Горький аромат фиалок. Роман. Том третий

Потом обратился к своему учителю:

– Заманжол Ахметович, скажите вы свое пожелание. Мама что-то совсем раскисла. А я-то считал ее сильной женщиной.

Все заулыбались, а Заманжол встал и заговорил серьезно:

– Да, Шокан, наши мамы сильные женщины. Они плачут, переживают, но их нелегко сломать. Я что хочу сказать – конечно, служба не война. Да. Но и не мед. Не хочу кривить душой, говорить, что это пустяк. Нет, это очень серьезное испытание. И желаю тебе пройти это испытание с честью, не уронив своего достоинства. У нас какие-то непонятные традиции. Везде действуют неписанные законы – в тюрьме, в армии и даже на гражданке. И человек иногда не знает, где он – за решеткой или на воле. И везде ему приходится отстаивать свое человеческое достоинство, доказывать каждый день, каждый час, каждую минуту, что он человек. Свободный человек, а не раб. И что с ним нужно обращаться, как с человеком, а не как с рабом.

Заманжол оглядел присутствующих и, заметив печаль на их лицах, постарался вернуть праздничное настроение, царившее до этого за столом.

– Что вы приуныли? Не надо смотреть на жизнь так печально. Вопреки всему она прекрасна. Я желаю тебе, Шокан, отслужить с честью и вернуться к маме и папе. И к своей Анаре. И пусть меж вами всегда будет любовь. Ведь без нее жизнь – не жизнь.

Все зааплодировали Заманжолу Ахметовичу, а он улыбнулся и сказал:

– Не надо! Я же не артист.

Когда выпили за тост учителя, Шокан спросил:

– А вы служили, Заманжол Ахметович?

– Да. Я рос слабым и болезненным. И к восемнадцати годам еле набрал нужный вес и рост, чтобы пройти комиссию. И когда я сидел вот так же на своих проводах, и потом, в пути к месту службы, мне казалось, что все – жизнь кончена. Передо мной словно стояла черная ночь. Да, мне пришлось нелегко, особенно в первое время. Но в армии я обрел своих друзей, и мы сплоченно противостояли всем бедам. Да, тогда у меня были друзья.

Заманжол вздохнул и добавил:

– Пусть и у тебя будут верные друзья – с ними жить намного легче.

И Шокан отправился служить. Попал он на границу. Он вначале обрадовался, узнав, что станет пограничником. Ведь это так романтично. Но очень скоро понял, что романтика и служба на границе – две разные вещи. И несовместимые. Потянулись тяжелые будни. Днем муштровка и многокилометровые марши вдоль границы. И все это на голодный желудок. Голодом не морили, но Шокану еще ни разу не удалось поесть, как следует. Все урывками что-то перехватывал.

Ночью издевательства стариков. Деды устроили «принятие присяги». А выглядело это так – после отбоя они построили салаг, и замкомвзвода Шилов, здоровенный сержант, начал бить «принимающих присягу» в грудь прикладом автомата. Считалось, что «присяга принята», если салага выдержал достойно этот страшный удар, если он не свалился с ног, как подкошенный. Кто-то выдерживал, а кто-то падал и тогда этому несчастному сообщали, что он не прошел обряд посвящения, и что придется еще раз «принимать присягу» – потом, когда немного оправится. «Принявших присягу» одобрительно хлопали по спине и, поздравив, отводили в сторону. Не сумевших принять обзывали всякими обидными словами, мол, слабак, баба и т. п. Тех, кто отступал, устрашившись занесенного приклада, хватали за руки и подводили силой к Шилову и тогда тот бил особенно зло, так, чтобы затвор автомата взвелся самопроизвольно от удара.

Это был жестокий обряд. Неизвестно, кем и когда он был изобретен. Но каждый солдат на этой заставе прошел в свое время через это и считал, что будет несправедливым, если чья-то грудь избежит удара прикладом. Шокан видел, что испытывали прошедшие экзекуцию солдаты – задыхались, хватая ртом воздух, потирали ушибленную грудь, мотая головой от нестерпимой боли, не решаясь даже застонать – это тоже считалось признаком слабости. В этот момент ему вспомнились напутственные слова Заманжола Ахметовича: «Человек не знает иногда, где он – за решеткой или на воле. И везде ему приходится отстаивать свое человеческое достоинство, доказывать, что он человек. Свободный человек, а не раб». Шокану показалось, что его учитель незримо присутствует здесь, смотрит на него испытующе – сумеет ли его ученик отстоять свое человеческое достоинство? Или даст слабину, позволит обращаться с собой, как с рабом. И когда дошла очередь до его соседа, хилого, тщедушного паренька, который побледнел и зажмурился, Шокан вдруг шагнул к Шилову и вцепился в занесенный автомат. Тот сверкнул возмущенно глазами и попытался вырвать оружие – Шокан не выпустил.

