Кол Будды

Люди уходили, а он жил.

Люди страдали, радовались, рожали детей, строили для них хижины, доживали до тихой и просветленной мудрости и уходили в небо, уходили к своим богам.

А он просто жил.

Когда все вокруг него слилось в темно-серое, он заблудился и ушел. Очнулся через тьму веков в палатке из ячьей шерсти. На груди его лежал кол, привязанный к поясу крепкой волосяной веревкой. Рядом сидел молодой человек, и, сквернословя, пытался молотком открыть жестяную банку. Она вся измялась, но юноша, видимо, голодный, продолжал попытки. И тогда сухой и бледный человек отвязал кол от пояса и подал ему.

Подал, улыбнувшись впервые за два тысячелетия…

32.

Галочка поднялась ранним утром. Было зябко.

Вышла из палатки.

Смирнов лежал, сросшись с землей, лежал в той же позе, в которой был оставлен ею в середине ночи.

Постояв над ним с минуту, собрала вещи, сняла палатку, уложила в рюкзак.

Достала косметичку, привела себя в порядок.

И пошла в Утриш.

Спокойная и собранная.

Она сделала все, как просил Олег, и теперь дочь ее в безопасности.

Она шла и вспоминала прошедший вечер и ночь

Она усмехалась, вспоминая себя и то, что было.

Как она его травила!

И как испугалась, когда из шести баночек, которые дал Олег, он выпил все не отравленные, а смерть свою, шутя, отправил в костер.

И как испугалась потом, когда вколола яд ему в вену, и он умер. Испугалась тому, что Олег с его смертью потерял все шансы на спасение и потому может повести себя глупо. Может убить ее, как свидетельницу собственной глупости.

"И зря испугалась – Карэн не даст в обиду, – думала она, вышагивая по каменистому берегу. – Это его проблемы, я сделала, все, что он просил, и ему не в чем меня упрекнуть. Да, я сделала все, и получила удовольствие. Да, получила…

А он хорош. В душе я ведь болела за него. Когда он тянулся за баночками, судорожно смотрела на те, что были без яда…

Однако он оказался обычным человеком, с обычной смертью за пазухой. Трепач!

– Я бессмертен, я бессмертен!" И тут Галочка замерла чуть ли не с поднятой ногой. Сзади закричали:

– Наташа! Наташа! Подожди!

Она медленно обернулась и увидела бежавшего к ней Смирнова.

По мере того, как он приближался, камень, который съел ее тело, теплел, частичка, за частичкой обращаясь плотью. Когда он подбежал, испуганный, ничего не понимающий, Галочка сидела на камнях и беззвучно плакала.

Он сел перед ней на колени, она, обливаясь слезами, обняла его за плечи, стала целовать лицо, обильно смачивая его прорвавшейся к свету душевной влагой. Потом, не переставая плакать, рассказала о баночках с коктейлем, рассказала, как уколола его шприцом Олега.

– Ты не умер, ты не умер! – счастливо смеялась она, тряся ему голову теплыми ладошками, – почему ты не умер?!

– Этот вопрос не ко мне, – простодушно пожал он плечами. – Может, ты просто уколола меня не тем?

– Как не тем? Тем, тем!

Смирнов поджал губы, задумался. Смущенно заулыбался:

– Знаешь, когда я ходил за отравой, то есть за коктейлями Олега, я… я порылся в карманах твоего рюкзака… Из них так аппетитно выглядывали бюстгальтер и всякие там умопомрачительные трусики, а я, знаешь, в душе фетишист, не смог не потрогать их, не рассмотреть.

– Ну и что?

– В карманах были еще картонные коробочки. Может, я перепутал, поменял их местами, когда укладывал все на место?

Галочка смотрела широко раскрытыми глазами. Их расперли смятение, ужас, благоговение.

Он переложил коробочки! Неосознанно переложил!

