Дитя порока, музыкант… Сольный альбом в прозе

Дитя порока, музыкант…

Сольный альбом в прозе

Руслан Александрович Рузавин

© Руслан Александрович Рузавин, 2025

ISBN 978-5-0065-0219-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Трек 1 Интро

Кто-то играет? Играет…

Аккуратнее, ступенька. Ещё одна. Почему-то ступеньки, ведущие в подвал всегда выше обычных. Почему-то не по стандарту. Нога уже ждет опоры, а там… И почему-то играющие некоммерческую музыку всегда стремятся под землю. Ну не всегда, ладно. Но… Оп, ещё ступенька. Или они буквально понимают термин «андеграунд»?

М-да, андеграунд.

– Побереги-ись!

Грузчики с коробками. – Извините. Конечно, в сторону, в сторону. По этим кривым ступенькам и пустому нелегко, а уж если с коробками… а в коробках если стекло ещё… А что ещё может быть в коробке, несомой в бар?

– Белого – всё, последняя коробка.

– Чего так мало? – девушка-бармен за стойкой. Деловита.

– Сколько заказывали, – грузчик, он же экспедитор, достает бумаги в целлофановом «файле». – А тебе куда его? Четыре коробки и так.

– Да можно бы и еще парочку, хорошо идет у баб. А красного и этого много. Мужики зимой коньяк предпочитают. Или виски.

– Это чего – бабы бухать стали?

– Жизнь способствует, Лёша.

– И чего «жизнь»?

– А ты вообще в этой стране живёшь? Или каждый вечер бутылка «Калины красной» как форма своеобразного эскапизма?

– Эска- чего?

– Да ладно, не бери в голову. Давай бумаги свои.

«Калина красная» как форма эскапизма, интересно.

М-да, музыка, музыка… А что это? Понятно, вопрос риторический. Но если кому придёт в голову спросить – да, что это за музыка такая? – то девушка-бармен кивнёт на колонки в углах зала. Кивнёт с некоторым недоумением, так непонятно что ли? Вон она… музыка. Да нет, не эта, не это…

– Ну чего, до четверга тогда. И это. Скорректируйте там заявку. Надо белого больше – привезём больше, – грузчики, взяв бумаги, направляются к выходу.

– Аккуратнее там. Этого не уроните.

– Кого этого?

Меня. Со стульев. Рядком стоящих у стола. Я там… Лежу, да.

– Ну, допустим, меня, – встаём, всё равно не дадут ведь.

– А то что?

Вот тупее вопроса не слышал. Второй грузчик, лицо интеллектом не обезображено.

– Чё будет, если уронить? А?

Всё по классике, не отвечаешь – борзеют. Половина драк так возникает. Из ничего. И объясняй потом.

– Вы это, – чей-то на редкость прагматичный женский голос. – Если что, по лицу не бейте. Он музыкант у нас.

– Музыкант?! – непередаваемое презрение в голосе. – Пошли, Димыч. Музыкантов не бьём.

И ушли. Одиннадцать ступеней вверх, все не по стандарту. И уже сели в «газель» свою, закурили и выперлись задним из тесного двора – а затормозят, кому надо! – и тогда только. Второй ожил.

– А я ведь это… Музыкантов. Ну не то чтоб боюсь, но как-то так…

– Чего?! Вот этих вот? Ты чего, Диман! У нас в классе был один, с папкой на шнурках ходил, чухан…

– Это мультик такой был. Там пацан уменьшился и с гусями летал… Осторожно!

– Да пох, обрулят. Да, «Путешествие Нильса с дикими гусями». У меня книжка была.

– Там помнишь, момент был, когда он дудочкой крыс выманивает? Я мелкий капец как боялся, крысы эти скрюченные – ты-дын, ты-дын – и в море. Как зомбаки, только фонтанчики по воде…

– Эх-хэ-хэ, Димон. Ты слишком впечатлительный, походу.

– …как посмотрю, из-под одеяла нос потом боюсь высунуть всю ночь. Каждый раз, прикинь! С тех пор и это…

– У каждого свои фобии, короче. Ты это. Попробуй «Калину красную», помогает.