Неизвестно, кто бы кого одолел, но тут другие деды опомнились и набросились на «оборзевшего салабона». Общими усилиями она свалили Шокана и били ногами до тех пор, пока не поняли – еще немного, и они убьют солдата. Шилов бил прикладом автомата – да по ребрам, по ребрам!

На другой день Шокан попал в санчасть – сказали, что он сорвался со скалы. Командиры вряд ли поверили этому, но их устраивала такая версия. Ведь дедовщину и существующие порядки им не изменить. Кроме многочисленных ушибов у Шокана были сломаны ребра. Но зато, когда немного оправился, он смог отправить письма домой. Он представил, как тревожится за него Анара. Он написал ей первой.

«Здравствуй, моя женушка! – писал он, – Как вы поживаете с мамой? Как там мои родители? Прости, что не сразу написал – не было времени. Но ты не беспокойся – у меня все хорошо. Даже отлично! Я стал пограничником. Это так романтично! Застава наша стоит в горах, на высоте тысячу двести сорок метров над уровнем моря. Мы уже ходим охранять границу. Командиры наши отличные – учат нас всяким премудростям. И товарищи по заставе подобрались хорошие, – душевные парни. Кормят нас отлично – три раза в день, по три блюда. И добавки дают – сколько хочешь. Короче, все у меня хорошо. Так что не переживай. С такой службой и не заметишь, как пролетят эти два года. Передавай нашим ребятам привет. Скажи – пусть хорошо учатся.

Что еще написать? Как там наш ребеночек? Шевелится? Береги его. Когда родишь – отправь телеграмму. К тому времени я может, и заслужу отпуск. Ну, пока. Целую. Береги себя. Твой Шокан».

Анара прочла это письмо со слезами на глазах. Она пыталась представить Шокана в военной форме, но это ей не удавалось. Она перечитывала немногие строки, и ее не смог обмануть их бодрый тон. Ей чудились другие слова между ними – о тяжелой участи молодого солдата, о боли и тоске по дому, по своей любимой.

7

Надежда Романовна продолжала время от времени встречаться с Геннадием Аристарховичем. Цветов рассказал ей о своем разговоре с ее кузеном.

– Мы с ним подружились, – сказал он с усмешкой, и его визави блеснула глазами в ответ.

– Он предложил поддержать его идею изменения устава, – продолжал Цветов, – Но я прямо заявил, что никогда этого не сделаю. Дружба – дружбой, но устав – это святое.

– Я посвящена в историю с посещением кузена и его жены вашего концерта, – усмехнулась Надежда Романовна, – Это был грамотный шаг. Признаюсь – я не ожидала этого от кузена. Но, конечно, он недооценил вас. Он не знал, что вас не подцепить на такой крючок.

– Да, конечно! – со смехом подтвердил эти слова Геннадий Аристархович, – А ведь он сделал и другой, весьма грамотный шаг, чтобы заручиться и вашей поддержкой.

Надежда Романовна сделала неопределенный жест головой, словно бы уклоняясь от этих его слов.

– Ну, положим, ему эта поддержка не нужна. Ведь я не имею голоса в совете акционеров. Я всего лишь менеджер. А вот вы…

– Главный менеджер, – перебил ее Цветов, – Вашему кузену нельзя отказать в уме и умении лавировать. Ведь, если не ошибаюсь, он сделал вас совладелицей своих акций.

Надежда Романовна блеснула глазами.

– Эти акции не его собственность. Они принадлежали моему отцу.

– Вот именно – принадлежали. А теперь они принадлежат вашему кузену.

– Теперь они принадлежат кузену, его жене и мне. Нам троим.

– Но ведь вы не имеете права отчуждения своих акций. Этот ваш кузен хитер. Вроде бы поделился акциями и при этом сохранил за ними контроль.