Коробочку со шприцами, в которых был мощный транквилизатор, он переложил в правый карман. А коробочку с отравленными шприцами в левый! И ночью она не заметила подмены! Не заметила, хотя эти шприцы отличались, как ночь и день! И спал он, как труп, как сама Галочка спала, вколов себе так необходимое при ее жизни снотворное!

– Да, ты перепутал! – засмеялась она. – Твой кол перепутал, я перепутала! Как я счастлива, милый!

Они обнялись. Через вечность Галочка отстранилась и, пристально глядя в глаза, сказала:

– Теперь ты все знаешь. Что меня подослал Олег, что я – шлюха.

Смирнов вспомнил Свету, с которой прожил три славных месяца, прожил, любя больше всех своих "честных" женщин, и улыбнулся:

– Из шлюх получаются отличные хозяйки – это общее мнение. А в частности скажу: все, что я о тебе знаю, так это то, что я люблю тебя. И еще я знаю, что Бог любит нас, и потому уберег. Единственно, что мне не нравиться, так это то, что мне придется звать тебя Галочкой…

– А я не Галочка, ты, что, забыл? – заговорила она пылко и убежденно. – Я – Наташа, твоя студенческая смешливая Наташа. Я родилась в Душанбе и училась на филологическом факультете университета. И все эти годы я ждала тебя, ждала, потому что помнила наши плакучие ивы, помнила твои чистые влюбленные глаза, твои неумелые руки, твои губы… Помнила, как мы сидели, обнявшись, и видели всю свою жизнь от начала и до конца, видели, как женимся, как рожаем и воспитываем детей. Видели, что всю жизнь будем любить друг друга и потому будем любить людей, Видели, как вдвоем, а потом и втроем, и вчетвером преодолеваем обычные людские несчастья. Знаешь, милый, почему я ушла от тебя? Да потому, что Томка точно бы отравилась! Ты не знаешь, она ведь отпила тогда глоточек, ее увезли на скорой. Она бы отравилась до смерти, и тогда бы ничего у нас не было, потому что ее смерть поселилась бы у тебя в сердце, и эта смерть стала бы для тебя тем, кем стала я, и ты всю жизнь стремился бы к ней, не к живой, как я, а к мертвой… И я ушла, от тебя, ушла, чтобы вернуться…

На Смирнова накатила сладостная волна счастья.

– Я люблю тебя… – прошептал он, взяв ее шелковые пальчики.

Наташа, отняла руку, отступила. Лицо ее напряглось.

– Ты не можешь меня любить. Я месяц жила с Олегом.

– Ну и что? Все женщины живут с мужчинами. А если везет, то с несколькими.

– Ты не знаешь, какой он. Когда я сказала о нем, мне захотелось помыться.

– Теперь я – твой мужчина. И буду таковым, пока ты мне не изменишь. Хотя мне кажется, сейчас кажется, и это не поколебало бы мое отношение к тебе.

– Я не буду тебе изменять, пока ты будешь таким.

Смирнов шагнул к женщине.

– Я так люблю тебя…

– Но почему? Почему? – заплакав, обняла его Наташа. – Ведь я травила тебя, я целовала тебя, брала твое тело, а потом травила! Нет, ты не можешь меня любить!

– Глупенькая! Я же бессметный, и все попытки лишить меня жизни воспринимаю по-своему. Как бы тебе объяснить… Ну, как будто бы ты насыпала мне соли в кофе, или сахаром селедку посыпала… Или нет, можно сказать лучше – ты просто попыталась перепилить меня гусиным перышком.

Наташа, продолжая плакать, прижалась к нему. Поцеловав ее в голову, Смирнов проговорил, глядя на море, готовое отдаться непогоде, шедшей со стороны Анапы:

– Давай, забудем об этом и подумаем, что нам делать дальше. Ты говорила, что твоя дочь у Олега. И потому мне кажется, что сейчас ты должна позвонить ему и сказать, что выполнила поручение. У тебя есть мобильник?