Грузчики. Да.

Отмотаем и вернёмся в подвал.

На столике у двери развалился вызывающе белый, точнее даже белого с искрой цвета, бас. Бас-гитара. Я сижу рядом и веду пальцем по струне. Задумчиво. «Дитя порока, музыкант, однажды выпив отчего-то…»

– …нёс благородный свой талант тому, кому купить охота…

Да! Да… именно эта строчка дальше идет. «Нёс благородный свой талант…» Кто это? Чей голос?

– Чего выключила? – сажусь к стойке.

Правда, музыка смолкла.

– Да задолбало. Бесконечное соло твое на контрабасе.

– М-да, задолбало… Значит, ты, Лариса, считаешь – артисту без лица нельзя? А если почки, например, отпинают, то запросто?

– Ну а как, лицо – это ж визитка твоя. Расквасят, и привет.

И не поймёшь ведь, всерьёз или нет.

– Задолбало, задолбало… Хочешь, Шопена тебе включу? Траурный марш?

– Да сплюнь. На кой чёрт он мне?

На кой чёрт… На кой…

– Ну а как, – что-то голова тяжелая, никак в кучу не собрать. – Вынос тела у нас под Шопена обычно. Тела уволенного тапёра.

– Эт тебя, что ли?

– Меня.

Несколько нот на басу беру. Не подключен, но я слышу вибрацию струн. Мягкую, на инфразвуке, только кожей и можно почувствовать. Как змея. Я не пьян, как могло показаться. И даже не с похмелья. Я просто не здесь. Мысленно бреду по утренним улицам навстречу чему-то или кому-то, город буднично гремит вокруг сотнями звуков и красок, слякотная весна, да и зима была не лучше, но кончается уже, вроде… Кофр с басом бьет по ногам, за спиной – обрыв. Пустота-а… Вот я там. А что тело здесь, так это парадокс. Парадокс пространственно-временного континуума. И вот сижу и смотрю по сторонам из этого континуума. Барная стойка, вправо она имеет незаметный глазу уклон, кладёшь бутылку – катится. За стойкой Лариса, девушка-бармен, да ещё и с чувством юмора. В тиндере написала «из увлечений – стрельба, о себе – трижды вдова». В переднем углу микроскопическая сцена. Приглашенные ансамбли сидят на плечах друг у друга. Музыканты, в смысле. А мне одному – ничего, вполне себе. Было. Знакомо всё. Сказать «до боли» – не сказать ничего. И всё, уже не моё. Я уволен. Я где-то там, по улице иду. Пустота, пустота, обрыв… М-да. «Дитя порока, музыкант, однажды…»

– Это. Ларис?

– Чего, – не переставая считать бутылки.

– Мишка не приходил сегодня?

– Михаил Юрьевич, в смысле?

– Это тебе он Юрьевич, а я его помню сопливым фанатом. На концертах наших в рок-клубе.

– Просто сына тоже Михаилом зовут.

– Б-лин… Михал Михалыч, значит. Как Жванецкий…

– Кто?

– Жванецкий, темнота.

– Угу. Так кто тебя интересует?

– Теперь уже и не знаю…

– Да чё ты меньжуешься… раньше времени, – что-то с бутылками у Ларисы не сходится. Иначе зачем говорить тоном «расстреляют тебя по-любому». Раньше бы так не сказала. А теперь, когда у меня на лбу табличка «я уязвим, пинайте», теперь можно.

– По-моему, нифига не раньше. В самый раз, по-моему.

– Открой сердце ветру и будь в гармонии с окружающим миром. Или – по-китайски – ни-сы. Дадут тебе до пенсии доработать.

– Докуда? Мне пять… какое, десять лет теперь ещё! Правители наши тупорылые…

А и правда. Пять ведь. Всего. Ну, правда, теперь десять, позаботилось государство. Спасибо им.