Надежда Романовна отвела глаза. Что и говорить – кузен и в самом деле хитер. А ведь она вначале приняла его за простака. Возможно, что у него хорошие советчики. Да, конечно, Шейхов, ну и Наталья Крымова… да и Юрий – ведь все они теперь в команде кузена. А эта Юлия – хочет убедить в том, что она ничегошеньки в этих играх не понимает, а сама… О-о! Такие женщины… им нельзя доверять.

– Геннадий Аристархович, – Надежда Романовна вернулась к теме разговора, – Значит, вы уверены в акционерах? В том, что они все проголосуют против нового проекта устава?

Цветов закачал головой.

– Нет, во всех я не уверен. Кое-кто относится лояльно к этим идеям вашего кузена. Кое-кого он сумел убедить, уж не знаю, что он с ними сделал, как он их очаровал. Возможно, они купились на его тактику обходных маневров. Очевидно, ваш кузен обошел их с тылу, так, как он попытался обойти и меня.

И они оба рассмеялись.

– Но все же, Геннадий Аристархович, вы уверены, что наши акционеры не пойдут на изменение Устава? Если это произойдет, то лучше сейчас избавиться от этих акций, пока они еще котируются.

– Нет, избавляться от акций не нужно. Я думаю, акционеры не сошли пока с ума, чтобы собственными руками сделать себя нищими. Вот в этом я уверен на все сто.

А в это время Владимир и Юлия беседовали все о тех же делах, сидя перед жарко пылающим камином. Да, климат на острове оказался мягким, они уже переживают здесь вторую зиму, которую таковой не назовешь – так, поздняя осень, забывшая о том, что нужно уступить место снегам и метелям. Владимир уже начал испытывать ностальгию по настоящей зиме и если бы он не был занят делами, если б его день не был так насыщен и перегружен, то он не удержался бы и махнул в Казахстан хотя бы на несколько дней, просто для того, чтобы поскрипеть снегом под подошвами и подышать морозным воздухом.

Но дела и впрямь не отпускали. Не давали расслабиться ни на минуту. Он уже «обработал» всех акционеров, попробовал к ним все «ключи» и «отмычки», но добился немногого. И если б не Юрий Крымов со своими вездесущими ребятами, которые разнюхали все об этих неуступчивых людях, которые, естественно, не были ангелами и за свои жизни успели совершить много из того, что не укладывается в рамки закона, то Владимир мог бы не надеяться изменить устав компании. Да, то, чем он подчас занимался, или смотрел сквозь пальцы на то, что делал начальник безопасности компании со своими людьми, походило на шантаж. Но даже прижатые к стене акционеры брыкались, и Владимир не был уверен на все сто процентов, что эти «деятели» проголосуют за его проект. Правда, Шейхов и супруги Крымовы были уверены – «никуда не денутся!». То, что раскопали ребята Юрия, могло подвести и под статью уголовного кодекса.

Некоторые из акционеров купились на блага, которыми обещал их одарить новый Павловский. Ну а некоторые просто согласились с Владимиром в том, что пора предоставить рабочим компании хорошее дешевое жилье – они, мол, этого заслужили. И теперь шансы победить в предстоящем голосовании у Владимира были реальными. Правда, и при нынешнем раскладе ему для победы на голосовании не хватает двух голосов. Вот поэтому-то он и возвращается к мысли о предоставлении права голоса Юлии и кузине. Возвращается к этой мысли вновь и вновь, и вновь и вновь отступается.

Кроме всего прочего, ему удалось создать новую профсоюзную организацию портовых рабочих и служащих. Люди начали понимать этого непонятного человека, который прибыл из страны с дурной репутацией и взялся за такие дела, которые все вначале приняли в штыки. Рабочие тогда решили, что этот новый хозяин просто заигрывает с ними, возможно, считали они, что он хочет выдвинуться в президенты, и ему нужны их голоса. Но вот прошло больше года, как этот энергичный и неуемный человек затеял в порту и прилегающих площадках и складах такую грандиозную модернизацию, (это детище Шейхова все связывали с именем Владимира Павловского) а пока нигде не появилось ни одного агитационного листка о выдвижении его куда бы то ни было.

По мере того, как Владимир знакомился с людьми, как он узнавал об их профессиональных качествах и достоинствах, он смело выдвигал умелых и ответственных работников из числа рабочих и мелких служащих. Для таких людей он не жалел средств из личного фонда. Он занимался улучшением жилищных и бытовых условий этих своих выдвиженцев, оплачивал их учебу, в общем, он плотно занялся кадровой политикой компании.

