Клуб маньяков

– Послушай, я давно хотел спросить, – перебил я супругу. – А что, ты маньяческими фильмами обойтись не могла? Иногда в них такое показывают – кровь леденеет.

Вера внимательно на меня посмотрела. Она давно ждала вопроса о Хароне, о причине его приезда в Москву. Но я отвел глаза, насупился. Хоть и давно хотел спросить.

– Нет, маньяческими фильмами я, к сожалению, обойтись не могла, – ответила моя драгоценная супруга, вволю насладившись моим смятением. – После того, как рассказы двоюродного брата перестали меня трогать, я пробовала их смотреть… Но это совсем не то. Все равно, что мастурбировать с порнухой на экране. Суррогат, лапидарно выражаясь.

– Я тебя понимаю… – пробормотал я, демонстративно зевая. Мне стало скучно и противно. И душа и тело казались вымазанными липкой грязью. Битый час слушать кровавые рассказы – этого никакая психика не выдержит. А Вера не могла остановиться, ее несло:

– А почему ты не спрашиваешь, как я Митьку прикончила?

– Да тюкнула, наверное, молотком по черепку и прощай, бессменный секретарь литературного клуба… Небось, как кот вокруг тебя крутился и бдительность потерял…

– Нет, я фарфоровой кружкой ударила. Его собственной кружкой. С надписью «Козерог». Прямо по лбу. От удивления у него глаза чуть не вылезли. Потом нашла в посудном ящике пресс для чеснока…

– Пресс для чеснока? – встрепенулся я. – О, господи, как я мог забыть о бабе Фросе и Петре Васильевиче. Их-то ты зачем прикончила?

– Ну и непробиваемый же ты! Я тебе битый час объясняю зачем, а ты все спрашиваешь и спрашиваешь…

– Но ведь ты их не просто убила, но и мучила? Как же тебя, бедняжку, схватило, если ты побежала соседей убивать…

– Понимаешь, я же тебе говорила, что три года у меня оргазма настоящего не было… Я боролась с собой, старалась с тобой хоть как-нибудь оргазмировать, пыталась Наташей заняться, карьеру, наконец, сделать. Пыталась загнать свой бзык в подкорку. Шакала зазывала, чтобы хоть как-то обойтись…

– Опять Шакал!

– Дурак! Он ведь фактически тебя спас! Если бы не он, я бы продолжила попытки тебя убить! И, в конце концов, добилась бы своего, несмотря на твою изворотливость и заговоренность.

– Непременно выражу ему свою благодарность. Перед тем, как спущу с него вонючую шкуру.

– Три года я пыталась жить нормальной человеческой жизнью… – скептически оглядев меня, продолжила рассказ супруга. – А потом все загнанное в подкорку, выскочило вдруг и разом, выскочило, и я побежала. Амок, да и только. Тебя сначала хотела найти, но совсем забыла, что ты в мезонине больной спишь. Ну, я и побежала к ближайшим соседям… Но с горячки все не так, как раньше получилось… Да и мучения стариков не очень помогли. Высохшие до костей, пигментными пятнами покрытые с ног до головы покрытые, фу… С огорчения, следов и наоставляла…

– Ну, хватит, устал я слушать! Давай бросать монетку, – сказал я, вытаскивая из кармана горсть мелочи. – Выбирай.

Вера выбрала пятирублевую монету и решку. Выпал орел.

– Давай, еще раз бросим? Ну, давай? – взмолилась супруга. Вмиг намокшие ее глаза смятенно смотрели то на приговор судьбы, лежавший на моей ладони, то в мои напряженные глаза.

Я бросил. Выпал орел.

– Третий раз снова орел выпадет, – вздохнула Вера. – Давай посмотрим?

Я бросил. Выпал орел. На часах был уже восьмой час, и я решил закончить прения.

