Исповедь Тамары. Премия им. Н. С. Гумилёва

Итак, моя мама Елена Ивановна Максимова родилась 4 июня 1913 года в Петербурге. Её родословная идёт от рода Сперанского Михаила Михайловича. Из детства она запомнила свою комнату – детскую, когда её мама Юля, невиданной красоты, с роскошными волнистыми волосами до талии, с папой, который в Юле души не чаял, жили на 4-й линии Васильевского острова. Когда маме было 4 года, случилось несчастье: Юля возвращалась поездом из Павловска, красноармеец назвал её дворянским отродьем, схватил за волосы, намотал на руку и вышвырнул на ходу поезда. Так Юля, моя родная бабушка, погибла из-за своего дворянского происхождения. Папа моей мамы был в отчаянии, не хотел жить. Уехал с маленькой дочкой в Сибирь, в шахтёрский городок Анжерка. Он, как и Юля, владел несколькими языками, но эти знания вызывали подозрение новой власти. Наконец, его пригрела женщина с двумя детьми, а маленькая, но чужая для неё девочка Лена оказалась совершенно ненужной, тем более что папа, каждый раз глядя на дочку, плакал. Новой жене это не нравилось. К счастью, в Анжерке жила благополучная молодая семья, детей Господь не дал. Они полюбили девочку и выпросили у её отца согласие на удочерение. Вскоре родной папа моей мамы умер от горя. Мама Юля занималась с маленькой дочкой на фортепьяно. Приемные родители инструмент покупать не стали, но отдали способную к музыке мою маму сосланной из Петрограда выпускнице консерватории Магде Францевне Мацулевич. Мама делала успехи. Окончила химический техникум, не оставляя музыку. Преподавала в школе литературу, химию. Классическая музыка не была тогда востребована в шахтёрском городе, поэтому мама играла для себя и своей учительницы. О том, как мама и папа стали вместе, как родилась я, как мы жили в Караганде, как арестовали папу и маму, я уже написала. Мама очень любила своих детей, особенно внуков. Она просто таяла перед ними, с нетерпением ждала в гости, часто приезжала, соскучившись. Мои братья с жёнами и детьми, я с мужем и двумя детьми собирались в родительской квартире, и не было тесно, было радостно, счастливо, уютно. Зять и невестки называли маму и папу мамой и папой. Если невестка Тома – жена младшего Коленьки – ехала в магазин за покупками для своих близнецов – очаровательных девчушек Ирочки и Мариночки, то и моей дочурке что-то непременно покупала (её называли Куглейкой с того момента, когда мой папа гулял с ней, потом взял на руки, рассказывал её про звёзды на небе, она сказала «куглейка» и протянула дедуле ручки, то есть согрей-ка). Мы с невестками были как сестры. Никакого недоразумения, никакой обиды не было никогда. Мама с папой относились к невесткам, как и ко мне, дочери. Если что-то приобреталось для одной из нас, не забывалось об остальных. Когда младший их сын Коленька сказал, что хочет жениться, мамочка долго плакала. Наконец, Коля обнял маму и просил её не огорчаться, что всё будет хорошо, что у его Томы «характер как у нашей Нёмы» (то есть у меня). Мама переспросила: «Да?» и тут же успокоилась. Жена Бори Людмила (мы все её звали Милой), спортсменка, добрейшая, как и жена Коли. Когда мама болела, она приезжала в больницу, готовила папе, стирала, делала уборку в квартире и уезжала. На смену приезжала я. Соседи удивлялись, какие дружные у Максимовых дети и невестки, как одна семья.