– Да.

– Звони, давай.

Наташа вытерла слезы и, посмотревшись в зеркальце и удостоверившись, что тушь не потекла, – а как она могла потечь, французская? – вынула из кармана мобильный телефон, набрала номер и через несколько секунд заговорила:

– Олег, ты? Все в порядке. Плачу? Да нет, тебе показалось, нормальный у меня голос… Хотя все может быть после такой ночи. Так вот, из шести баночек он выпил четыре, а две, смеясь, бросил в костер. Ты, наверное, догадываешься, какие. Потом я вколола ему в вену яд, и он не умер… Почему? Не знаю, спроси у него сам… Он сейчас нажрался и спит без задних ног… Нет, еще вколоть я не могу. После того, как он получил смертельную дозу, он поспал, потом съел все, что было, и полез меня насиловать. Я не далась, но он повредил все шприцы… Что? Спать с ним?! Да я его боюсь!!! … Ну ладно, уговорил… Мы пойдем в сторону Туапсе, и я буду тебе звонить… Хорошо… Не беспокойся, я все узнаю… Как там Катя? … Не Катя, а Людмила?.. Папой называет?.. А Зину мамой… Спасибо… Передай ей, что Галочка очень ее любит и сильно скучает. Пока.

Спрятав телефон, Наташа некоторое время переживала последние слова Олега.

Она умела переживать боль – научилась. Сконцентрировав ее в центре сознания, в сердце, она постаралась ощутить, впитать ее каждой своей клеточкой. И боль послушно впиталась, отложилась осадком, ушла, конечно, на время, но ушла.

Очувствовавшись, Наташа посмотрела на Смирнова, привыкая к нему как к соумышленнику; привыкнув, сказала:

– Знаешь, что я думаю, милый? Я думаю, что нам надо найти какой-нибудь приличный пансионат и на пару дней залечь в нем, не привлекая ничьего внимания. Заляжем, вымоемся и обдумаем, что делать дальше. Как ты к этому относишься?

– По-моему это великолепное предложение…

– Ты что-то хочешь сказать? Говори, я вижу по твоему лицу.

– Да… Ты знаешь, мне понравилось делать это прилюдно…

– Нет, милый. Я не хочу, чтобы это вошло в привычку. Да и людей вокруг нет, рано еще.

– Ну тогда, давай, сделаем это неприлюдно.

Улыбнувшись, она отрицательно покачала головой.

– Я не хочу, чтобы ты видел во мне только… Ну, в общем ты понимаешь… Пошли?

Он взял ее рюкзак, и они, рука в руке, пошли к лагерю за вещами Смирнова.

33.

После звонка Наташи довольный Олег некоторое время обозревал зад Зиночки, лежавшей к нему спиной. Он, хотя и прикрытый струившимся алым покрывалом, стоил внимания. В детской спала дочь Людмила – Олегу захотелось некоторое время почувствовать себя отцом кудрявой светловолосой девочки с таким именем, и он попросил Карэна устроить ему это.

Карэн устроил, хотя у Зиночки был пятилетний сын Вадим. И устроил так, что клиент счастливо засмеялся – Карэн привел ему Катю, смешливую дочь Галочки.

Зиночка во сне повернулась к нему лицом. Оно, хотя и безупречное, выглядело бездушным, даже механическим.

Олег поднялся, прошел на балкон. Накрапывал дождь. Море безропотно принимало его бесчисленные уколы. Он представил, как Смирнов и Галочка сидят в палатке, теребимой небесной влагой, и думают, что делать дальше.

"Вместе думают или по отдельности? – задался он вопросом, закурив сигарету. – А впрочем, это не имеет значения. Главное, я всегда буду знать, где находится кол Будды.

Глубоко затянулся. И вновь увидел изнутри двухместную палатку, которую сам покупал в "Спорттоварах". Когда виртуальная Галочка, выполняя его приказ, занялась со Смирновым любовью, усмехнулся и, сфокусировав глаза на черном горизонте, задумался о деле.