– Кровь тебе выпустить, как Лариске, или по голове кирпичом настучать? – спросил я, вынимая из кармана куртки пакет с толченым табаком (за ним я специально ездил на Лосиноостровскую. Чтобы не светиться в местных магазинах).

– Ты все равно не сможешь убить меня, не сможешь… – заплакала Вера, наблюдая, как я рассыпаю табак по подвалу. – Это ты от собак?

– Да, от собак…

Вера чихнула.

– Будь здорова! – усмехнулся я, продолжая сыпать.

Вера поняла, что все кончено. И ее прорвало.

– Ты, сволочь, негодяй! – закричала она, вся подавшись ко мне. – Ты думаешь, тебе все сойдет с рук? Ты не знаешь, что, как только станет известно о моей смерти, пленка с тобой мгновенно разойдется по России, Европе и Америке. Разойдется тысячными тиражами! Ты станешь самой выдающейся порнозвездой нашего столетия!

– Так, значит, Харон с тобой был заодно… – почернел я. И чихнул.

– Да! Он издевался над тобой по моему заказу! И в пещере, и там, на чердаке. Я заплатила за это десять тысяч долларов!

– Ну и как? Кайф-то словила? – попытался я шутить.

– Да! Особенно на чердаке! Так хорошо мне никогда не было! Ты даже представить не можешь, как мне было хорошо! Я кончала раз за разом, и каждый следующий оргазм был многократно слаще предыдущего!

– Ты маньячка… – только и смог сказать я.

А Вера, бледная, нечеловечески красивая в своем порыве, посмотрела на меня, красного от стыда, интересными глазами и, совершив задом и бедрами волнующее (на ее взгляд) круговое движение, спросила:

– Не хочешь взять меня напоследок? Ты же мечтал сделать это где-нибудь на улице? После той телепередачи по НТВ?

«Не слушай! Эта сука хочет, чтобы ты сперму в ней оставил, – шепнул мне внутренний голос. – Для судебной медэкспертизы. Продолжай сыпать, дурак. А потом согласись, скажи, что сзади хочешь, пристройся и сломай ей шею. Видел, как это в кино делают? Хрясть и готово!»

Я внял совету внутреннего голоса. Рассыпал весь табак, в том числе и у входа в подвал, спрятал опустевший пакет в карман, расстегнул ширинку, отвязал Вере одну руку, разорвал платье…

После того, как я разорвал платье и колготки, мною руководил уже не разум и не внутренний голос. А взбесившаяся плоть. Этот треск дорогой ткани, это тягучее упрямство капрона, этот белый зад на фоне закопченной стены кого угодно свели бы с ума! Пристроившись сзади, я со всех сил вогнал член в возбужденное(!) влагалище и бешено задвигал тазом. О, господи, как мне было хорошо! Я ощущал себя суперменом! Я ощущал себя владыкой всех женщин Вселенной!

– Только не кричи, когда кончать будешь, – пробормотал сонный голос Веры. – Польку разбудишь.

И мгновенно сон превратился в явь. В темную комнату, в нашу супружескую кровать и в меня с Верой на ней.

Глава 7. Колись, Павлик Морозов! – Кругом маньяки. – Она кормила ребенка, он ловил рыбу.

Утром следующего дня. Светлана Анатольевна повезла Наташу в поликлинику: надо было решать, что делать с ее постоянно воспаляющимися аденоидами.

Позавтракав в одиночестве, я безуспешно поискал файлы Харона в компьютере и поехал на работу. Как только электричка сорвалась к Москве, меня одолели тревожные мысли.

Приснившийся ночью сон не давал мне покоя, слишком уж явственным он был. Я вспоминал его детали – глаза Веры, веревки на ее руках, фрагменты ее рассказа, мочащихся бомжей, треск рвущегося капрона и все более убеждался в том, что я – параноик с неимоверно обострившимся воображением, а моя супруга – добропорядочный член нашего куда-то развивающегося общества. Надо же было додуматься, что она, милая хрупкая женщина, вошла в сношения с международным бандитом и не для чего-нибудь, а с целью получения в личное пользование садистских фильмов с моим участием в качестве главной жертвы! Нет, я параноик и психиатрическая лечебница по мне плачет!

