не забыть что я иду

у моря должно быть не так жарко может все остальные тоже просекли и уже там

Эгле мне встретилась по пути а потом куда-то делась

наверное тоже пошла к морю

значит я слишком медленно иду

это плохо

так я сгорю раньше чем дойду

но шансы есть уже темно

тогда какого чёрта так жарко

я иду иду иду иду иду иду иду иду иду иду иду иду

точно люди здесь правда не все

я их знаю

это не Эгле не сеньора Элинор не Марсен не Кейн не мама

я их знаю

В голове словно что-то взрывается, когда они замечают меня. Это последняя адреналиновая вспышка на секунду возвращает мне способность мыслить хоть сколько-нибудь связно. Потому что моя подкорка отлично знает, что сейчас произойдёт. То, что происходит с одинокими слабаками, которые много выпендривались. То, что происходит с одинокими слабаками, когда они попадаются головорезам из шайки Кори.

И это последнее, что у меня получается осознать.

Вспышка прогорает слишком быстро.

Глава 18. Резонанс

Первое, что я вижу, подняв глаза – крючковатый нос моего защитника. Крючковатый нос и светлые, выбеленные солнцем волосы.

Он сидит на одном колене, смотрит куда-то исподлобья, снизу вверх, словно готов прыгнуть и атаковать. Он сидит, сдавив мне запястье двумя пальцами, а в голове у меня звучит его голос.

Я пытаюсь сказать: «Марсен, ты здесь, вот здорово», но его сухая ладонь живо прикрывает мне рот. Даже не взглянул в мою сторону. Я смотрю туда, куда смотрит он, и тихо обливаюсь холодным потом.

Они здесь. Стоят, разглядывая нас с ленивым любопытством.

Я точно знаю, что Вигге Марсену они не страшны. Он способен каждого из них запустить блинчиком по водам залива, не вынимая рук из карманов. Но почему же он до сих пор…

Я понимаю, почему. Потому что его никчёмный реципиент может не выдержать. Вообще всё, что может сейчас исполнить Марсен, ограничено солнечными безделушками о красоте мира и приятности танцев на улице.

Он меня не оставит. И он не может спеть ничего, кроме подзарядочной музыки.

Они тоже знают об этом. А значит, мы не уйдём отсюда живыми. Они бы очень хотели решить проблему с Марсеном раз и навсегда. И им представился очень удобный случай.

Меня заполняет тихим бессильным отчаянием. Что за чудовищная нелепость! Один из лучших музыкантов моего времени сейчас погибнет, защищая своего бестолкового реципиента. И всё, что остаётся бестолковому реципиенту – прикидываться мёртвым. Может, они всё-таки поведутся, и у Марсена получится взять их на испуг.

Но что, если нет?

Чёрт, чёрт, чёрт.

Он мог бы спасти хотя бы себя. Но он не станет рисковать моей жизнью.

Я вижу прозрачные капли, скатывающиеся по его виску. И почти уверен, что слышу его мысли. Бьюсь об заклад, сейчас он думает всякую чушь. Вроде «я прожил отличную жизнь, а у этого пацана ещё всё впереди, помру-ка я вместо него, Кейн у нас умница, найдёт нового донора».

– Только попробуй, Марсен, – еле слышно шепчу я, – только попробуй.

И мысленно нащупываю внутри себя бархатистую золотую жилку ритма, живой ток своей мелодии. Всё так. Если меня не станет, Марсен сможет сражаться в полную силу. А я… если мои догадки верны, то я превращусь в чистый звук. Он может пользоваться моей мелодией, как своей, это ведь его голос поддерживает ритм моей души. Чудесная, на самом-то деле, смерть. Все мои одноклассники смогут рассказывать, что учились вместе с живой песней Вигге Марсена. И Эгле… нет, лучше не думать сейчас про Эгле, и про то, что мы больше никогда не будем втроём лазить по руинам форта, больше никогда… Нет, я должен немедленно перестать об этом думать, а то вся моя решимость сейчас благополучно загнётся, превратится в отчаянное «Я ХОЧУ ЖИИИИИТЬ», мы ведь этого совсем не хотим, правда? Мы хотим, чтобы Вигге Марсен не обрекал себя на бессмысленную смерть, а меня – на бессмысленную жизнь. А значит, самое время выровнять дыхание, сосредоточиться и перестать быть. Мне всё равно пора.