– Да-а… Я ему говорю, главное… Миша, говорю, надоело тебе? Ну, вот этим всем заниматься? Или не к душе стало? Ну бывает же такое! Ну… не к душе… А он смотрит так, будто знает что-то, чего я не знаю. Из того пацана сопливого шагнул сразу через ступеньку, а то и две. И сидит подтянутый такой… вот не люблю слова «бизнесмен», какие у нас бизнесмены, нахрен, делец сидит. Без жирка лишнего, в хорошей форме, в кроссовках дорогих. Потягивает «хайникен» свой. И знает.

А я не знаю. Вот ведь что, не знаю я…

– А он чего?

– А он… Да нет, говорит, и не надоело, и к душе. Просто, говорит, как объяснить… не главное для него это, я понял. А вот сына поставить на ноги – главное. Сына… да. Михал Михалыч, значит.

– Я тебе, – Лариса ловко расставляет бутылки, как умеют только бармены, – тайну открою. Надо бы, конечно, по-путнему ещё тебя помурыжить. Ну ладно, сердце доброе у меня. Михаил Юрьевич запретил Мише кого-либо увольнять. Вот весь этот год, что будет пробовать – никого. Даже Вову твоего, который в подсобке спит. А должен товар разгружать, паразит.

Как в лоб сковородой. В хорошем смысле.

– Ты откуда знаешь? – недоверчивость свойственна людям, осознавшим вдруг, что до пенсии пять-десять лет. Много это или мало?

– Ну-у… слухами земля полнится.

Из чуть оттаявшей мартовской лужи взлетает под колесом «лады» жидкая грязь. – Яма была. Обдаёт, не оставив надежды, полностью всего. Меня. Это там, где я шагаю навстречу чему-то или кому-то. Всё, можно не шагать, плюнуть на туманные перспективы и вернуться в действующее тело.

– Б-лин… Налей-ка мне пятьдесят. Ларисушка… голубушка…

– Ты ж не пьёшь типа? На работе?

– Сегодня выпью. Сегодня можно. Или что, новый хозяин таки запретил уже наливать?

– Да нет.

– Ну так и наливай тогда.

Выпить забубённо. Эх-х… Посмотреть с удивлением вокруг. Я не виноват, так бывает. Просто в голове происходит обратная метаморфоза – интерьер, который видишь в последний раз, превращается вдруг в повседневный. Не надо отрывать кусочек скатерти на память, прижимать к сердцу с рыданиями. Можно и завтра будет порыдать, и послезавтра. И так все пять лет. Десять, да.

– Миша-Миша, мальчик в трениках и кедах, – ну а теперь пофилософствовать благодушно. – Новый хозяин. Станет ли хозяином вот? А? Как думаешь?

– Мне думать по должности не положено.

– А может, говорю, Юрьичу, ты это перерос просто? Ну рок-н-ролл весь этот? Во-первых, музыка, говорит. А музыка – это не только рок-н-ролл. И она всегда будет, неважно, в три гитары ты играешь, или на баяне и ложках. Во загнул! На баяне и ложках…

Хорошо, когда за стойкой сидишь. Просто придвинул бокал бармену, и уже всё понятно. Можно ничего не говорить.

– Хорош. Тебе работать ещё.

И забрала бокал. Ларисушка. Голубушка. Да-а, только расслабился ведь. Только интерьер опять признал, и он меня. Вроде. Да кого там… Кого он может признать, интерьер этот зыбкий. Мираж, обман оптический. Сегодня Лариска рулит тобой, завтра Мишутка-маленький напоёт папеньке… что-нибудь компрометирующее. Да не важно что. Ну а тот не враг же. Сынульке любимому. Нет, нет, не надо привыкать. Обратно привыкать. Не стоит.

– Нет правды на земле, но правды нет и выше. По мне так это ясно, как простая гамма… Простая. А почему, собственно, простая? Вот до-мажор…

Сыграем до-мажор.

– Да. Вот это ощущение… солнечного такого утра, оно ведь… Одну ноту переставь, и всё. На полтона всего – и никакое не утро. Там случайных звуков нет, понимаешь?

– Да чего ж тут непонятного. Когда сам ученик Шостаковича всё растолковал. Или кого там…

Вот Лариска. Трижды вдова. Из увлечений – стрельба.