Мама не любила вспоминать лагерную жизнь, сделавшую её инвалидом. Однажды, когда баба Саша и тётя Людмила сочувственно спросили маму, как она смогла выжить в заключении, мама рассказала, как её спасла её дочь, то есть я. А было так. После долгого нахождения в лагерном госпитале, потеряв последнюю надежду на освобождение и выздоровление (лекарств почти не было), она, собрав последние силы, поднялась на чердак госпиталя. Там валялись какие-то ящики, веревки, тряпьё. Она приготовила всё для повешения. Взглянула в окно – и ей показалось, что вдоль лагерного забора иду я в детском пальтишке, с косичками. Мысль пронзила её сердце: что же она делает, к ней идёт её доченька, она должна её увидеть. Она сползла с чердака, долго ждала, что её позовут к доченьке, наконец, поняла, что это было видение, которое её спасло и заставило терпеть, терпеть и ждать. После короткой паузы мама завершила рассказ словами Игоря Северянина, поэзия которого была ей близка: «Он длится, терпкий сон былого. Я вижу каждую деталь…». Часто гости просили родителей почитать стихи. Мама читала любимое стихотворение Бориса Пастернака «Август», а папа – «Гамлета» Пастернака. Кто-то из гостей, не знавших о судьбе родителей, спросил: «Почему такие грустные стихи вы читаете?» Папа ответил: «Они – сама жизнь, и Пастернака в том числе». Позволю напомнить стихотворение Б. Пастернака «Гамлет», чтобы мои внуки учились думать, сострадать:

«Гул затих, я вышел на подмостки.Прислонясь к дверному косяку,Я ловлю в далёком отголоске,Что случится на моём веку.На меня наставлен сумрак ночи,Тысяча биноклей на оси,Если только можешь, Авва Отче.Чашу эту мимо пронеси.Я люблю твой замысел упрямыйИ играть согласен эту роль,Но сейчас идёт другая драма,И на этот раз меня уволь.Но продуман распорядок действийИ не отвратим конец пути.Я один. Всё тонет в фарисействе.Жизнь прожить – не поле перейти».

После освобождения мама не пела романсы, не играла на рояле. Мы понимали, что она не сможет играть из-за загубленных в лагере рук: при каждом движении пальцев трещины углублялись и из них вытекала сукровица. Это вызывало сильную боль. Иногда, чтобы заглушить нестерпимую боль, мама читала стихи, чаще всего М. Волошина:

«Край одиночества,Земля молчания.Простёрла дальНеотвратимую Печаль…»

А однажды, как бы предупреждая просьбу поиграть на рояле, мама сказала словами последних строк из стихотворения Бориса Пастернака «Август», написанном в 1953-м году, когда мама была еще на рудниках:

«Прощай, размах крыла расправленный,Полёта вольное упорство,И образ мира, в слове явленный,И творчество, и чудотворство».

Ещё помню такое стихотворение М. Волошина, которое мама читала с большим чувством, как, впрочем, и всё остальное:

«Моя земля хранит покой,Как лик иконы изможденный.Здесь каждый след сожжён тоской,Здесь каждый холм – порыв стесненный».

Наверное, она в это время вспоминала о своих «хождениях по мукам». Однажды я проснулась от грустной, щемящей душу мелодии. Перебирая малину из нашего сада-огорода, который мама возделывала с любовью, она тихо напевала, чтобы никто не слышал. Меня поразила грустная мелодия и ещё более грустные слова. Эта песня знакома тем, кто прошёл дорогами Колымы. Я же слышала эту песню впервые. Она потрясла меня до глубины души. Я заплакала, мама меня обнаружила и больше никогда её не пела. Эту песню пели политзаключенные, среди них была и моя мама, арестованная в 1949 году, вслед за папой, по политической статье 58 («враг народа»). Оба реабилитированы, но мама вернулась инвалидом. Я не запомнила все слова, т.к. мама пела очень тихо, а я боролась со слезами, поэтому запишу отрывки, что запомнила:

«Лежит впереди Магадан,столица Нарымского края.…… … … ….… ….Будь проклята ты, Колыма,Что названа черной планетой,Сойдёшь поневоле с ума —Оттуда возврата уж нету.500 километров тайга,где нет ни жилья, ни селенья,Машины не ходят туда,бредут, спотыкаясь, олени.…… … … ….… ….Встречать ты меня не придёшь,А если придёшь – не узнаешь.…… … … ….… ….Прощайте и мать, и жена,И вы, мои малые дети,Знать, горькую чашу до днаПришлося мне выпить на свете.Будь проклята ты, Колыма,Что названа чёрной планетой,Сойдёшь поневоле с ума —Оттуда возврата уж нету…»

Через 22 года после маминой кончины мы с сыном поехали в Прокопьевск поправить её могилу, поставили новый памятник, заменили фотографию, возложили цветы, собранные соседями по дому специально, как они сказали, для Елены Ивановны. Помолчали. В этом молчании возникли пронзительные слова из стихотворения Н. Тихонова «На могиле матери»:

«Гнетёт и горе, и недоуменье,Гвоздём засело в существо моё.Стою, твое живое продолженье,Начало потерявшее своё».

