Сто лет одного мифа

Проживая отдельно от маэстро, Фриделинда часто бывала в его богатом, окруженном палисадником доме, из окон которого открывался замечательный вид на Гудзон и расположенные на противоположном берегу холмы штата Нью-Джерси. На верхнем этаже виллы стояли два концертных рояля, а третий находился внизу. Была также просторная комната с хорошей акустикой, где располагались проигрыватель и мощные акустические колонки, целую стену занимали полки с грампластинками. В этой студии Тосканини любил слушать записи собственных исполнений и сравнивать их с трактовками других дирижеров. Фриделинда имела удовольствие принять участие в сравнительных прослушиваниях отрывков из Тристана и Заката богов, а также произведений Иоганна Штрауса и Сезара Франка, сопровождаемых комментариями маэстро, в результате чего формировался ее собственный вкус к трактовкам мировой симфонической классики. Ей особенно запомнилось его сравнение собственной версии Девятой симфонии Бетховена с записью, сделанной Леопольдом Стоковским. Она была бы вполне счастлива, но благосклонность Тосканини и его готовность делиться своими впечатлениями распространялась не только на нее, но и на многих других особ женского пола, боготворивших своего идола не меньше Фриделинды. Его жена давно к этому привыкла и не придавала этой слабости супруга никакого значения – тем более что ко времени появления Фриделинды в Нью-Йорке отношение маэстро к добивавшимся его расположения дамам было уже чисто платоническим.

В числе посещавших его в Нью-Йорке поклонниц была и знакомая читателю Элеонора Мендельсон, сопровождавшая Тосканини в Люцерне, где Фриделинда с ней и познакомилась. Он так и не смог от нее отделаться, и в Америке эта роковая женщина, красавица и морфинистка, входила в ближайшее окружение маэстро и состояла в лесбийской связи с еще одной еврейской беженкой из его круга – наделенной мальчишески-юной внешностью и любившей при случае нарядиться во фрак журналисткой Рут Ландсхоф. По-видимому хозяин дома смотрел на их альянс вполне снисходительно, поскольку эта пара хорошо вписывалась в его свиту. Элеонора активно помогала устроиться за океаном беженцам из Старого Света, участвовала в благотворительных мероприятиях, помогала Стефану Цвейгу, который так и не добрался до Соединенных Штатов и покончил с собой в Бразилии, а после его смерти выступила в качестве чтицы на вечере его памяти, и это также не могло не вызвать одобрения маэстро.

Тосканини, по-видимому, льстило и неизменно возникавшее в обществе всеобщее оживление, когда на его концертах одновременно появлялись внучка Вагнера и правнучка ненавидимого байройтским Мастером Мендельсона-Бартольди. Однако возникшее у Фриделинды еще в Люцерне неприязненное отношение к бесцеремонной и навязчивой Элеоноре сохранилось и в Америке. На почве ревности к талантливой актрисе и светской львице у нее бывали приступы нервного расстройства; один из них случился после триумфа ее соперницы в монодраме Жана Кокто Человеческий голос, где героиня ночь напролет ждет звонка бросившего ее возлюбленного. Публика восприняла выступление актрисы как акт излияния ее собственной души и бешено ей аплодировала, а критик журнала Aufbau писал: «Ее классически ясное лицо и ее тело переживали эту трагическую симфонию любви, ненависти, ревности, разочарования, одиночества и близости смерти». Была ли экзальтация Элеоноры связана с тем, что маэстро ее разлюбил? Друживший с Элеонорой журналист Лео Лерман спрашивал себя, понял ли Тосканини, что «душераздирающие слова, вложенные Кокто в уста этой бедной женщины, мало чем отличаются от слов, которые бормотала ему в телефонную трубку наша бедная Элеонора, лежа в постели долгими одинокими ночами?» Судя по всему, аналогичные чувства испытывала и Фриделинда; во всяком случае, вскоре она позвонила среди ночи своему наставнику, который вместе с женой Карлой также присутствовал на этом спектакле, и проговорила с ним до утра. По-видимому, страдавший бессонницей маэстро ничего не имел против этого разговора. Возможно, он начал ночные беседы с Фриделиндой первым, и притом значительно раньше.