Владимир посвящал много времени приему посетителей по личным вопросам, и почти все эти посетители уходили с положительно решенными проблемами. Он внимательно и дотошно разбирался со всеми случаями превышения должностными лицами их полномочий и не давал пути для произвола. Все это способствовало тому, что его авторитет, как человека и руководителя укреплялся с каждым днем.

И вот, наконец, наступил момент, когда он смог собрать общее собрание портовых рабочих и служащих, на которое пригласил боссов профсоюза. Эти боссы уверенно начали собрание и милостиво предоставили слово президенту компании. Но их лица стали вытягиваться и скучнеть, как только прозвучали слова с трибуны, слова, призывающие рабочих и служащих отказать в доверии верхушке профсоюза, всем этим отъевшимся людям, которые больше озабочены собственным благополучием, нежели положением рядовых членов профсоюза.

– Конечно, вы вольны доверить борьбу за свои интересы любому, – говорил Владимир Павловский, – Но я уже убедился, что их не волнуют ваши проблемы. Я предложил комитету, как только принял дела в прошлом году, поддержать меня в том, чтобы изменить устав компании, в том, чтобы надавить на правление и собрание акционеров, чтобы те раскошелились и поделились дивидендами с вами, для того, чтобы выстроить жилье для вас. Но ни один из этих людей и пальцем не пошевелил для этого. Они сказали мне, что между комитетом и правлением заключен договор, и что их дело – лишь следить за неукоснительным его соблюдением. Теперь вы решите сами, нужны ли в профсоюзном комитете такие люди, или лучше заменить их теми, кто будет реально бороться за ваши права?

Шквал аплодисментов был ему ответом. Боссы что-то кричали, пытались перекричать собрание, устроившее овацию президенту, а потом встали и демонстративно удалились. После их ухода был избран другой комитет. Многие выдвигали Владимира Павловского в комитет, в его председатели. Владимир с улыбкой отвечал, что он с радостью бы принял это предложение и положил бы свою жизнь за права рабочих, но он не может быть избран даже в члены профсоюза, так как для этого ему бы пришлось отказаться от принадлежащих ему акций и от должности президента компании.

– Так откажитесь! – раздалось несколько голосов. На что он отвечал так:

– Я бы с радостью. Да считаю, что в настоящем качестве я сделаю для вас неизмеримо больше, чем, если б я стал рабочим или служащим и вступил в рядовые члены профсоюза.

В итоге в комитет были избраны те из рабочих и служащих, которые обладали авторитетом среди своих товарищей. Не прошло и двух дней, как новый комитет профсоюза компании выдвинул перед правлением компании и собранием акционеров требование изменить устав. В документе, направленном Шейхову, Павловскому (Владимир с улыбкой прочел копию документа, который был вручен и ему) и Цветову, в этом документе, который был, по сути, ультиматумом, новый профсоюзный комитет портовых рабочих и служащих грозил стачками и забастовками, если собрание акционеров проголосует против проекта нового устава.

– Чертов Павловский! – выругался Цветов, отбросив этот ультиматум обратно на стол, с которого он его взял. Это был уже серьезный ход его оппонента. Профсоюз – реальная сила, и если этот человек сумел взять под контроль эту силу, то сопредседатель совета акционеров не так уверен в исходе голосования.

Шейхов же просто усмехнулся, прочитав документ. Он уже составил другое мнение об этом наследнике Романа Павловского. И распорядился созвать экстренный совет директоров, чтобы ознакомить с новым требованием нового комитета профсоюза.

Обо всех этих событиях последних дней Владимир вспоминал, глядя на проворные языки пламени, пожирающие подброшенные сосновые поленья. Сосна здесь сплошь маслянистых пород. Вот и сейчас смола шипит и стекает по обуглившейся древесине, источая при этом тонкий аромат. Юлия внимательно слушает мужа и одобрительно кивает. Но все ее мысли все же о том, какое заключение сделает светило островной медицины, гинеколог, у которого она была сегодня на приеме. Юлия прошла полное обследование в одной из самых авторитетных клиник столицы, и теперь завтрашний день должен дать ответ, быть ей еще раз матерью, или Елена, эта ее соперница останется ее единственной дочерью.