В Прокопьевске мы остановились в нашем доме, там нас знали. Соседи собрались вечером около дома и ждали меня, расспрашивали о папе, как он жил последние годы с нами в Москве, где похоронен, как мы живём, чем занимаемся. Утром позвали в наш (бывший наш) огород собрать малину, которую мы с мамой любили собирать вместе, секретничали в малиннике, и она неоднократно вспоминала тронувшую её особенно историю о том, как однажды, после экзаменационной сессии, которую я сдала на отлично, значит, на повышенную стипендию, они с папой решили отправить меня на море в Сочи к дальней родственнице, как мне пришлось прервать отдых и срочно уехать домой, так как тётушке кто-то сообщил, что мама тяжело больна. Я везла маме чемодан с персиками, чемодан с яблоками, чемодан с абрикосами, корзину с виноградом. О своём приезде я не сообщила. Мама, действительно, была очень слаба, папа рассказал, что скорая помощь по несколько раз за сутки приезжает, что мама ничего не ест. Я предложила мамочке фрукты. Она покачала головой. Тогда я внесла в её комнату чемоданы, открыла их. Мамочка слабым голосом упрекнула: «Зачем же такую тяжесть, девочка моя?» Комната наполнялась ароматом фруктов, которые ласкало сибирское осеннее солнце в благодатные дни бабьего лета. И мамочка попросила дать ей чуть-чуть попробовать. С этого началось её выздоровление. Она предлагала всякий раз нам с папой тоже полакомиться, но мы лукавили, будто мы уже досыта насладились: «Это сейчас нужно Лёле». Она всё это понимала и с благодарностью принимала эти живительные дары природы. Летом, когда я была на каникулах после очередной сессии в институте, мама с папой отправлялись в путешествия. Где они только не были: Крым, Кавказ, все музеи, концерты, а главное, горы. Папа не всегда взбирался на горы, а мама покоряла вместе с молодыми путешественниками вершины Кавказа. Сохранилось в семейном альбоме много фотографий по памятным местам. Мама была удостоена звания туриста СССР. Её значок туриста СССР я храню. Я удивлялась, как мамочка окрепла после всех страданий, что могла подниматься на вершины гор. Сердечко её не подвело там ни разу. Вернусь к нашей малине, которую наши соседи, даже спустя более 20-ти лет после смерти мамы (и уже более 10 лет как не было папы), называют «максимовской». Меня удивило, что новые жильцы нашей квартиры не тронули летнюю кухню, она осталась в том же виде и состоянии, как была при моих родителях, даже тазик сиротливо висел на гвоздике с внешней стороны кухни. Соседка сказала, что так они хранят память о моих родителях. Перед окном те же цветы, та же скамейка, та же краска на оконной раме. Ныне уже многих, живших при моих родителях, нет, но их дети помнят нашу семью. С дочерью подруги моей мамы съездили на могилу моей и её мамы, у неё же прожили 3 дня. Грустно, всё вокруг так, как было при моих незабвенных родителях, любимых братьях, но нет главного – их самих. За эти 3 дня предо мной прошла вся жизнь моих дорогих родителей, бабушек, дедушек, братьев, их семей, моих детей, моя собственная жизнь. И не смотря на жизненные невзгоды, я считаю себя очень счастливым человеком уже потому, что небеса послали мне таких родителей. Светлая им память! Сегодня 6 сентября 2016 года – 35 лет как не стало моей дорогой мамочки и любимой жены – музы, верной подруги жизни моего дорогого папы. Но до сих пор остро чувствую эту утрату, словно всё случилось вчера. Рана сердца не заживает, боль не утихает. Говорят: время лечит. Не лечит. Это я знаю точно.