Пребывание в окружении Тосканини, где она чувствовала себя чужой среди высокообразованных и талантливых людей искусства и пишущей братии, в самом деле оказалось для Фриделинды необычайно мучительным. Вот как она в январе 1942 года описывала в письме своей знакомой обстановку в доме маэстро, который она сравнивала с королевским двором: «…это единственное название, которое я могу дать его резиденции, поскольку это место полно интриг, ревности и болтовни, там лижут сапоги и поддакивают, а я нахожусь посреди всего этого, и меня преследует ревность сотни глупых женщин. Против меня плетут интриги, чтобы сделать меня в его глазах „персоной нон грата“. Моя стратегия заключается в том, чтобы все это игнорировать, и мне она представляется самой разумной. Порой это довольно противно, но я стараюсь смотреть на все философски и смеюсь над этой комедией, которая мне чаще всего кажется комической оперой – разумеется, иногда весьма злой, что мне очень неприятно. Кажется, мне на роду написано постоянно сталкиваться с ревностью».

Скорее всего, окружавшие ее дамы и господа были не так уж глупы, но проблема заключалась в том, что к своим двадцати четырем годам девушка еще не успела ни получить приличного образования, ни приступить к какой-либо практической деятельности. Единственными ее достижениями были статьи в Daily Sketch, препарированные редакцией под наблюдением представителей британских спецслужб в соответствии со стоявшими перед ними задачами, и начатые записи мемуаров, бо́льшую часть которых конфисковали у нее перед выездом из Англии те же спецслужбы. Однако ее фамилия и связи, появившиеся благодаря общению с кругом Тосканини, позволили ей найти кое-какой заработок, явно недостаточный для того образа жизни, который она вела, проживая в гостинице «Ансония». Она выступала с лекциями и писала статьи на случайные темы – например, о своих встречах в Англии с греческой актрисой Катиной Паксину, – брала уроки вокала у Герберта Янсена, у которого училась также будущая звезда Байройтских фестивалей Астрид Варнай. Знаменитый вагнеровский баритон регулярно выступал теперь в Метрополитен-опере и в театре Колон. Рождество 1941 года Фриделинда отмечала вместе с супругами Янсен и супругами Мельхиор. Она также познакомилась с бывавшими в гостях у Тосканини скрипачом Адольфом Бушем и пианистом Рудольфом Серкином, но самой важной для ее дальнейшей судьбы оказалась встреча с детьми Томаса Манна – сыном Клаусом и дочерьми Эрикой и Моникой. Рубенсовские формы Фриделинды произвели на Клауса впечатление; во всяком случае, он упомянул их в письме Эрике, отметив, что она похожа на жену австрийского драматурга Ведекинда Памелу, и добавив: «Иногда она говорит глупые и наглые вещи, но кое-что в ней, разумеется, просто очаровательно. Мне нравится многозначительный взгляд ее синих глаз». Однако идею женитьбы на внучке почитаемого в их семье композитора он решительно отверг: «Идея жениться на ней лежит на поверхности; если бы только, помимо принадлежности к прекрасному роду, в ней было для меня что-то еще!»