– Ладно. Не хочешь теорией овладевать, вернёмся к костям хозяина. Бар, говорит, как часы работает. Только что не тикает. И это, говорит, Мишке в плюс. Так это ж пока! Пока работает, говорю! Месяц, другой – и привет. Только на самотёк пусти…

Сыграем. Первую тему опять, до прихода грузчиков. Даже можно включить чудо-коробок, звук будет.

– Ну опять! Так хорошо было…

– Ты послушай, послушай!

Тема… тема опасной карточной игры, вот. Точно! А была тема уволенного тапёра ведь. Она же. Надо же.

– Это вот… послушай, большие парни в покер собрались. И на кону деньги приличные. А какой-то Вася, молодой и борзый, из тех что сильно обольщаются… э-э… своими средненькими способностями, пришел их натянуть. Тысячу фунтов по соседям занял, и – вот он я, весь такой гениальный… Знаешь кино такое?

– Какое?

– Карты, деньги… – отвлечься на сложный пассаж. – А карты-деньги, карты-деньги-и… Карты-деньги-два ствола-а-а… Видела?

– Ну слышала что-то.

– «Слышала»… Ну ладно вы наших Тарковских-Германов не знаете, но это ж Гай Ричи. Ваш, считай. И его тоже? Потерянное поколение, да-а…

Нам главное – тему не потерять, то громче, то тише, но не потерять.

– Валерий, друг мой, – Лариса отрывается от бутылок и смотрит многообещающим взглядом. – Ты пьешь за мой счет и в мой же адрес понторезишь?

– Тс-с… – как раз вариация к теме, не слишком сложная, но требующая внимания. – Там… Стинг ещё играет, тоже бас-гитарист в прошлом, кстати. И как раз вот его сынок бар проигрывает. В смысле, проигрывает он деньги… но выбор такой.

Снова вариация, теперь уже посложнее. Уже такая прислэпованная. Нервная тема. Злая. Каскад такой слэпа.

– Не боишься, говорю… – сложный, сложный переход. – Не боишься, что вот так вот отпрыск тебя на деньги выставит?.. Ну или иначе там развалит всё? – снова каскад, злая, злая тема. – А Михаил Юрьевич в ответ… ты прекрасен, спору нет. Да нет, не-ет… Усмехнулся в ответ Михаил наш… Юрьич. Всё решено уже, – перестать играть на середине фразы. – Решено. Хозяин-барин… Хозяин бара.

А теперь продолжить, но мягче, мягче тема наша…

– Дитя порока – музыкант,

Однажды выпив отчего-то,

Нёс благородный свой талант

Тому, кому купить охота…

И музыка успокаивается, успока-аивается… Тихо, тише, ещё тише. Всё. Стоп. Кто это опять сказал? «…нёс благородный свой талант…» Кто?

Трек 2 Chopin Nocturne Op.9 No.2

Вроде и те же люди, и не те. Надо же. Семь минут от города, и всё уже другое. Хотя тоже город, не посёлок, дома большие. Советской застройки. Маленький, спокойный довольно город, с такими же русскими людьми, не европейцами, не азиатами, но чем-то неуловимо отличающимися. Первая оттепель, все высыпали на улицу. Юлька… почему решила здесь свидание назначить? Никогда не то что не жили здесь, даже бывать как-то не приходилось.

Да, люди, люди. Удивляют. Люди. Такие же, но не такие. Незнакомые… вот, точно, незнакомые. Причем, не как в чужой стране, по сути такие же как мы, и язык, и повадки. Но в своем городе ты как идешь – этого где-то видел, вот эту откуда-то знаешь. А здесь все вроде такие же, и мог бы тоже кого-то из них знать, с кем-то приятельствовать, кого-то не любить, но… они все незнакомые. И такими и останутся, никого не узнаешь.

– Привет.

Ух ты, задумался. Не заметил, откуда пришла.

– Здравствуй. Ты как весна – цветёшь и пахнешь…

– Анохин. Мы ведь уже не подростки. В развесистых комплиментах нужды нет. Пойдем, мне надо в магазин один.