Странное случилось накануне годовщины маминой кончины, то есть, 5-го сентября. Мы с сынулей жили на даче. Он уехал в Москву за продуктами. Днём звонок: «Мама, ты мне звонила?» Я не звонила. «Как же так? На моём мобильном несколько пропущенных звонков от тебя. Как ты себя чувствуешь?» Я сказала, что у меня всё хорошо, что вечером я жду его. Через полчаса началось… я почувствовала себя плохо, потом совсем плохо, приняла лекарство, не помогало. Стала молиться, молиться, молиться. В это самое время сын в Москве метался по квартире, необъяснимое волнение за меня не покидало его. Он заходил в мою комнату, пытаясь понять, что происходит, почему такое волнение, почему постоянно в голове «Баба Лена, баба Лена». Я в это время собрала последние яблоки. Начала готовить ужин. Чувствую, какая-то тень справа от меня нежно наклонилась, пытаясь заглянуть в лицо. Я так чётко видела эту тень, словно это была тень моей мамы, что невольно повернула голову к тени, но она тут же ушла за мою спину. Я стала молиться, тень исчезла. Так что же произошло? Я не звонила сыну, а на его мобильном высвечивался не раз мой телефон. Мне было плохо, сын это чувствовал всё время, пока мне было плохо, и ему почему-то постоянно приходила мысль о бабуле – моей маме. И эта тень, похожая на маму… Она была рядом со мной, но ненавязчиво, а как-то особенно тихо, нежно, внимательно, как и при жизни. Я неоднократно убеждалась, что земной и неземной миры сближаются, а связи становятся всё более ощутимыми. Перед печальным днём маминой кончины всё это случилось. Я и сын это ясно почувствовали. Я позвонила своей подруге Нэлли Орловой (учились на филфаке в Томском педагогическом). Она знала мою маму, я знала её семью, была на похоронах моей мамы. Мы вместе с ней и нашими детьми (моей дочерью и её сыном Эником, когда им было по 5 лет) ездили в Коктебель к Чёрному морю и к Дому М. Волошина. Недавно она похоронила своего дорогого сыночка Эника (ему было всего 56 лет). Говорили по телефону и плакали обе. Моей подруге очень тяжело сейчас. Как помочь? Чем утешить? Утешить нечем, знаю, как страдала моя мама после смерти своего сына. Отправила Нэленьке деньги. Она сообщила, что установят памятник на могиле Эника от меня и моего сына. Господи! Дай нам силы, терпения пережить эти беды, эти невозвратные потери наших близких, дорогих! И сохрани от бед, напастей и тяжких недугов живущих рядом с нами!