Но небольшие сомнения в этом выводе все таки оставались и я решил их развеять, тем более, это легко было сделать. В моем сне Вера, перед тем как отправиться к Ворончихиным на дачу, сказала своему секретарю, что едет в «Кляксу» за рекламными наклейками.

Эти бело-голубые рекламные наклейки Вера заказывала для расклейки в метро и электричках. Они призывали молодых людей, имеющих высшее образование, получить в кредит полноценное западное менеджерское образование. Год учебы – и вы в дамках.

Наклейки печатал за наличные мой сын Валентин, работавший в «Кляксе». Он же занимался регистрацией заказов.

Припомнив, в какой день Вера, сообщая мне о гибели Ворончихиных, сказала: «Убили их зверски на даче… Позавчера», я позвонил сыну с работы. Помявшись, он промямлил, что ничего не помнит. Пара резких фраз оживили его память, и он рассказал, что Вера прибежала в названный мною день необычно возбужденная. Прибежала, пробыла несколько минут и ушла, пообещав, что на следующий неделе принесет заказов на три тысячи баксов.

– Это все? – спросил я, чувствуя, что Валентин чего-то не договаривает. – Что она тебе еще говорила?

– Да ничего не говорила…

– И ты, Брут, продался демократам? Колись, давай, Павлик Морозов!

– Ну… Ну, она еще попросила… Сказала, что если будут ее спрашивать, всем говорить, что она пробыла у меня до вечера… Обсуждали, мол, дизайн и цветоделение.

– Всем говорить… И мне?

– Естественно…

Сын был на четыре с половиной года младше Веры, и они прекрасно ладили. Она подкармливала его «левыми» заказами на печатную продукцию, а он поддерживал ее в наших спорах. И в делишках, как выяснилось.

– А вечером она заходила? – продолжил я допрос.

– Да, и сразу же позвонила на работу и распорядилась прислать машину за печатной продукцией… А что ты так беспокоишься? Брился утром и рожки обнаружил?

– Я еще с твоей матери к ним привык и давно не замечаю… Ну, хорошо, спасибо за информацию. Тридцать серебряников за мной.

* * *

Настроение после разговора с сыном вконец испортилось. Стало тоскливо. Я спрятался от коллег в пустой комнате и позволил тревожным думам завладеть мною.

…Опять все вернулось на круги своя. Опять надо думать и опасаться. Эти дурацкие сны… Наверно, все-таки телепатия существует. И я вижу сны Веры, читаю ее мысли на расстоянии. К великому своему сожалению… Но прок от этих снов все же есть. Особенно от последнего сна. Я не смогу ее убить. А она сможет. Черт, неужели за эти годы она не разу со мной не кончила? И все ее крики и стоны были просто издевательством?

Да, дела… Нельзя жить с женщиной, которую не можешь удовлетворить. Не солидно. Может быть, вместе с ней убивать, чтобы кончала? Ну, не людей, как во сне, в котором мы вместе с Наташей маньяковали, а кроликов? Будем с ними в постель залазить. И вместо того, чтобы груди ей целовать, я буду длинноухому голову с хрустом отворачивать… Или шкурку чулком стягивать. А может, мышей белых завести? И травить их при ней цианистым калием?