Моника Манн снимала комнату вместе с бежавшей из Австрии журналисткой, дочерью Памелы и Франка Ведекинда Кадидьей. После войны та опубликовала в еженедельнике Münchner Illustrierte хвалебную статью о Фриделинде с подзаголовком «Она спасла честь семьи Вагнер»; в статье говорилось, в частности, о том, что девушка пыталась и после войны «объяснить перепуганным американцам, что вину за зверства, творимые в концлагерях, нельзя возлагать на весь немецкий народ». Под спасением чести автор статьи подразумевала антифашистскую позицию Фриделинды, особенно ее выступления по радио во время трансляции на Европу из Метрополитен-оперы Лоэнгрина 17 января 1942 года и Тангейзера 14 февраля того же года, на следующий день после пятьдесят девятой годовщины смерти Рихарда Вагнера. Выступления Фриделинды и еще троих эмигрантов из Германии передавали в перерывах между действиями. Достоверно установлено, что тексты были написаны Эрикой Манн, а Фриделинда их только зачитала, внеся незначительные поправки. Свое второе выступление она начала с обращения: «Немецкие слушатели! Вам может показаться странным, что я отмечаю годовщину смерти своего деда во враждебной стране и обращаюсь к вам из Нью-Йорка. Но, поверьте, мне было нелегко покинуть Германию, и я уехала только после того, как стали очевидны преступные намерения сегодняшнего немецкого режима. Но и тогда я себя спрашивала, как бы поступил на моем месте мой дед Рихард Вагнер? Если бы он остался, разве он предоставил бы себя в распоряжение нацистам, разве он стал бы прикрывать их преступления своим именем, которое ношу также и я? Не может быть никакого сомнения: Рихард Вагнер, который любил свободу и справедливость даже больше музыки, не мог бы дышать в гитлеровской Германии. Поэтому мы прославляем великого немца, хотя наша страна находится в состоянии войны с Германией». Она также заявила, что союзники борются не с духом Гёте, Бетховена или Вагнера, а с «разрушительной идеологией и захватническими устремлениями Гитлера». Она утверждала: «Чистая любовь Сенты, принесшая избавление заблуждавшемуся Голландцу, светлая фигура Лоэнгрина и христианское смирение Парсифаля происходят совершенно из иных сфер, куда не вступит ни один нацист». При этом Фриделинда позиционировала себя в качестве полномочного представителя покойного деда: «Мой дед уже мертв и не может защититься от попыток злоупотребить его именем. Но когда я, его внучка, говорю вам о чистой любви Сенты, это соответствует духу и смыслу его творчества… святотатец Гитлер возводит на него хулу. Поэтому я и покинула Германию». Она предсказывала, что наступят, как и в драме Вагнера, сумерки богов, однако после этого «…придет избавление, представляющее собой подлинный, глубоко христианский лейтмотив творчества Вагнера». Это была одна из первых трансляций созданной незадолго до того радиостанции «Голос Америки». Эрика Манн была в восторге как от своего текста, так и от того, как его зачитала Фриделинда: «Это просто невероятно, но изложено было лучше, чем у Шекспира, поскольку выступила милая внучка Вагнера (на шее у нее была шаль, пестрый платок из Трибшена, сшитый из лучшего материала), и это наверняка очень огорчило скотов. Я получила огромное удовольствие».

Фриделинда, разумеется, все еще надеялась получить серьезную профессиональную подготовку, чтобы в будущем занять одну из ведущих позиций в обновленном Байройте, однако ничем по-настоящему не занималась. Разумеется, она продолжала брать уроки у Янсена и в качестве вольнослушательницы посещала курсы режиссуры в театре-студии Колумбийского университета, но даже не пыталась поступить в сколько-нибудь серьезное учебное заведение. Она не воспользовалась возможностью пройти стажировку в Метрополитен-опере. Не исключено, что там ей оказали не слишком теплый прием, ибо она крайне пренебрежительно отзывалась о вагнеровских постановках театра. В июле 1942 года она писала выступавшему в Буэнос-Айресе Янсену: «Если бы мой дед увидел, как там ставят его произведения, он пустил бы себе пулю в лоб. Будучи представительницей семьи Вагнер, я тоже должна была бы застрелиться, но мне теперь как никогда хочется организовать здесь, в Нью-Йорке, фестиваль. Надеюсь, что, как только кончится война, я смогу взяться за реализацию своего плана всерьез». Однако задуманный ею фестиваль пока существовал только в виде далекой неопределенной мечты; более реальным способом утвердить себя в американском обществе было, по ее мнению, издание книги воспоминаний.