Вернусь снова в Караганду, где мы с братишками осиротели, стали изгоями, как дети «врагов народа». Я не могла посещать школу, а уже начался учебный год, я должна была учиться в 7-м классе, Боря – в 6-м, а Коленька должен был пойти в 1-й класс. Тётя Шура Чайковская как-то собрала Коленьке одежду, тетради, карандаши, сшила из старой ткани сумку. С этим мой любимый младший братик пошёл в школу. Мы с Борей решили, что так дальше жить нельзя. Через моего любимого учителя казахского языка Балтеша Зигировича Татикова я получила географическую карту Сибири. Прежде чем продолжить описание нашей дальнейшей жизни, хочется вспомнить нашего учителя казахского языка Балтеша Зигировича Татикова. Он по профессии пастух. Но ему очень хотелось, чтобы мы, ученицы, волей судьбы оказавшиеся в Казахстане, полюбили его родной язык. Он был в годах, даже в жаркую погоду носил тюбетейку и тёплые на вате штаны. Мне нравился казахский язык, я учила его с удовольствием. В хоре была запевалой гимна на казахском языке. Выступали на городском смотре в Караганде. На школьных вечерах я тоже пела. Балтеш Зигирович всегда сидел в первом ряду и просил исполнить гимн на казахском языке. Он был просто счастлив, слушая гимн на родном языке. Этот замечательный человек нашёл для меня географическую карту Сибири, принёс её в нашу землянку. Прощаясь, он сказал, что мои родители Максимовы – очень хорошие люди и пожелал благополучно добраться. Смущаясь, сунул в руку три лепёшки (для меня и моих братиков). А я спела ему гимн на казахском язык. Слова такие: «Быз казах, ежелден, еркындык ансаган, бостандык омер мен, ар ушин, кыйгаджан, Жёл сакпай турганда, жар кырап ленин дэй, кун шыгып, атты тан» (буквы к, г произносятся в казахском языке гортанным звуком, с придыханием, похожим на «г» в укранском языке). Простившись с добрейшим Балтешем Зигировичем, мы с Борей стали искать город Анжерку, откуда нас в 1942-м году мама вывезла в Караганду. Я помнила хорошо приёмных родителей моей мамы – милого дедушку Ваню и бабоньку Маню. Помнила, что они жили на улице Лермонтова. Номер дома не помнила. Письма от бабушки тоже были конфискованы при аресте папы. Ещё помнила, что почти рядом с их домом был магазин, в котором было всё – от больших кусков сахара (так называемый кусковой сахар) до калош и хозяйственного мыла. Фамилии бабоньки и деды Вани мы не знали и написали письмо по адресу: Кемеровская область, город Анжерка, улица Лермонтова, магазин, для бабы Мани и деды Вани (почти как на деревню дедушке). Письмо пришло в магазин, там сразу поняли, кому его передать, но решили прочитать, так как показалось сомнительным: кто пишет, не зная фамилии и номера дома. В это время в магазин вошла баба Маня, прислушалась. И как только продавец зачитала последние слова: «Заберите нас, иначе мы умрём, ваши внуки Тома, Боря, Коля», бабонька упала в обморок. Деда Ваня выслал нам деньги на дорогу, тётя Шура купила билеты, снарядила корзинку с провизией, соседи принесли кое-что из вещей. Так мы оказались в Анжеро-Судженске. Деда Ваня отвёл нас в школу. Это было в конце сентября 1950-го года. Вскоре деда Ваня сообщил в Прокопьевск нашей тётушке Людмиле о нашем приезде. Спустя сутки на семейном совете взрослые решили, что с тремя внуками дедушке будет тяжело (он уже был на пенсии, а бабонька не работала), и тетушка забрала Борю к себе. Коля категорически отказался уезжать, просил меня, чтобы я его не отдавала. Так мы с ним остались в Анжерке, а Боря в Прокопьевске.