Юля-Юля… Хороша всё так же, бывшая жена. И стать осталась, и походка. Хотя это всё… Это всё – так. Уже действительно не подростки ведь. А вот ощущение близкого человека рядом – это не «так». Из чего вот оно состоит? – Тоже непонятно. Одежда теперь другая. Когда женаты были, всё было проще, но и у всех было проще. Где взять-то, доставать только, каждую тряпку… проще, проще было. А сейчас… Нет, молодец Юлия, прямо – молодец. И хотя теперь всё это не для меня, всё равно. Официально замуж не выходила больше, но понятно же. Такая женщина одна не бывает.

– Слушай, а давай по мороженому, а?

– Валера, ты весну почувствовал? Дифирамбы, мороженое…

– Ну как хочешь. А я куплю.

– Мне сейчас в магазин идти.

– Угу. Сейчас, две минуты.

А вот перчатку мы надеваем так же, как и тогда. Перчатки стали дорогие, а движение то же. Эта будто бы раскрывающаяся ладонь…

– Далеко идти? До магазина твоего?

– Как раз успеешь стаканчик свой стрескать.

– Может, и не успею. Он стограммовый. Как ты живешь?

– Я? Как всегда. Вещи дорожают, люди беднеют. Продавать вещи людям труднее, соответственно. Могут и пять сезонов носить, и семь. Твоим вот джинсам сколько лет?

– Это фирменные, «монтана». Им сносу нет.

– Анохин, да ты принарядился!..

– Ну не то чтобы… Повседневные протерлись. На самом интересном месте.

– Эх, Анохин… Соврал бы, сделал женщине приятное.

И тон этот ироничный. Тоже был в моменты хорошего расположения, а моментов таких раньше было много. Причем, от конкретных успехов в жизни они не зависели. Можно было жить в доме, полном зэков, и прекрасно себя чувствовать, и за кота не переживать тоже. В доме, полном зэков бывших.

– Ну?.. Здесь постоишь с мороженым?

– Угу.

– Ну стой. Я скоро.

Тает. Мороженое, зараза, не успеть съесть. Так вот раз со случайным знакомым Саней – таяло, не успевали тоже. Но там лето было, блин, это ж в институт поступали, считай – пацаны зеленые. Пошли в парк после физики, хватанули от жадности по две порции, а лето, жара… Прид-дурки… Хотя что, когда я это мороженое в своем городе видел, всё по талонам давно.

Люди. Незнакомые. Идут, кто с работы, кто так… по делам. Несостоявшиеся знакомые, все чем-то озабочены. Даже как-то совестно перед ними, что у меня забот нет. Точнее, есть одна – мороженое тает, не обляпаться бы. И гараж продать как-то. Итого – две. Всё равно гараж – развалюха, только налоги платить за него. Да и машина у Юльки под окнами всегда. А мне надо сейчас, мучительно надо… Всё. Покончили с мороженым, одной заботой меньше. Что ж вы такие все задумчивые? А, люди? Незнакомые…

– Я тут.

– А? Соскучился ждать?..

– Замёрз, скорее. Вот и зашёл.

– Смотри, зато соусник какой нашла.

А у кассы – девочка в круглых очках.

– У вас же есть наша скидочная карта? – интонация скорее утвердительная. А что, и вполне могла бы быть эта карта у них. Но нету. И не будет никогда.

– Заверните просто в бумагу.

– К нему коробочка есть, – и девочка гордо демонстрирует. Правда, коробочка, и вполне приличная. – У нас еще ножи пришли хорошие, качественные. Сейчас разбираем, ценники вешаем. Если завтра, например, зайдёте…

– Да, спасибо.

А ведь могли бы, могли… Ну не завтра, послезавтра зайти, например. И карту эту скидочную купить. – Возможность сблизиться, которой не воспользуешься. И Юля рядом идет, прижимая коробочку свою к сердцу, близкий по душе человек. Ну ведь близкий же? Близкий…

Прямо в воздухе разливается Шопен. Не траурный марш, нет, но тоже. Тот, что о бренности всего и вся. Всё пройдёт, господа и дамы, совершенно точно. Пройдёт, не останется даже пепла.