* * *

Почти через неделю после выступления Фриделинды по «Голосу Америки», 20 февраля, Винифред получила письмо, подписанное высокопоставленным чиновником Министерства пропаганды оберфюрером СС Альфредом-Ингемаром Берндтом, к которому был приложен полный текст обращения ее дочери к немецким слушателям. От матери потребовали объяснений, что это за «вопиющая антинемецкая» выходка и в самом ли деле речь идет о внучке Вагнера или о какой-то аферистке. Винифред не сомневалась в том, что выступила именно ее дочь, и, пытаясь защитить честь семьи, использовала те же аргументы, к которым в свое время прибегла покойная Даниэла: во всем повинно зловредное влияние иностранцев и евреев. По-видимому, в своем ответе она постаралась показать, насколько тяжелым ударом явилось это выступление дочери для нее самой, потому что в своем следующем послании (от 1 марта) Берндт уже пытался ее успокоить: «Мне очень жаль, что я таким образом ненароком коснулся Вашей раны. Молодая девушка, к тому же художественно одаренная, обладает, вне всякого сомнения, особенной чувствительностью и легко поддается влиянию. Главное, чтобы было здоровое ядро. Я даже убежден, что это тот самый случай. Этого нельзя было предвидеть с самого начала, но я думаю, что после войны, когда Ваша дочь снова окажется под немецким влиянием, она найдет дорогу домой». Он также выразил надежду на то, что выступление Фриделинды не достигло ушей немецкого народа, к которому оно было обращено. Совершенно очевидно, что чиновник получил указание больше не волновать руководительницу фестиваля – однако, если бы Фриделинда не была членом семьи Вагнер, ее родне это дело не сошло бы с рук так легко.

В декабре 1941 года Винифред поинтересовалась у Гитлера, следует ли проводить фестиваль в будущем году, и снова получила положительный ответ. Фюрер и на сей раз обещал предоставить отпуска и отсрочки от призыва работникам Дома торжественных представлений, занятым обслуживанием важного государственного мероприятия (согласно книге воспоминаний Вольфганга Вагнера, в их число входили, в частности, «мясники, пекари и работники кухни, а также управленцы, например сотрудники, занимавшиеся дополнительным распределением продуктов по карточкам»), гарантировал его финансирование и обеспечение нормируемыми продуктами и прочими материальными ресурсами. О «гостях фюрера» должны были позаботиться, как и в предшествующие два года, Бодо Лафференц и сотрудники СчР. Винифред подготовила свои предложения и в середине февраля рапортовала: «Мой высокочтимый, дорогой друг и вождь. То, что по Твоему приказу Дом торжественных представлений снова может раскрыть двери, наполняет нас гордостью и благодарностью, и мы, в свою очередь, надеемся исполнить возложенные на нас обязанности в меру наших сил!» Теперь ее обращения становились все более и более подобострастными, однако фюрер не спешил дать ей аудиенцию.

Согласовать программу фестиваля в Берлин послали Виланда. Существовала опасность, что он возобновит свои интриги против Титьена, однако Винифред понадеялась на то, что в столь сложной ситуации Гитлер не станет менять художественного руководителя фестивалей – тем более что значительные изменения в программе не предполагались и на этот раз. Идея возобновить готовую постановку Тристана сразу же отпала, поскольку гостями опять должны были стать в основном искалеченные фронтовики, которым было неудобно показывать мечущегося в бреду и страдающего от полученной раны главного героя; вдобавок из исполнительниц партии Изольды, которых мог бы одобрить фюрер, оставалась одна Жермен Любен, но ее еще надо было уговорить покинуть оккупированный Париж. Гитлер с удовольствием возобновил бы Парсифаля, но сценическая мистерия снова оказалась не вполне подходящей с идеологической точки зрения. Против Парсифаля единым фронтом выступили даже такие антагонисты, как Геббельс и Розенберг. Министр пропаганды писал, что, по его мнению, драма «…слишком набожная. И слишком патетичная. Нет ничего от старого язычества». Он полагал, что для решения стоявшей перед ним идеологической задачи следовало обновить оформление спектакля: «Или мы отойдем от этого христианско-мистического стиля, или постановка надолго исчезнет из репертуарных планов». Фюрер был согласен со своими идеологами в том, что ставить христианскую мистерию во время войны в прежнем виде неуместно, однако, как рассказывал вернувшийся после встречи с ним Виланд, он в то же время надеялся найти «соответствующее нашему времени толкование Парсифаля – в то время как Гиммлер настаивал на запрете этого произведения!!!» Виланд также рассказал, как фюрер отнесся к переданному ему предложению Верены (судя по всему, одобренному Розенбергом) представить на фестивале одно только «языческое» второе действие, что позволило бы заодно снизить расходы, – по словам посланца, это предложение сильно развеселило Гитлера, однако пойти на явную демонстрацию отсутствия ресурсов он не согласился. Вместо этого он поделился с Виландом, которому снова пообещал вручить в ближайшее время байройтский скипетр, своей идеей сделать единое оформление Парсифаля для всей Германии. Оставалось только найти соответствующее толкование мистерии Вагнера, приспособив байройтскую религию к государственной идеологии.