Прежде чем писать о нашем житье-бытье в Анжерке, напишу о не родных по крови, но родных по отношению к нам, родных душой. Начну с деды Вани (Иван Дмитриевич Сороченко), которого мы особенно любили за его кроткий нрав, доброту, трудолюбие, уважение к людям. Когда мы, осиротевшие, «осели» у деды Вани, ему было за 70. Он был стройный, чуть выше среднего роста, уже седой, с правильными красивыми чертами лица, от которого всегда исходило доброе расположение к человеку. Движения были ловкие, но неторопливые. Походка легкая, тихая. Он вообще был тихий, спокойный, никогда не выдавал своего волнения. На меня и маленького братика он действовал успокаивающе. Мы предложили дедуле помощь, так как видели, что он много работает, устаёт, хотя никогда не жалуется и вида не подаёт. Он, как нам показалось, был очень тронут нашим вниманием, даже растерялся от неожиданности. Мы объяснили дедуле, что успеем сделать уроки и ему помочь, например, носить воду из колодца, который был далеко от дома. Зимой дедуля колол лёд у колодца и на ступенях, чтобы не было скользко. Летом воды надо много для полива огорода (около 30-ти соток), в котором они с бабой Маней выращивали морковь, капусту, свёклу, лук, картошку, причём, картошка была двух сортов: кореневка и берлинка. Кореневка была вкусной даже без масла, рассыпчатая, золотистая. Берлинка была розоватого тона, её использовали для жарки, для супов, салатов. Деданька нам, помощникам, как он нас называл, смастерил вёдра: Коленьке – маленькое, мне чуть побольше. Я попыталась обидеться: я взрослая, сильная (мне было тогда 13 лет), а ведёрки как для ребёнка, на что деданька спокойно ответил: «Девочкам нельзя тяжести носить». Признаться, носить воду нам не доставляло большой радости: к колодцу надо почти бежать с громыхающими пустыми вёдрами по крутому спуску и в слякоть и в гололёд, и по сугробам, а с полными вёдрами подниматься в гору. Особенно трудно было зимой: сибирские морозы до 35 градусов, скользко, нельзя расплескать воду, так как образуется лёд, и любой может упасть. Но и медленно идти нельзя: можно отморозить щёки, нос, что не раз с нами бывало. Зато после такой зарядки мы любили с деданькой пить чай, золотистый, ароматный, заваренный смородиновым листом, морковными листьями, сушёной морковью, с малиновым вареньем, рядом горячая печка и добрейший человек – наш деданька. Душа оттаивала после недавней трагедии. Я просила деданьку рассказать о своих родителях, бабушках, дедушках, но всякий раз ловила тревожный взгляд бабы Мани. В начале мая – посадка картошки. «Командовала парадом» бабонька: где, какой сорт картошки сажать, на какую глубину, чтобы непременно глазками вверх. Деданька копал, мы с Колей, согласно бабонькиной инструкции, укладывали кусочки картофелин глазками кверху. Братик быстро уставал, его отправляли в дом, но вскоре он возвращался со словами: «Я соскучился». И вот однажды, во время короткого отдыха братика, деданька «по секрету» рассказал мне о своей родословной. Он – Иван Дмитриевич Сороченко – потомок генерала польской армии Княжевича Карла Ивановича Лишь десятилетия спустя я узнала даты жизни Княжевича К. И. (1762—1842). Но деданька был незаконнорожденным, потому его отдали на воспитание другой семье. «Значит, деданька, ты не русский?» – выпалила я от неожиданности. Мой мудрый деда Ваня объяснил: «Поляки – то есть поляци (в народе) – это тоже славянский народ, как и русский, даже отчество моего предка Иван, и мне дали это имя». Через некоторое время маленького Ваню увезли на Украину. Семья была зажиточной, с большим хозяйством, полями, мельницей, пекарней, маслобойней, сахарным заводиком, конюшней. Мальчик рос в труде, многое знал о ведении хозяйства, косил, заготавливал силос для коров и лошадей, сеял, следил за здоровьем лошадей, учился работать с деревом, металлом, оцинковывал вёдра, умел припаять ручки к вёдрам и многое другое. Трудолюбивого, послушного, умного мальчика в семье любили. По возвращении из гимназии Ванечка спешил в конюшню, «разговаривал» с лошадьми, которых считал самыми умными животными. Много времени проводил за токарным станком. Всё делал с удовольствием и добротно. В их большом хозяйстве работали батраки. Среди батрачек он нашёл свою судьбу – юную красавицу Марию. Но счастье прервала Первая мировая война. Справляться с большим хозяйством стало трудно: мужчин забрали на войну. Родители погибли, участились грабежи, пожары. Иван с молодой женой решили покинуть неспокойные места. Часть батраков, стариков и женщин с маленькими детьми, боясь умереть с голоду, пришли к Ивану: «Иван, свет Дмитриевич! Возьми нас с собой, не подведём, не дай умереть, добрая душа». Дедушка не отказал в помощи никому. Тем, кто остался, тоже помог: кому передал сахарный заводик, кому мельницу, кому дом, в котором вырос. Жаль было лошадей: их забрали на войну. Приехали в незнакомую, холодную Сибирь, в небольшой шахтёрский городок Анжеро-Судженск. Дедушка с помощью бывших батраков построил дом себе, родственникам жены, семьям батраков, помог устроиться им на работу, делился инструментами, советами, деньгами. Жили дружно, помогая друг другу. Дедушка завёл и здесь хозяйство: большой огород, лошадь, поросята, корова, куры. Овощей с его огорода хватало на несколько семей, которых он привёз с Украины. Дом деданьки был хлебосольным. Кормили всех, кто приходил.