Но эта крючконосая скотина слишком хорошо меня знала!

Марсен легонько щёлкает меня по лбу, от чего я сбиваюсь с дыхания, а значит, и с собственного ритма. С возмущением понимаю, что ни о каких музыкальных манипуляциях уже не может быть и речи, потому что я не слышу вообще ничего. А потом опять слышу.

– Когда сможешь – беги, – очень тихо говорит Марсен. – Обещаю звучать как можно дольше.

Я ненавижу звукомагов и их штучки. Всё, что мне остаётся, – немое наблюдение.

И я смотрю. Смотрю, как он поднимается с колена, выпрямляется, разворачивает плечи.

Те пятеро… мне плохо их было видно. Но я их каким-то образом… понимал. Крайняя глупость – пытаться навредить звукомагу вроде Марсена. За него есть кому отомстить, даже если сейчас у него связаны руки и он не может себя защитить. Но они, похоже, утратили способность рассуждать здраво. Сначала обрадовались возможности взять реванш, но теперь уже не были ни в чём уверены. Они не знали, чего ожидать от Марсена. И поскольку очень, очень его боялись, постепенно впадали в ту разновидность паники, которая заставляет людей в одиночку бросаться на пианистов и расчленять трупы побеждённых врагов. Воздух тонко звенел их страхом и боязливым торжеством, опьянением, в которое легко впадают слабые, предвкушая возможность заставить сильного страдать. Того и гляди, пространство пойдёт трескучими электрическими искорками.

Хуже не придумаешь.

– Эй, – высоким, срывающимся голосом крикнул Кори, – мы знаем, что он жив!

– К счастью, я тоже это знаю, – негромко ответил Марсен.

И взял дыхание.

Вигге Марсен знал, как писать песни. Он знал законы каждого инструмента, который когда-либо использовал. Ему не нужна была группа, чтобы звучать, ему не нужно было даже совершать характерные движения руками, чтобы творить звукомагию. Ему достаточно было просто держать музыку в своём сознании… ах, да. Самое главное тут как раз – не удерживать её в своём сознании и вообще нигде не удерживать. Ну какие границы могут быть у рассвета, если он намерен стать днём?

Марсен сделал несколько шагов им навстречу – под гитарные аккорды, секундой позже перкуссия прикрыла тыл струнному ритму. Бас. Клавиши. Что-то тёмное и широкое. Что-то звонкое и светящееся. Простые гармонии, тихое прикосновение звука к воздуху, медленное и неудержимое крещендо.

Не боевая звукомагия. Не донорские песни. Что-то совершенно… иное.

А потом он просто встал, между ними и мной, между землёй, небом и морем, между существующим и невозможным, видимым и неизвестным. И первая строчка песни была не молнией, не всплеском звука – просто обращением, зовом, негромким, но в полной уверенности, что его услышат. Марсен говорил словно от имени мира, и в этот момент именем мира было: «Вигге Марсен». Соавторство права голоса, где голос принадлежал Марсену, но был отдан миру, а миру принадлежало право, данное сейчас Марсену, право на ровно одну песню, данное на ровно одну песню.

Все застыли без движения, только лишь Марсен звенел струной между землёй и небом, полный весёлой и непобедимой силы, призма, преломляющая чистый белый луч на семь, сотню, тысячу других, разноцветных, заливших всё вокруг звуком и цветом. Разве могло быть в таком пространстве что-то похожее на смерть?

Звуки уплыли в небо и остались там среди звёзд. Их больше никто не услышит здесь, но они никогда не умолкнут.

Я не мог бежать. Я сидел и плакал. Плакал впервые в жизни, не считая раннего детства, когда этот нехитрый процесс чуть не убил меня. Но сейчас всё было совершенно нормально, потому что это совершенно нормально для любого человека – выражать больше, чем можешь вместить. Так и должно быть, и кто так не делает – тот проиграл.

Пятеро наших врагов всё ещё стояли, завороженно глядя в небо.

Потом они вспомнили про Марсена. Мне показалось, что мои лёгкие сдавила чья-то ледяная рука, выжимая из них воздух, как воду из губки.

Неужели всё было зря? Неужели можно быть такими сволочами, до которых не в силах достучаться весь мир и целое небо?