Нет, не пойдет… Мышей она боится…

Что за мир! Куда не плюнь – в оборотня, извращенца или в кого похлестче попадешь. Разговариваешь с человеком, – а он маньяк с многолетним стажем! Улыбается, приятности говорят, по плечу дружески похлопывает. А в уме соображает, как тебя лучше зарезать. Раньше я всех людей хорошими считал. Всех без исключения. И всем подряд верил! Особенно когда в геологоразведочных экспедициях работал. Многих даже любил. Дизелиста Мишу, бульдозериста Володю Рыжего, проходчика Генку… Классные ребята, умные добрые, покладистые… А однажды аммонит со склада украли, целых полтора ящика, примерно в то время, когда армяне взрыв в московском метро устроили. И, само собой разумеется, органы на нас наехали. Вызвали меня, спрашивают:

– Кого подозреваешь?

А я отвечаю:

– Да вы что??? У нас такие прекрасные люди работают! Была бы моя воля, по звездочке героя им бы определил. Ну, или по грамоте почетной.

А следователь пачку бумажек на стол бросил и говорит:

– Ну, давай, твоих ангелов к представлению готовить. Кто там у тебя самый хороший?

– Мишка Козодоев, – отвечаю, подумав, – дизелист с пятой штольни. Хоть и три класса у него, но по интеллектуальному уровню он любого академика переплюнет, а по доброте – саму мать Терезу.

– Так, Михаил Козодоев… – копаясь в бумажках, скривился в горькой усмешке следователь. – Так, Михаил Егорович Козодоев… Девятьсот двадцатого года рождения, русский. Так, статья… Ну, номер статьи тебе ничего не скажет. Двенадцать лет твой Миша Козодоев за убийство матери получил и еще десять за зверское изнасилование малолетней школьницы. Давай следующего своего академика в лице монашки…

– Бульдозерист Володя… – промямлил я, практически уничтоженный. – Антипов, кажется, у него фамилия.

– Так, Владимир Антипов, Владимир Антипов… Вот он. Владимир Кононович Антипов, мордвин, тысяча девятьсот сорок седьмого года рождения… Осужден в тысяча девятьсот шестьдесят восьмом году за убийство своей семнадцатилетней невесты. Устроил кровавую бойню на собственной свадьбе. Двенадцать лет строгого режима. Есть еще вопросы?

– Есть один, – ответил. – Что у вас имеется на Чернова Евгения Евгеньевича?

– Так… – саркастически улыбаясь, протянул следователь. – Чернов Евгений Евгеньевич, тысяча девятьсот пятьдесят первого года рождения, русский и так далее. Привод в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году за уличную драку. В семьдесят седьмом на него поступило анонимное заявление сослуживца, утверждающее, что Чернов Евгений Евгеньевич хранит дома краденые на работе капсюли-детонаторы, огнепроводный шнур и несколько патронов скального аммонита… Негласная проверка заявления не подтвердила… Семьдесят девятый год – избиение подчиненного, начальника отряда Кутырова Юлдуза… Потерпевший в следственные органы не обратился… Восьмидесятый год… По вине старшего геолога Тагобикуль-Кумархской геологоразведочной партии Чернова Евгения Евгеньевича, допустившего организацию лагеря в неположенном месте, при сходе лавины погибли буровики Енгибаров И.Ю. и Сиракузов З.З. В отношении Чернов Е.Е было применено административное наказание – с сохранением должности он был на два месяца переведен в горнорабочие II разряда… Да вы у нас ангел, уважаемый Евгений Евгеньевич! Так кого вы подозреваете?

После этого случая я сдержаннее к людям начал относиться… Но все равно со всеми подряд дружил. В Карелии, на Кительской шахте, познакомился с одним горнорабочим. Симпатичный такой, улыбчивый и очень смирный парень. Все пел, пробы мне отбирая:

Вот и встретились два одиночества,

Развели на дороге костер.

Но костру разгораться не хочется,

Вот и весь разговор…

А в свободное время приходил в наш геологический вагончик, сидел, смотрел по сторонам и ласково так улыбался, особенно когда на молоденьких практиканток смотрел. Его геологи прогоняли, но я оставлял. Пусть сидит человек, ведь никому не мешает? А потом этот симпатичный, улыбчивый и очень смирный, завлек в тайгу самую юную студентку и изнасиловал развратным способом. Насильником, оказывается, он был со стажем и длинным послужным списком…

– Ну чего ты раскис?..