Я успешно закончила 7-й класс, Коленька – 1-й. На собрания в школу ходил деданька. О нас говорили только хорошее или очень хорошее. После 7-го класса бабонька предложила мне поступать в горный техникум. Деданька возразил: «Она очень умная девочка, ей надо учиться». И я перешла в школу-десятилетку, которая была далеко от дома. Но зато рядом со школой был Дом пионеров, в котором работали разные кружки: хоровой, драматический, танцевальный, рукоделия, авиамодельный, которыми руководили очень добрые, милые, доброжелательные, профессиональные люди с очень непростыми судьбами. В Доме пионеров была детская библиотека. Я рассказала обо всём деданьке. Он поинтересовался: какой кружок я бы хотела посещать. Я перечислила все, кроме авиамодельного. Деданька улыбнулся. Я поняла, что он не возражает. В хоре я была запевалой нескольких песен: «Над Россиею небо синее, Небо синее над Невой. В целом мире нет. Нет красивее Ленинграда моего» и других. В драмкружке играла Герду в «Снежной королеве». В рукодельном кружке училась вышивать крестом, болгарским крестом, художественной гладью. Образец моих успехов храню до сих пор. Вскоре соседка по улице – портниха, с дочерью которой я дружила и которая знала о моих занятиях в рукодельном кружке, предложила мне вышивать платья крестиком по готовым рисункам. Стали поступать заказы. Портниха платила мне за работу. Я стала вышивать крестиком модные тогда маленькие подушечки – думочки (так их называли). Гладью неплохо получались вышивки скатертей, салфеток. Деданька на заработанные мною денежки покупал нам с Коленькой гематоген, яблоки, нитки мулинэ. Зимой бабонька стала настаивать на том, чтобы Коленьку отдать в детский приют, так как жить становилось всё труднее. Около месяца мой дорогой младший братик был в детском приюте, который находился далеко от города, за кладбищем. Я его навещала каждый вечер, после школы, несколько раз со мной приходил деданька.