Мысли метались в моей голове, а сам я был готов налететь на любого из пятерых. Кусаться, царапаться, пинаться – неважно. Я не сбегу, черта с два я тебя тут брошу, крючконосый. Я был готов, и почти не удивлялся этому. А вот они наверняка охренеют. Они ведь думали, что я загибаюсь на последней стадии una corda, а сейчас-то вообще небось про меня забыли.

Но я зря беспокоился. Все пятеро выглядели так, словно только что проснулись. Они явно не понимали, что происходит. Возможно, даже не помнили, что тут творилось полминуты назад.

Марсен спокойно повернулся к ним спиной и медленно подошёл ко мне. Кажется, это окончательно их поломало. Они не издавали ни звука, не пытались сделать ни одного осмысленного движения. Только переглядывались, недоуменно и испуганно.

Всё-таки, Марсену нет равных в искусстве выноса мозга, подумал я, наблюдая за бандой Кори почти с умилением. Сопляки.

Не сразу, но им всё же удалось более или менее сориентироваться в пространстве. Когда они – с невероятным трудом – выбрались за пределы набережной, Марсен попытался аккуратно сесть на траву рядом со мной. Но вместо этого неэстетично плюхнулся на задницу.

– В древности, ещё до того, как Мелодию Духа запретили, был один колдун.

Его голос звучал удивительно глухо. На бледном лице – меньше выразительности, чем я когда-либо мог видеть в зеркале. Лоб блестел от пота.

– Когда происходящее переставало ему нравиться, он щёлкал пальцами, и всё превращалось в мюзикл. Все реплики обретали стихотворную форму и пелись на мотив модных песенок. Люди принимались танцевать. Великие скандалы занимали в разы меньше времени и разрешались крайне… гармонично, – закончил Марсен и принялся шарить по карманам.

Движения у него были заторможенные, а руки едва заметно подрагивали.

Нет. Очень явно тряслись.

– А я думал, великие маги просто распыляют своих врагов, разок хлопнув в ладоши, – после глубокомысленной паузы сказал я. – Что-то ты очень сильно сдал, после такой-то возвышенной песни.

– Убить всегда проще, балда, – флегматично откликнулся Марсен, поджигая кончик сигареты. – Сам подумай, что круче – хорошо исполнить свою мелодию или прервать чужую?

Он выпустил струйку дыма. Помолчал, глядя, как белесые клубы рассеиваются в воздухе.

– Самое сложное – сохранить жизнь тому, кто хочет убить тебя, и выжить при этом самому… и почему я тебе это вообще объясняю? Уж ты-то должен знать, что бывают такие дни, когда чертовски трудно никого не убить.

– Это была Мелодия Духа, да?

Что-то странное происходило с моими интонациями. Обычно мне не требовалось никаких усилий, чтобы вопрос прозвучал как «не отвечай, я из вежливости спрашиваю».

Хотя какая разница, этот тип никогда на такие штуки не покупался.

– Да, – отозвался Марсен. – В истинном её понимании. То, что долгое время считалось Мелодией Духа, полностью подчиняет себе другого человека. Изменяет его внутреннюю мелодию. Сейчас…

– А ты создал гармонию, которая заставила их мелодию звучать так, что они добровольно решили убраться? – Перебил я.

Чистые квинты. Мне правда было интересно!

– Не совсем так. И не создал. Предложил ей прозвучать здесь и сейчас. Точнее, это она мне предложила.

Марсен снова затянулся.

– Стало быть, ты круче того мага? – Я понимал, что мои подколки не очень-то уместны, но чёрт, нет ничего хуже, чем глупо себя чувствовать, когда говоришь о таких вещах, а я чувствовал себя очень глупо, если говорил так, как полагается.

– Раньше это никому бы не удалось, – пожал плечами Марсен. – Прекратив отрицать Мелодию Духа и существование затактов, люди стали больше друг другу доверять. По умолчанию. Куда деваться-то.

Я немного подумал.

– Значит, всё получилось потому, что они были… ну, расположены к таким изменениям?

– Вроде того, – прошелестел Марсен. – Изменения мира – это всегда вопрос взаимного доверия. Людей к людям, людей к Изначальной Гармонии, а Изначальная Гармония доверяет нам всегда.