Как мы уже говорили, он был удовлетворен ходом событий. Смирнов не привирал, рассказывая о коле Будды, а это главное. Ему было важно знать, наверняка знать, что в природе существуют магические вещи, способные действовать сами по себе. Выпущенный из рук камень летит к земле, а кол держит смерть – получалось, что это явления одного порядка.

– Кол держит смерть… – повторил Олег вслух, и тут же мысль его напряглась: – Но ведь должна же быть еще и веревка? Или цепь? Может, дело вовсе не в коле? Ведь кол, любой кол, можно легко вбить, вбить даже в скалу, это может сделать каждый. А кто может накинуть невидимую петлю на шею невидимой Смерти? Кто может сковать ее невидимой цепью?

Никто… Никто живой. Но, может быть, Смерть ходит с петлей на шее? Или с цепью, неслышно гремящей сзади? И все, что надо сделать, это подхватить украдкой эту цепь и прикрепить ее к чему угодно? К колу, дереву, камню? Или к чему-нибудь словесному? К своему языку, как возможно, сделал Смирнов?

Нет, видимо, нет никакой веревки, никакой цепи. Просто этот кол держит смерть, как игла держит высушенную бабочку. Кол Будды обездвиживает смерть. Он убивает ее, но на время, потому что навсегда ее убить невозможно.

Однако хватит фантазий. Несколько часов пообщался с этим словоблудом и теперь думаю, черт знает о чем. Веревка, цепь, смерть смерти… Смех, да и только.

Надо действовать.

Надо заставить его подарить мне этот кол. И когда он это сделает, пустить ему пулю в лоб. Если голова его треснет, как глиняный горшок, и если он от этого умрет, значит, мне жить. Это будет последней проверкой.

А заставить его отдать мне кол – это просто. Надо сделать его жизнь невыносимой. Надо сделать так, чтобы он полз за мной, плача и рыдая. Полз и умолял принять от него этот кол, принять великодушно, чтобы он, Смирнов, мог пожить, еще хотя бы немного пожить без боли. Надо сказать Галочке, чтобы она подготовила его к этому шагу. И влюбила в себя до посинения. Ей легко будет это сделать. Все дураки влюбчивые. Как он смотрел на эту длинноногую проститутку! Как на небесную женщину, как на человека… А я трахал ее за сто баксов на капоте "Мерседеса". И ей понравилось, так понравилось, что, увидев меня, вошла в кафе, села рядом и стала строить глазки…

34.

Пансионат был уютным, а номер чистым и довольно хорошо обставленным. Наташа осталась довольной. Позавтракав в непритязательной столовой творожком со сметаной и биточками, они пошли гулять по дорожкам, петлявшим в прилегающем лесу. Было тепло, хотя с неба падали холодные капли с утра собиравшегося ливня. Когда позвонил Олег, позвонил, чтобы приказать ей влюбить в себя Евгения, они целовались в сухой еще траве.

Послушав, Наташа спрятала телефон и сказала нахмурившемуся Смирнову:

– Он сделает все, чтобы ты отдал ему кол. Отдал чистосердечно.

– И потом стрельнет в меня, чтобы проверить, как я поведу себя без кола.

– Да.

– А когда я умру, он убьет тебя, чтобы не было на свете людей, знающих о коле.

– Да, убьет.

Они помолчали. Начался дождь. Бросились к старенькой беседке, когда-то крашенной белой краской.

Уселись тесно.

– Послушай,– спросила она, радуясь проникавшему в нее теплу, его теплу – а этот кол действительно чудной?

– Это ты меня спрашиваешь? – улыбнулся Евгений Евгеньевич, представив, как прошедшей ночью она, демонически красивая, нависла над ним, сжимая в руках смертоносный шприц. Кино да и только.