– Ты полюбила соусы?

– Почему так решил?

– Человек покупает соусник. Логично предположить, что он будет туда что-то наливать.

– А, это… – Юля с любопытством смотрит на коробочку. – Просто секундный порыв. Разве он не прекрасен?

– Секундный порыв прекрасен всегда.

– Анохин, ты отвык от женщин. Женщина очень часто может купить что-то просто так. В отличие от вас.

– А что, я не могу делать что-то просто так?

– Можешь. Но сегодня ты пришел за чем-то. Так? Зачем?

– Б-лин…

А ответ ей неважен. Разглядывает соусник свой. Упаковку, точнее.

– Ну так? – отвлеклась, наконец.

– Я тут подумал… Гараж ведь не нужен тебе?

– Не нужен.

– Ну что… налоги только платить за развалюху эту?

– Развалюха. И налоги.

– И машина у тебя под окном ведь всегда.

– Продать хочешь, – интонация утвердительная тоже. – А деньги?

– Да какие там деньги… Нет, и вам тоже часть. Конечно.

– Дорогой мой Валерий. Если б не знала, что ты не пьёшь, подумала бы – запил. Кстати, ты из вредности же не пьёшь?

И всё разглядывает своё приобретение новое. Вот и пойми их, женщин.

– Знаешь, что мне вчера сказали? В качестве утешения…

– Что лучше бы ты пил?

– Что до пенсии осталось десять лет. И что дадут доработать. Доработать, понимаешь?

– А что тебя смущает? Мне семнадцать теперь.

– Смущает? Вот эта частица «до—» именно.

– А что? Были большие творческие планы? – правда не понимает, похоже. Ну хоть от соусника своего оторвалась.

– Ну не то чтобы большие. Но казалось – работаю, двигаюсь куда-то…

– И ещё казалось, что пик где-то впереди, да?

– А тебе – нет?

Как долго светло уже. Весна, что вы хотите. Спускаясь, ступеньки, руку подать ей. Надо же, и руку так же подаёт.

– Спасибо, – ступеньки крутые довольно, маленький каблук, а уже тяжело. – Ты просто… просто не видишь со стороны. Когда «Семья Рамзеса» прогорела… Вот – «предприятие прогорело» – выражение, да? Короче, когда вы перестали существовать как группа, мне тоже казалось – ну и что? Много на свете интересных групп…

– Ага. «Унесенные гелием», например.

«Предприятие прогорело»… Как сказано. В этом городе был когда-то завод автоприцепов. Собственно, город и был вокруг него. В чистом поле. Потом заводу стало плохо, потом зарплату выдавали прицепами, потом каюк. Прогорело предприятие. Как и многие тогда. И остался город в чистом поле, уже без завода.

– В «Унесенных гелием», друг мой, тогда была жизнь. Подчеркиваю – тогда.

О чём это она? А, «предприятие прогорело», да.

– Ну да, жизнь.

– И только потом я поняла, что в «Семье» был пик. Мой пик. Про твой не знаю… Но у вас же, мужиков, всё проще. Только себя и член свой обслуживать.

Знакомые ироничные нотки. Да чего там «нотки», прям «ноты» уже.

– Нет, ну конечно твоё предприятие устойчивее и лучше. Выращивай себе и не парься.

– Анохин. В этом месте я должна бы обидеться. Вообще-то Никита и твоё предприятие тоже.

– Ну… он так не считает.

– А кто виноват-то? – вдруг, словно вспомнив что-то. – Да. Ты говорил, что осознал… что-то там… Что пенсия – вот она…

– Да. Осознал.

Вот – идёт и стопудово права. Есть Никита, есть смысл в жизни. И что, пенсия? Только возрастной рубеж, цели-то не изменятся. – Чтобы сыну было хорошо. А у нас? В квартире газ. У нас меняется всё. Собирался сделать то и то ещё, а оказывается надо до-. До-рабатывать, до-игрывать, до-живать… Хорошая нота «до», основная и мажорная.