Вообще, они с Владимиром редко затрагивали эту тему. Но он время от времени проговаривался, когда видел ребенка в чьих-нибудь руках на улице. Он очень полюбил сыновей Надежды, и эти мальчики тянулись к нему, вызывая в Юлии смешанные чувства. Она теперь мечтала родить ему сыновей – близнецов; тоже Вову и Рому; эта мечта стала ее навязчивой идеей. Юлия даже начала покупать вещи для этих еще не родившихся малышей, для тех, кого она еще не зачала, и не была даже уверена, что у нее что-нибудь получится. Они с Владимиром по-прежнему отдавались страстному сексу, но пока что безрезультатно. И благо бы она была виновата – до сих пор врачи не могут найти причину, все в репродуктивном аппарате у нее в порядке. Раз за разом Юлия сдает анализы, ее уже несколько раз просветили на УЗИ, раз за разом гинекологи из разных клиник ставят один и тот же диагноз, вернее, говорят о том, что никакого диагноза они поставить не могут – женщина здорова. Здоров и ее муж. Но проходят дни за днями, проходят месяцы, и при всей любвеобильности Владимира она не может зачать таких желанных близнецов.

Юлия уже согласна отказаться от своей мечты, отказаться от близнецов, пусть у нее родится один мальчик… да пожалуй, ее сейчас устроит и девочка, хотя она уже не хочет еще раз обжечься на собственной дочери.

8

Осень уже перешла в зиму; прошлой ночью выпал снег. Правда, днем он растаял, добавив слякоти на улицах. «Хоть бы уже наступила зима, – думала Алена, – Надоела эта сырость». Она соскучилась по папе, и… немного, совсем чуть-чуть по Виталию. Но он перестал приезжать и вот уже неделю не звонит. И папа уже давно не подавал никаких вестей. Ну а мама…

Ах, мама, мама! Она рассказала обо всем, и о дяде Антоне тоже. Алена вспомнила его – хороший, порядочный человек. Не то, что Семен Игнатьевич. Но провести с ним всю прошлую зиму, весну и почти все лето?! Зачем? Этого Алена не могла понять.

Впрочем, этого не могла бы объяснить и сама Татьяна. Она сильно изменилась. Стала неразговорчивой, взгляд ее, прежде всегда такой вызывающий, теперь все время был потуплен, словно она чего-то стыдилась. Вообще, Алена чувствовала, что мама все более отдаляется от нее. Татьяна рано вставала, быстро завтракала и уходила на рынок. Проводила там весь день, возвратившись, прибиралась в квартире, готовила ужин, а потом до поздней ночи смотрела по телику сериалы.

А Алена подналегла на учебу. Она купила компьютер, подключилась к всемирной паутине, и теперь у нее не было времени на общение с матерью.

Алиса Дементьева ехала к своей бабушке вместе с главным технологом. Яков вел машину. Они уже давно съехали на проселок с шоссе, и время от времени Алиса говорила:

– А теперь, Яков Яковлевич, поверните направо.

Или:

– Сейчас будет несколько развилок, одна за одной – нам нужно ехать все время прямо.

– Алиса, давай перейдем на «ты», – предложил технолог, – Называй меня просто Яков. Или Яша. Ведь между нами всего пять лет.

И добавил, быстро взглянув на сидящую рядом девушку:

– К тому же я еще не женат.

– А какое это может иметь отношение? Если человек холост, то можно с ним фамильярничать?

– Нет, это я к тому, что между нами могут завязаться доверительные отношения.

И он вновь бросил быстрый взгляд – проследить за ее реакцией. Алиса смотрела, не отрываясь, на дорогу. Она хорошо ориентировалась в степи, но здесь столько дорог – нетрудно и заплутать. А Яков продолжал:

– И даже очень близкие.

– Что вы сказали? – Алиса потеряла нить разговора, раздумывая над тем, почему они все еще не достигли первой из упомянутых ею развилок.

– Я говорю – между нами могут завязаться близкие отношения.

Теперь Алиса повернулась к своему спутнику всем корпусом.

– С чего вы это взяли? – спросила она.

Яков пожал плечами.

– Так. Мы с тобой молоды. И занимаемся одним делом. Мы, так сказать, единомышленники. Ну и… ты мне нравишься. Ты очень симпатичная. Да и я… да и меня вроде Бог не обидел.

Алиса дернула плечом и сказала:

– Яков Яковлевич, не надо. Вы – хороший человек. Но я люблю другого.

Яков усмехнулся.