– Ты знаешь, так хочется хоть немного в раю пожить. Я-то в тебя не верю, и в рай посмертный тоже. Но пожить в нем очень хочется… Пусть после чистилища, гиены огненной, пусть после неисчислимых житейских страданий, но хочется… Так хочется пожить среди хороших людей хорошим человеком. Хочется все отдать, хочется, чтобы приняли мои дары, хочется, чтобы подарили ответно, душу свою открыли… Хочется, чтобы верили, хочется, чтобы я верил… Я всю жизнь так старался жить, а в ответ получал в лучшем случае по носу… О, Господи, объясни мне, почему, в общем-то, одинаковые во всем люди не понимают друг друга? Почему мы, одинаковые, бьем друг друга по носу, почему отворачиваемся друг от друга и приемлем только лицемерие и обман? В общении, на экране, в книгах?

– Если бы так не было, то я был бы вам не нужен…

– А Тебе хочется быть нужным… Понимаю. Нужность – альтернатива свободе, которая Тебя, судя по всему, забодала.

– Примитивно мыслишь, земными категориями. Земная жизнь в человеческом образе – это ничтожнейшая часть душевной жизни. Представь, что ты протоклетка в протоокеане Земли. И философствуешь о смысле жизни… Жизни, простирающейся практически бесконечно… От протоклетки до меня…

* * *

Со временем пошла работа по Ирану, и я все забыл. А в начале декабря все вспомнил. От и до. В середине ночи проснулся с дикой головной болью. Такой дикой, что лежать не мог. Только стоять и ходить. Но Веру будить не стал. Хотел вызвать скорую, но телефон не работал. Замерил тонометром давление – 300 на 180.

Спасла меня супруга. Опосредовано спасла. Не сама, а мысль, что она отравила. От этой мысли самолюбие мое взыграло: «Отравили? Как мышь серую? Нет уж! Не дамся!»

Разозлился дальше некуда, и сразу полегчало. Человек все с собой может сделать: и спасти и погубить. Главное – не быть овцой и не теряться. Пошел в ванную, выпил три литра воды с возвращеньецем, потом кишечный душ устроил. Весь промылся. От киля до клотика.

После водных процедур принялся за тещин спирт. Хотя и боязно было – при таком давлении пить опасно. Посоветовался с внутренним голосом, и он сказал мне уверенно: «Пей!»

Ну, я и выпил сто граммов неразведенного. Не скажу, что хорошо пошло, нормально, сойдет. Сел на свой стул – захорошело! Выпил еще, закусил колбаской, и рассмеялся. Представил, как Вера просыпается, а я рядом лежу. Холодненький, серенький таком от потери жизни.

…Нет, не ее это рук дело. Если супруга моя – маньячка, то вряд ли она стала бы отправлять меня на тот свет без коренной для себя пользы. Просто так отправить, без кайфа? Нет, маньяку это не под силу. Это то же самое, что алкоголику бутылку водки в унитаз вылить, не понюхав даже содержимого.

* * *

Через день я спешно улетел в Тегеран – надо было на месте оговорить некоторые пункты готовившегося контракта. Дела заняли у меня два дня, и я улетел в Чохор-Бохар, город на берегу Оманского залива, город, в который мы с Лейлой стремились. Иранцам я сказал, что мне надо провести береговую рекогносцировку. Пройдя от Чохор-Бохара на запад около пятидесяти километров, я нашел, что искал.

Увидев их сверху – тропа шла по-над обрывом, я оцепенел. Со мной был бинокль, придя в себя, я залег за камнем и стал смотреть. Девушка, похожая на Лейлу сидела под навесом, сооруженным из железной проволоки и выцветшего покрывала. Она кормила младенца и смотрела на море. Смотрела на раскачивавшуюся лодку, в которой перебирал сети мужчина, очень похожий на меня.