– Ну так и что? Десять лет… и что чувствуешь-то?

О чем она? Что чувствую…

– Молодого взяли. Музыканта. Молодой хозяин взял молодого басиста. На замену мне.

– Прямо сразу на замену?

– Ну а зачем ещё?

Тепло уже, тепло. И снег стает быстро, пара дней такой погоды и всё, стает. Шопен разливается и смешивается с талой водой в воздухе. Ах, какое было время, говорит он. В другое бы время без этой воды талой не услышалось бы, и не понялось. Ничего. А тут так совпало, что… тепло, тепло.

– И вот взяли, а играет неплохо, кстати. Кириллом зовут. Очень прилично играет. Говорю ему в шутку: «Киса, скажите мне, как художник художнику, вы играть умеете?» А он не знает, прикинь! «Двенадцать стульев» и не читал, и не смотрел. Не знает!

– Да, интересно…

– Они – инопланетяне. Вот серьезно. Фильмов наших не смотрели, живут в интернете. Таких друзей то ли нет, то ли не особо нужны ему. Может целыми днями в кабаке торчать. Да, уехать должен по лету. В Чехию на режиссёра поступать. Музыка не главное, в общем. Хотя играет очень прилично.

– И это тебя гложет, что какой-то немузыкант может хорошо играть?

– Нет, не это… Не это…

Шопен, Шопен с талой водой пополам… Помимо того, что всё самое хорошее уходит, удержать невозможно. Да вот же – уходит ВСЁ. Вообще всё. И плохое, и хорошее. Через десять лет и не вспомнишь.

– Понимаешь… Вот я поговорил с Мишкой-старшим. Ну, с Мишкой, помнишь – лопоухий такой, ездил откуда-то с Павлова но концерты рок-клубовские. Чуть ли не с риском для жизни…

– Да ты пять раз говорил, что он твой босс теперь.

– Да. Точно… Ну так вот, поговорил – зачем бросаешь бар? – Похрену, бросил всё равно. А когда-то в рот заглядывал…

– Рок-клуб кончился в конце восьмидесятых. И в рот он заглядывал тебе тогда же. Всем вам. А сейчас двадцатый следующего века.

– Ну да, да… Потом сын Мишкин, тоже Мишка, кстати, берет Кирюху. Увольнять никого нельзя, условие ему отец поставил, так он принял наоборот! А смысл-то! Тот же смысл. Я знаешь, чувствую что? Старость как приходит обычно – болячки там, маразм, суставы хрустят. А у меня как бы… потеря дееспособности. Вот вчера всё мог ещё. А сегодня нихрена от тебя не зависит. Вообще нихрена.

– А ты раньше сильно дееспособный был, видимо?

Как-то не уследил. Что Юлия-то раскалялась во время тирады моей. Всё больше и больше. Шопен ещё витает, витает в воздухе… Как же его? Вот, ноктюрн ми бемоль мажор, вспомнил, надо же. Можно его переложить на бас, вполне можно. Правой рукой если теппингом, по грифу непосредственно, как бы аккомпанемент, а основную тему пустить одной левой… Только зачем? С классиком тягаться – дело неблагодарное. Только и будет радости, что все Моцарта в одежде играли, а ты без панталон. Всё, всё пройдет… Шопен останется.

– Когда мы по баракам жили этим, да по гаражам под потолком? Ты дееспособен был? Всё искал что-то… Что искал-то, а, Анохин? Ладно бы подвижник там был, монах, имел великое всепоглощающее дело… Или, может, имел?

– Я играл.

– Ну так и он играет. Молодой твой.

– Я не так играл.

– Какая разница, нахрен, как ты там играл! Пейджем не стал?

– Пейдж – гитарист.

– Ну или кто там у тебя в кумирах?

– Нет. Не стал.

– Так вот надо было тогда просто жить! Чтоб жена с сыном не мыкались по чужим углам…

– Ты ж сначала ушла, а потом уже Никита…

– Ух ты, вспомнил! Что сына после развода родил.