– Но он не любит тебя. И у него есть невеста.

– О ком это вы? – Алиса почувствовала, что заливается краской.

– О Виталии… Александровиче.

Алиса изо всех сил старалась не выдать своего замешательства. Она быстро провела ладонями по волосам.

– Почему вы решили, что я имела в виду его?

– А разве это не так? Я же все вижу.

Алиса вновь дернула плечом и вернула взгляд на дорогу. Но она ничего не увидела. Перед ее глазами возник образ любимого. Он улыбнулся приветливо и сказал: «Алиса, ты замечательная девушка! Ты талантлива, а я талантливых люблю». Виталий так выразился однажды, и девушка решила, что это настоящее признание в любви.

– Алиса, оставь шефа в покое, – Яков вновь взялся за нее, – У него есть невеста. И он очень любит ее.

Видение исчезло. Алиса вновь обратила глаза к собеседнику.

– Невеста?

– Да, у него есть невеста. Девушка из Н-ска. И Виталий очень любит ее.

– А откуда вы это знаете?

– Что? То, что есть невеста, или то, что он любит ее?

– Он вам сам сказал?

– Нет, – Яков тут же поправился, – То есть, да. Я хочу сказать – о существовании невесты я узнал от него самого. А вот то, что он очень любит ее – об этом он мог бы и не говорить.

– Почему?

– Тебе известно, почему Виталий затеял эту перестройку? Помнишь, он говорил об одном хорошем человеке, сказавшем, что мы своей водкой травим народ. Так вот, тот хороший человек – его невеста. Теперь подумай – стал бы Виталий рушить такое доходное дело, если б не любил ее?

Алиса задумалась. Когда Виталий сказал на том первом, памятном совещании о «хорошем человеке», она представила мудрого, пожилого человека. «Наверное, это его отец, – подумала тогда Алиса, – Или мать. А может быть – дедушка. Или бабушка. Да, ведь он сказал как-то, что и у него есть бабушка». Теперь оказалось, что такая мудрая мысль исходила от девушки, возможно, ее ровесницы. Сердце Алисы защемило, и глаза ее затуманились.

Значит, он любит другую. Тогда почему он тогда так сказал? И почему он всегда улыбается, обращаясь к ней? И его глаза – разве не дарят они надежду? И его голос, его интонации? Разве не звучит в них любовь?

– Алиса, куда нам теперь? – эти слова вывели ее из плена смятенных мыслей. Алиса взглянула вперед и не узнала местности.

– Мы не туда заехали, – сказала она.

– Как это – не туда! – всполошился Яков.

– Я не узнаю этих мест. Поворачивайте назад. Очевидно, мы проскочили какой-то поворот.

– Вот незадача! – технолог притормозил, затем, развернув машину, поехал назад. Они довольно проехали, но никакого поворота не обнаружили. Алиса вглядывалась вдаль, но никаких знакомых ориентиров она не смогла различить. Яков то и дело поглядывал на нее, но Алиса молчала.

Тем временем начало сыпать с неба. Сначала редкими крупинками, но с каждой минутой снегопад усиливался. Видимость ухудшилась настолько, что теперь машина ползла на малой скорости. Яков с тревогой оглядывался – поднимался ветер.

– Будет буран, – сказала Алиса.

– Вижу, – отозвался Яков. Затем добавил, останавливая машину:

– Похоже, мы заблудились. Что будем делать, Алиса? В какую сторону нам ехать? Ты хоть представляешь, где мы находимся?

– Нет, но думаю – нам надо взять правее. И, как только упремся в небольшую речку, двинемся вдоль нее. Наш райцентр стоит на берегу той реки. А от райцентра до нас можно добраться по грейдерной дороге.

– Значит, вправо? – уточнил Яков, – Ты не ошибаешься?

Алиса не ответила. Она не была уверена, что справа от них находится река. Но ведь надо куда-то ехать…

Яков вздохнул, и, тронув машину, поехал прямо. Он решил не сворачивать с дороги. Ведь должна же она куда-нибудь привести. А ехать по степи – недолго заехать в какой-нибудь солончак. Тогда их ни в жизнь не найдут.

Яков разогнал машину, несмотря на то, что видимость была – ноль. Но указатель топлива дрожал ниже отметки 1\4, и нужно успеть добраться до какого-либо жилья. В противном случае они попросту замерзнут в этой необъятной степи.