Если бы я не был уверен, что это я раскачиваюсь в лодке, если бы я не знал, что это Лейла кормит моего ребенка, я бы, конечно спустился к ней.

Если бы я не сомневался, что это я раскачиваюсь в лодке, если бы я не думал, что это женщина, кормящая ребенка, всего лишь похожа на Лейлу я бы, конечно спустился к ней.

Пока я курил, мужчина в лодке поймал большую белую рыбину и взялся за весла. Посмотрев на женщину, кормившую ребенка, я почувствовал, что и она гребет вместе с ним.

Глава 8. Опять в мезонин. – Сырники и школьная тетрадка. – Старшина Грищук, садовник Вильгельм, майор дядя Петя. – Ай, да Светлана Анатольевна!

По приезде в Москву приступы дикой головные боли стали повторяться у меня с завидной регулярностью – примерно раз в неделю. В конце концов, я пошел в поликлинику, решив выяснить их причину.

И зря пошел. Знание умножило печали. Многократно. Меня обследовали и нашли в печени три довольно крупные кисты. Врач сказал, что они могли быть у меня с рождения, а могли образоваться и в результате отравления. Печень, мол, это чистильщик организма и очень болезненно реагирует на всяческие яды. Я попросил, чтобы мне сделали пункцию.

Сделали.

Проанализировали образцы паренхимы и определили, что в течение длительного времени в мой организм небольшими порциями поступало некое довольно редкое химическое вещество. И что еще пару месяцев и все, можно было бы заказывать венки на могилу.

Как я расстроился! Совершенно здоровый человек, ни разу ничем серьезным не болевший и вдруг такая напасть.

Опухоли в печени!

Правда, с ними можно дожить до глубокой старости, но ведь не жить, а доживать, знать постоянно, что у тебя внутри прячутся три маленькие лимонки, которые могут в любой момент взорваться.

Вышел от врача, в уме повторяя название химического вещества, изгадившего мою печень (не приведу его здесь, дабы не искушать отравителей и отравительниц, коих в наши времена развелось несметное количество), упал в кресло в белоснежном чехле, упал и пригорюнился.

Жалко мне себя стало. Ох, как жалко. И обидно до слез. Как же, любимая жена травила… Травила методично, расчетливо подсыпая отраву в стаканы с вином, тарелки с украинским борщом, чашки с чаем… Представляю, как увлекательно каждый день вытравливать из человека по чайной ложке жизни…

Да, точно она травила… Очень похоже на правду. В подслушанном мною телефонном разговоре она ведь сказала матери, что я ей пока нужен.

Пока нужен.

И решила уложить меня к определенному сроку. К тому времени, когда надобность во мне отпадет. То есть ко времени, когда Наташа в школу пойдет. И параллель со сном протягивается. В том, в котором Ворончихины друг друга убивали. Ведь это Вера придумала этот матч маньяков. Матч, в котором соперники должны были убить друг друга к заранее установленному времени. К шести часам, кажется. Да, все сходится…

Уверовав, что травила меня моя обожаемая супруга, я пошел в кафе у Тургеневской. Заказал еды, пару бутылок вина и задумался, что делать. И придумал уйти от Веры без скандала. Если начну перед ней топать ногами и обвинять в желании свести меня в могилу, то ничего хорошего из этого не выйдет. Теперь в моде убирать вредных людей. Мужья жен заказывают. Жены мужей. За несколько сот или тысяч баксов. Если заказанный, конечно, не депутат и не бандит с охраной. За них больше берут, такса совсем другая.

…Нет, по-хорошему надо уйти. Наташе скандалы родительские наблюдать ни к чему. А уйти по-хорошему очень просто. Предложу Вере снять квартиру на иранские деньги, скажу: надоело жить в общежитии, Матрасыч, мол, скоро в постель будет к нам лазить, да и дочке ни к чему в их ежедневных пьянках наблюдателем участвовать.