Прервусь: спокойно, без слёз не могу вспоминать это очередное испытание… Итак, детский приют в Анжеро-Судженске. Меня почему-то все дети встречали как родную. Мы вместе играли, я рассказывала истории из жизни выдающихся людей, они внимательно слушали, играла на пианино, под которое они танцевали, пели знакомые песни. Подолгу меня не отпускали. Воспитатели не препятствовали нашим встречам. Деда Ваня всегда меня ждал и внимательно слушал мои рассказы. Он очень переживал, жалел Коленьку, просил бабу Маню взять его обратно, но она была непреклонна. Однажды я пошла в детский приют одна. Дети были взволнованы, наперебой пытались мне поведать о том, что их ждёт в ближайшие дни. Оказывается, стало известно, что детей этого приюта в ближайшие дни распределят по разным детским домам, в разные города. Коленька был бледным, не поднимал глаза, молчал. Воспитательница, очень сердечная женщина, рассказала, что дети не хотели бы разлучаться, плакали даже мальчишки-озорники. Я задержалась в этот вечер, дети просили играть, рассказывать что-нибудь, не хотели после отбоя идти в свои комнаты. Я рассказывала, а дети специально открыли двери в свои палаты и слушали. Когда я всё-таки собралась уходить, начался рёв. Надо было успокоить детей. Лишь в 11 вечера с тяжёлым сердцем я вышла на мороз и разрыдалась. Только успела пройти через кладбище, как вдруг почувствовала хруст снега за собой. Оглянулась – мужчина. Я ускорила шаг. Он тоже. Я побежала, он бросил вслед железный лом. Я успела подпрыгнуть и побежала дальше. Вспомнила, что недалеко живёт моя соклассница Рита Москвитина. К счастью, в кухне горел свет. Я забарабанила в дверь. Испуганная мама Риточки узнала меня, тотчас впустила. Едва она накинула крюк, как дверь рванули, грязно высказались. Это был тот самый мужик, который преследовал меня. Риточкина мама попыталась меня пожурить за позднее нахождение на улице, но, когда я начала рассказывать, где я была и что видела, как простилась с братиком, она меня обняла, и мы вместе плакали. Утром она меня привела к бабе Мане и деде Ване. Он, оказывается, не спал всю ночь и постоянно выходил на улицу, прислушивался, беспокоился. Риточкина мама рассказала о моём опасном приключении. После её ухода я почувствовала, что не могу идти в школу. Я объявила бабушке и дедуле, что ухожу в детский приют, чтобы быть вместе с братиком. Деданька молчал-молчал и высказался в адрес бабы Мани: «Язви тебя в душу». Это было его единственное бранное слово. Он стал одеваться, велел одеваться и мне. Я послушно оделась, полагая, что дедуля отведёт меня в детский приют к братику. Баба Маня спросила: «Вы куда?» Обычным своим тихим голосом он, не обернувшись, бросил: «За внуком». Коленьку нам сразу отдали. Мальчишки прилипли к окнам, провожая нас. Дедуля и братик молчали до самого дома. Он обратил внимание на то, что мы с братиком всю дорогу крепко держались за руки. Баба Маня встретила нас молча, молча достала ухватом чугунок из печи, разложила по тарелкам горячую картошку, поставила на стол миску с солёными огурчиками, капусткой (всё с нашего огорода), как ни в чём не бывало сказала: «Садитесь, ешьте» и ушла в комнату. Мы с дедой Ваней обсудили план нашего участия в разных работах и уснули блаженным сном. В наши работы входило: колоть лёд на спуске к колодцу, вокруг колодца, мыть полы, носить воду, стирать, гладить бельё у соседних старичков, дочь которых работала врачом и могла как-то оплачивать наши труды, помогать соседям сажать, полоть, окучивать и выкапывать картошку. Всех работников кормили сытным, с мясом, борщом и давали немного денег. Мы с Коленькой чуть не теряли сознание от вида и запаха борща и кусков мяса, которое мы не видели уже несколько лет. Но мы отказывались от еды и просили только денежек. Я подрабатывала вышивками. Летом мы с Коленькой уходили с соседями в лес за малиной. Поднимались в 5 утра и по стуку палкой по пустому ведру понимали, что пора выходить. Возвращались затемно, перебирали малину по инструкции бабы Мани (на еду, на продажу, на варенье, на сушку). Засыпали, когда светало. Но в 5 часов надо было снова выходить. Мы умудрялись с братиком в лесу полакомиться малиной, и даже вздремнуть несколько минут на обочине дороги (так нам советовал деда Ваня). Он продавал малину, покупал сахар, баба Маня варила варенье. Оно хранилось в глиняных кринках в кладовой комнате. По праздникам баба Маня давала нам по ложечке варенья. Однажды, уже после смерти деды Вани, мы с братиком так захотели сладенького, что решили, пока не было дома бабы Мани, ну хоть по ложечке варенья съесть. Достали кринку, попробовали по ложечке, по – другой, испугались, когда осталось варенья на донышке. Что было делать? Мы решили съесть всё, а кринку в пруду за огородом оставить. Так мы опустошили 3 кринки за зиму. А летом бабе Мане кринки вернули. Она всё поняла, но ругать не стала. Пока был жив деда Ваня, мы с Коленькой не чувствовали себя круглыми сиротами. Помню, как 13 мая 1952 года за обедом зашёл разговор о том, что мне надо поступать в горный техникум, так как там хорошая стипендия, в крайнем случае – в фармацевтический техникум. Баба Маня и её сестра Антонина в один голос настаивали на техникуме. Я молчала. Да и что я могла сказать? Сказал деда Ваня: «Тома – большая умница, она должна закончить 10 классов. Вот так». А 20 мая, в День Святой Пасхи, деда Ваня скоропостижно скончался. Баба Маня настояла, чтобы он начал перекрывать крышу внутреннего двора. Он пытался отказаться из-за большого христианского праздника, но баба Маня не терпела возражений. Во время разборки крыши бревно скатилось и попало в живот. Отвезли дедулю в больницу, а ранним утром он скончался. После этого, как только баба Маня или её сестра начинали разговор о техникуме, я парировала тихо, но убедительно, как мне казалось, почти по слогам: «Деданька сказал, чтобы я закончила 10 классов. Надо его слушаться, хотя бы сейчас». Свет его души согревал нас с братиком. Я мало встречала таких добрых, великодушных, трудолюбивых, скромных людей. Такое ощущение, что среди людей жил ангел, не небесный, а земной. Такое счастье было – прикоснуться к нему, этому ангелу. Деда Ваня был нашим ангелом – хранителем.