– Ты не должен на меня так смотреть. Ты знаешь, что у меня есть дочь. И если мне предложат выбрать между тобой и ей, ты знаешь, что я выберу.

– Ты правильно выберешь, – чмокнул Смирнов ее в щечку. – Я прожил длинную жизнь, за десятерых прожил, прожил и прочувствовал столько, что меня давно пора убить.

– "Прожил жизнь", "прочувствовал"… Как ты можешь это говорить, ведь ты еще не жил со мной! Ты должен жить, потому что ты мне нужен. Мне и другим людям, которые в лицо тебя не знают… И ты будешь жить, потому что я не хочу жить в жизни, в которой не будет тебя. И еще… Я знаю, что если это случится, если мне придется выбирать между тобой и Катей, и я выберу ее, то я не смогу относиться к ней так, как отношусь сейчас. Я буду смотреть на нее, и видеть твою смерть. А это страшно смотреть на дочь и видеть смерть.

– Это так, никуда от этого не денешься… – вздохнул Смирнов. – Это я во всем виноват.

– Не надо, милый…

– Не надо-то не надо…

– Знаешь, что я чувствую? – счастливо заулыбавшись, приложила ладошки к щекам Смирнова.

– Что?

Она хотела сказать, что с ней происходит странное, что она явственно помнит, как они целовались под ивами, явственно помнит его руки и губы, помнит, как страдала, говоря, что не любит, помнит его растерянные глаза и опустившиеся плечи. Она хотела сказать, что помнит, как ненавидела его всю жизнь, – иногда ненавидела, – за то, что не разглядел в ее глазах правды. Не разглядел, и она пошла по жизни без него, пошла и прошла такое, что та Наташа умерла, почти умерла. Она не сказала этого. Слова "страдала", "ненавидела", "умерла" ушли из нее.

– Я чувствую, что счастлива, чувствую, что мы сможем найти выход, – сказала она, поцеловав его в кончик носа. – Я совсем не беспокоюсь за Катю, и за себя тоже.

– А за меня?

– А что за тебя беспокоится? Ты же бессмертен. Я и за себя не беспокоюсь, потому что твоя бессмертность в меня проникает…

– Давай, я добавлю ее в тебя? Так хочется…

Наташа озорно улыбнулась, оглянувшись, сняла с себя трусики и устроилась на коленях Смирнова.

Это увидела пожилая пара, вышедшая к беседке с боковой дорожки. Женщина по жизненной своей инерции хотела сказать определенную гадость, но от Смирнова с Наташей исходило нечто такое, что она жалобно посмотрела на мужа, и тот обнял ее.

35.

Олег не торопился. Он знал, что в любой день до тридцать первого августа сможет стать обладателем кола. Он хотел насладиться последними днями смертного существования, в котором были свои прелести, хотя бы возможность рисковать. А он любил рисковать, он любил пройтись по лезвию острой ситуации, любил на нем покачнуться и глянуть вниз, в черноту небытия.

Не любил он лишь неотвратимости. Неотвратимость, это вечное падение в никуда, это движение твоего времени, или просто чего-то твоего, к полному и окончательному завершению, отравляла жизнь и затягивала в тягостные раздумья.

Однако Олег знал, как не думать о завершении времени, знал, как охранить имеющуюся жизнь от отравы мысли – надо просто действовать, надо просто что-то делать.

После плотного субботнего завтрака он сидел на балконе в шезлонге и курил гаванскую сигару. С каждой затяжкой его охватывала все большая и большая тревога. Он знал, почему это происходит – просто никотин сужает сосуды, и мозг, получая меньше крови, начинает тревожиться.

Олег выбросил сигару, но тревога осталась. И, чтобы задавить ее, отвлечься, он стал смотреть на участок, прилегавший к территории отеля с запада.