Вера, конечно, не согласится, она привыкла с родственниками скопом жить. И я найду квартиру, соберу чемодан и перееду. Наташа никуда от меня не денется, нашей она крови, не их…

И я остался. Остался, чтобы через неделю узнать всю правду.

Через неделю у меня поднялась температура, и я опять спрятался от Наташи в мезонине. Чувствовал себя не так уж мерзко, но на душе было тяжело. Я воочию видел, как выхожу утром в сад и нахожу у калитки к Гольдманам окровавленный платок.

В мезонине у меня хорошо. Я его построил, чтобы от тетки с Матрасычем прятаться. Частенько Веру сюда затаскивал… Уютно здесь. Широкая кровать. Занавешена. Занавески зеленые, розовыми лентами подобраны. Угар нэпа, короче. Но трахаться за ними одно удовольствие. Книжные полки под потолком, телевизор на столе… Одно плохо – туалет далеко. Но все равно хорошее было место.

Было.

А теперь кругом видятся окровавленные платки. Вера с прессом в бледной, подрагивающей от нетерпения руке…

Жена оказалась легкой на помине – принесла сырники со сметаной. Вручила тарелку и убежала.

Сырников я, конечно, есть не стал. Хотел в окно Джеку выбросить, но передумал. Зачем собаку травить? Хорошая ведь собака. Посмотрел, посмотрел на сырники, в сметане аппетитной купающиеся, и слюнки у меня потекли. И решил закопать их от греха подальше в шлаковой засыпке. Нашел в незастроенном углу место, начал рыть ямку. И наткнулся на пожелтевшую от времени школьную тетрадку, старорежимную, в двенадцать листов и с портретом довольного Сталина на обложке. Вытащил, пыль вытряс, закопал сырники и пошел в свое убежище изучать находку.

Тетрадка оказалась дневником восьмилетней Светланы Анатольевны. Записи (фиолетовые чернила, мелкий, ровный почерк) были сделаны в период с июня по август 1952 года. Отец тещи в это время служил в одном из гарнизонов Группы советских войск в Германии.

Первая запись была посвящена старшине Грищуку, ординарцу отца, служившего с ним с начала войны. Этот старшина по прозвищу Червяк, в войну потерявший семью (жену и двух дочерей), донимал маленькую Светлану своим вниманием.

«У него во лбу глубокая вмятина от осколка снаряда, а на правой щеке – толстый красный шрам. Он, как червяк, ползет по лицу дяди Вовы, – писала моя будущая теща. – Когда он гладит меня по головке, мне кажется, что червяк переползает на меня.

Я просила папу отправить дядю Вову куда-нибудь в другое место. Но папа сказал, что дядя Вова добрый и спас его в Кенигсберге – прикрыл от снарядных осколков.

У мамы болит голова. Она лежит целыми днями, пьет вино по стаканчику и ни с кем не разговаривает».

Следующая запись рассказывала о событиях 22 июня:

«Дядя Вова сегодня сильно напился в честь начала войны. Взял меня на руки и поцеловал в щеку. Я чуть не умерла, так противно от него пахло водкой и махоркой. И еще этот червяк ко мне прикоснулся. Он такой холодный. Я сегодня не засну совсем, он мне будет всю ночь сниться. У мамы опять болит голова».

Запись от 23 июня была сделана нервной рукой:

«Всю ночь красный червяк полз за мной. Я убегала, а он догонял. Мама ругалась с папой, что он поздно приходит домой. А папа ругал ее за вино».

28 июня. Запись сделана ровным округлым почерком отличницы:

«Дядя Вова отравился. Нашел в подвале шнапс, выпил и умер. Без него так хорошо. Папа очень расстроился. Мама сказала, что Червяку лучше было умереть, потому что несчастным лучше умирать, чем жить».