Похоже, любой звук ему сейчас давался очень тяжело. Ничего удивительного, после больших энергозатрат даже у здоровых случается subito piano3 внутренней мелодии. Насколько я знал симптомы – а я разбирался в них отлично, – больше всего на свете Марсену хотелось лечь и не шевелиться. Но он, бледный почти до прозрачности, лишь невозмутимо дымил и щурился на звёзды.

Ну, настолько невозмутимо, насколько это могут люди с трясущимися руками.

– Может, пойдём отсюда? – предложил я.

– Ты куда-то торопишься? – удивился Марсен.

– Ну, – сказал я, – приличные мальчики вроде меня обычно ночуют дома, чтобы мамы за них не волновались. А не шатаются неизвестно где. В компании непонятно кого.

– Вот они, подлинные чудеса, – пробормотал Марсен. – Сим Нортенсен запросился домой, к мамочке. Да уж, стоило ради этого изменять мир… Расслабься. Мы уже сто лет ночью не гуляли. И вот наконец-то представилась такая возможность, а ты хнычешь.

– Так мамочка же расстроится, – возразил я.

– Не расстроится, – откликнулся Марсен. – Я послал ей сообщение, что ты со мной. Сразу, как тебя увидел. Так что прекрати ёрзать и посмотри, какая восхитительная сегодня ночь.

Это уж точно. Ночь была чудо как хороша. Прохладный, но не зябкий воздух. Медовый аромат летнего моря смешивался с запахом мяты. Ветерок, носившийся по берегу, дунул мне в лицо, принеся с собой новый запах, который я узнал не сразу. Наверное, потому, что за лето забыл, как пахнет сирень. Или потому, что не ожидал ощутить этот запах сейчас. Звёзды были крупными и лучистыми, как светящиеся пушистые шарики.

Я окинул Марсена подозрительным взглядом. Как ни странно, он и правда сейчас производил впечатление человека, наслаждающегося жизнью. Может, в последний раз, но это уже другое дело. Он сидел, подняв голову к небу, руки покоились на коленях и уже не дрожали. От сигареты поднималась белесая струйка дыма.

– А ты знаешь, что ты сейчас делаешь? – злорадно спросил я. – Я тебе сейчас скажу, что ты делаешь. Ты принуждаешь несовершеннолетнего к пассивному курению.

Марсен медленно вытащил сигарету изо рта и посмотрел на меня так, что я чуть не взвыл от восторга и ужаса. Нечто среднее между «не погасить ли мне сигарету в твоём глазу?» и «я поужинаю твоей душой, щенок».

– Ты, наверное, думаешь, что я совершенно вымотался? – мягко спросил Марсен. – На перевоспитание ещё одного мелкого паршивца меня не хватит, это правда.

– Но убить проще, чем договориться, – подхватил я, примирительно подняв руку. – Я понял. Извини, я просто проверял, жив ты или уже не очень.

– Бывало и хуже. – Он сделал последнюю затяжку. – А ты что, ждёшь, когда я отойду к праотцам, воронёночек? Надеешься обшарить мои карманы, когда я не смогу тебе помешать?

Я фыркнул:

– Нужны мне твои карманы. Можно подумать, там что-то ценное. Хотя… твой сонотиций сойдёт за антиквариат. А ты что, надеешься отойти к праотцам?

– Почему бы и нет… – проворчал Марсен.

– Потому что не надейся.

– М-м? – Он снова скосил на меня глаза.

– Ты же кофейный демон, – напомнил я. – И мы знаем, как дать тебе материальную оболочку.

Марсен промолчал, но я понял, что он доволен.

Другое дело – как я это понял. По внутренней мелодии, только по ней, потому что никаких внешних проявлений не было. Он, конечно, сказал, что всё в порядке, но все мы знаем этих кофейных демонов, им же ни на грош нельзя верить. Что, если он сейчас сидит только потому, что не может подняться? Что, если он молчит потому, что больше не может издавать звуки? Что, если он всё-таки угасает, а я никак не могу этому помешать? Конечно, можно было продолжать задавать ему дурацкие вопросы и изводить подколками, но только мои-то цели – получать сигнал, что он всё ещё жив. А не проверить, на сколько оскорблений он сможет ответить, прежде чем замолчит навсегда.