Что касается интересовавшего всех вопроса об окончании войны, Гитлер, как обычно, дал неопределенный ответ, предположив, «что в будущем году не удастся провести фестиваль мирного времени – хорошо, если через год!» (однако уже во время встречи в июне он пообещал, что «с Россией будет покончено еще в этом году»; может быть он в самом деле верил, что готовившийся как раз тогда прорыв к Волге – наступление началось 17 июля – станет настолько успешным, что приведет к быстрой победе).

На мартовской встрече было решено, что программа фестиваля останется той же, что и в предыдущие два года, но будут даны несколько отдельных представлений Заката богов. Постановку же Мейстерзингеров, где Виланд должен был выступить в качестве сценографа, а Вольфганг – в качестве ассистента режиссера (Титьена), перенесли на 1943 год. Пока же фюрер поручил сделать эскиз «вневременно́й» декорации храма Грааля. По словам Виланда, «он хотел, чтобы Парсифаля исполнили, так сказать, для его собственной партии!!!!». По-видимому, Гитлеру захотелось увидеть на сцене Дома торжественных представлений нечто в стиле архитектурных изысков Трооста и Шпеера – тогда сценическая мистерия Вагнера приобрела бы нужный партии смысл.

В мае 1942 года от рака легких умерла Ева Чемберлен. Болезнь диагностировали годом раньше, сделали операцию, но было уже поздно: метастазы ушли в позвоночник, вызвав боли, похожие на ишиасные, из-за чего болезнь поначалу спутали с этой хворью. На протяжении года за тетушкой ухаживала готовившая себя к медицинской карьере Верена. Страдания больной прекратились только 26 мая. Поскольку покойная была старым членом НСДАП и в качестве супруги Чемберлена принадлежала к партийной элите, ее хоронили с подобающими почестями, и в Доме немецкого воспитания было устроено торжественное прощание, которое описала в своем дневнике Гертруда Штробель: «У членов партии тупые лица. В девять часов министр <Адольф> Вагнер вводит В<инифред>, за ней идут Виланд, Верена, обербург. и проч. Сначала исполняют прелюдию Баха – неудачно выбранную и плохо сыгранную. Потом мин. Вагнер возлагает от имени фюрера венок, не сказав при этом ни слова! Потом обербург. произносит незначительную и неприятную речь… Под конец орган исполняет (слишком медленно и очень плохо) „Если мне однажды суждено уйти“! Потом гроб выносят, впереди несут знамя, поверх гроба лежит венок фюрера, за гробом идут мин. Вагнер с госпожой В. и проч.». После этого состоялась кремация в Кобурге.