На участке стоял обычный беленый кирпичный домик со старой залатанной железной крышей, крашенной суриком, комнаток в четыре дом. На задах его был небольшой ухоженный огородик с помидорами и капустой, вокруг росли старые фруктовые деревья. Под болевшим и потому плешивым виноградником завтракал хозяин дома. Обнаженный по пояс, он сидел за длинным столом и сосредоточенно ел что-то из большой тарелки, низко опуская голову. Напротив сидела жена, полная, и, видимо, красивая (она держала голову и грудь, как держат их женщины, привычные к мужскому вниманию). Она придвигала к мужу то тарелку с хлебом, то миску с ярким салатом из помидоров и лука, то перечницу. Поев, мужчина отодвинул тарелку в сторону, и женщина стала наливать ему чаю в большой цветастый бокал. В это время из дома гуськом вышли заспанные мальчик и девочка, оба в белых трусиках. Девочка привычно устроилась на коленях отца и, обняв за шею, задремала. Мальчик сел к матери, она его погладила по головке – видимо, тот завидовал сестренке. Отец ему что-то сказал, показывая на огород. Мальчик, прислонившись к матери, вопросительно взглянул снизу вверх. Та что-то сказала мужу, и все засмеялись.

Неприязненно двинув головой, Олег стал смотреть на море, волна за волной злобно бросавшееся к отелю. Тревога вновь овладела сердцем. Пытаясь отвлечься, он задумался о делах и вспомнил хозяина "Казачьей лавки", вспомнил кристалл эпидота, который тот отказался ему продать.

– Я же ему обещал козу на возу устроить! – тотчас забыл Олег о тревоге. – Да и кристалл надо испробовать! Если все мои крупные неприятности превратятся в мелкие, то в жизни мне ничего не будет нужно, ничего, кроме зеленки, чтобы замазывать ссадины.

Мстительно улыбнувшись, он моментально загорелся действием, бросился в гостиную, позвонил Карэну и спросил, кому принадлежит "Казачья лавка".

– А зачем она тебе? – удивился Карэн.

– Да так, купить хочу.

– Ты что-то собираешься купить!? – удивление хозяина отеля окрасилось желчной иронией.

– А что?

– Ну покупай, покупай… Смотришь, на медальках и значках дела пойдут, и с Капанадзе рассчитаешься. А что касается хозяина лавки, то он – небольшой человек. Младший брат, правда, у него в казаках ходит, нехороший человек и экстремист – везде кричит, что всех черных надо в Черное море спустить. Ну, в общем, если что, обращайся, поможем и с ним, и с братом.

***

Лавка открывалась в одиннадцать. Хозяин пришел в десять тридцать. Когда он открыл дверь и обернулся, Олег подскочил к нему и пистолетом приказал идти в лавку. Хозяин побледнел, беспомощно посмотрел по сторонам, никого рядом не увидев, понурился и вошел в лавку. Олег двинулся следом.

Они не объяснялись: лавочник оказался понятливым человеком. Подрагивающей рукой он вынул из кармана потертого кожаного пиджака маленькую коробку, оклеенную зеленым бархатом, открыл ее, обнажив камень, и протянул Олегу.

Тот взял кристалл из коробочки, поворачивая то так, то эдак, смотрел с полминуты, спрятал в нагрудный карман, и, ткнув лавочника дулом пистолета в живот, – тот чуть было не сложился пополам, – выцедил:

– Сечешь масть, дорогой? Камень-то работает! Я ведь тебя убить хотел за неуважение к покупателю в моем, ха-ха, лице. А теперь у тебя будет только синяк на твоем жирном брюхе.

Лавочник ловил ртом воздух и потому не ответил. Олег, презрительно понаблюдав за личностной его агонией, пошел вон.

Пройдя несколько шагов, он вспомнил, что является хорошим человеком, и вернулся. Ужас распер глаза хозяина "Казачьей лавки", когда незваный гость, убийственно глядя, сунул руку во внутренний карман пиджака.

Однако, вместо ожидавшегося лавочником пистолета, Олег вынул бумажник, вытащил из него три пятисотрублевые купюры, положил на прилавок и, криво улыбнувшись, ушел.

Настроение было прекрасным, и он поехал в лучший ресторан, поел с удовольствием и много, затем прошелся в праздной толпе по центру, а когда закапал дождь, в одном из модных магазинов купил дорогой светлый костюм, в котором выглядел как никогда счастливым и уверенным.

Вечером его семья гуляла по приморскому бульвару. Он курил дорогую сигару и ловил на себе восхищенные взгляды женщин, Зиночка показывала платье, привезенное Карэном из Венеции и ловила восхищенные взгляды мужчин, Катя ела ореховое мороженое и называла его папочкой.

Уже ночью, когда он, глядя на звезды, курил на балконе, откуда-то издалека прилетела пуля, наверняка казацкая, ударила в грудь. Костюм был безнадежно испорчен, кристалл эпидота, приняв на себя свинцовую злость, рассыпался в труху. Олег же, очутившись на полу, и поняв, что поменял амулет на жизнь, истерично засмеялся:

– Не врал Евгений, не врал, значит, не врет и с колом!

36.

Вечером они лежали в своей комнате, пили дорогое французское вино, и говорили ни о чем. Потом был ужин, и долгая прогулка к морю. Заснули в третьем часу ночи. Утром, еще затемно, Смирнову стало тревожно, он проснулся и увидел, что Наташи нет, как и ее вещей. Взгляд его, поблуждав по становившейся все более и более ненавистной комнате, остановился на рюкзаке, видневшемся в приоткрытом шкафу.

Он тяжело встал, подошел к нему, порылся.

Кола Будды не было.

Она его унесла.

Несколько минут он сидел на полу, тупо глядя перед собой. Потом попытался рассмеяться, но получилось рыдание.

Он все придумал, и дума кончилась.

Он сочинил очередную Наташу, он сочинил любовь, он придумал кол, его убивший, убивший на время, но убивший.

Он все придумал.

А все придуманное, не сделанное, рано или поздно рассыпается в пыль. И Наташа рассыпалась, ее унесло ветром, и он сидит теперь, одинокий, и думает, что сочинить еще, сочинить, чтобы обмануть себя, чтобы не страдать так нестерпимо.

Он, конечно, сочинит.

Потом.

Потом он опять что-нибудь придумает. Очередную сказку, очередную женщину. Ведь та Наташа, с которой он мальчиком целовался под плакучими ивами, никуда не ушла, она есть в природе, она существует где-то…

Она в воздухе. Она растворена в нем.

Ее не может не быть.

Нет, может.

Ее же нет… Она ушла.

Стало невыносимо. Он вскочил, походил по комнате, постоял у окна, глядя на темную, бессолнечную природу и остро чувствуя лбом равнодушную прохладу стекла.

– Вон отсюда, – шептал он себе, – немедленно вон, и каждый день по двадцать пять километров под дождем и солнцем, двадцать пять километров пехом, чтобы ни о чем не думать. И к Сухуми или Гаграм никакой Галочки, не пожелавшей стать Наташей, в голове не останется. Она выветрится ветром, вымоется дождем, выестся соленым потом.

Почувствовав себя упрямо идущим, идущим, не взирая ни на что, идущим, как всегда, он ожил, бросился собирать вещи и запихивать их в рюкзак. Завязав его, осмотрел комнату, и под кроватью, с Наташиной стороны, увидел ее заколку.

Ему захотелось прикоснуться к ней, подержать в руках, но, пересилив себя, он пошел прочь.

37.

Далеко Смирнов не ушел. На дорожке, ведущей к конторе пансионата, его остановили двое мужчин.

– А ты куда намылился? – загородив путь, удивился один из них, здоровый, с рваным шрамом на щеке. – Давай назад, каляка к тебе есть. И не ерзай, а то покалечим.