После получения согласия фюрера на покрытие возросших расходов Титьен снова увеличил гонорары исполнителям, в первую очередь, разумеется, самому себе; бо́льшую часть постановок он взял на себя как дирижер и режиссер. Пытавшемуся что-то возразить финансовому советнику он заявил, что «после одобрения Берлином сметы расходов Байройт уже не беспокоится о цене». Вместе с тем снабжение продуктами постоянно ухудшалось. Исполнители должны были питаться за собственный счет в соответствии с распределяемыми между ними продуктовыми карточками, поэтому они завидовали гостям фестиваля, которые получали бесплатное питание без предъявления карточек. Поскольку снабжение в городе становилось день ото дня все хуже, неслыханная роскошь, в которой, по мнению обывателей, жили гости фестиваля, возмущала жителей Байройта до глубины души. Даже Винифред жаловалась знакомым на нехватку чая и кофе, к тому же вскоре потребовались пеленки и прочие принадлежности для новорожденных: 12 июня 1942 года у нее родилась первая внучка, дочь Виланда и Гертруды Ирис.

8 июля Винифред, вместе с гауляйтером Вехтлером, обербургомистром Кемпфлером и представителем СчР Бодо Лафференцем, встречала на вокзале поезд с прибывшими на фестиваль гостями. Из почетных посетителей в Доме торжественных представлений был замечен японский посол Хироси Осима с супругой, уже побывавший на фестивале в 1937 году в составе свиты принца Титибу. Кроме посла с супругой и нескольких представителей руководства рейха зал Дома торжественных представлений заполнили, как и в прошлые годы, раненые фронтовики и работники оборонной промышленности. На этот раз помимо немцев в их числе были представители других государств, чьи солдаты сражались на Восточном фронте: французы, испанцы, румыны, хорваты, бельгийцы и прочие. На улицах уже не было ликующих жителей, которые некогда выстраивались по пути следования кортежа фюрера; представители бывшей Чехии давно уже перестали вызывать восторженный интерес местного населения и гостей. Выступая впоследствии перед представителями байройтской партийной организации, Лафференц отметил, что фестиваль 1942 года стал «венцом работы общества „Сила через радость“ по обслуживанию армии во время войны». По его словам, СчР распространила свою деятельность на весь театр военных действий, площадь которого в десять раз превышала площадь рейха – от мыса Нордкап на севере Норвегии до Сахары и от Атлантического океана до внутренних областей России. Уже вовсю ухаживавший за Вереной импозантный нацистский функционер, чью деятельность обитатели Ванфрида напрямую связывали со своим материальным благополучием, от имени представляемой им организации выразил благодарность руководителям фестиваля Винифред и Титьену за их благородную деятельность, назвав при этом войну подлинной матерью культуры, поскольку она ведется за сохранение культуры и черпает из нее свои силы. Зрителями второго цикла Кольца были исключительно отличившиеся на Восточном фронте солдаты вермахта, и им оказывали особое почтение.

Фестиваль открылся 9 июля отдельным представлением Заката богов. Обратившийся к гостям с приветственным словом заместитель гауляйтера подчеркнул, что в военное время «фестивали становятся выражением несломленного стремления немецкого народа к культуре», а выступивший после него музыковед говорил о том, что в творчестве Вагнера нашла выражение его вера в великий Германский рейх. В качестве примера он привел цитату из Лоэнгрина – речь Генриха Птицелова перед войском: «…угрозой дикой враг вооружен. / Настало время рейх наш защитить; / восток ли, запад ли – теперь нам все едино! / Что значит рейха честь, дадут всем знать дружины, / никто не смеет немцев рейх хулить!» Как всегда, в первой половине дня выступали музыковеды, пытавшиеся разъяснить публике смысл представленных на фестивале драм, которые, как и в прошлые годы, не вызвали у «гостей фюрера» большого интереса.

* * *

В числе мероприятий, приуроченных к этому фестивалю, было открытие новой городской больницы, которой присвоили имя Винифред Вагнер. Выступивший 12 июля на этом торжественном мероприятии с речью руководитель нацистской благотворительной организации «Фольксвольфарт» (Volkswohlfahrt) охарактеризовал лечебницу как «образцовое место, где реализуется национал-социалистическое руководство здравоохранением». Отмечая заслуги Винифред перед НСДАП, гауляйтер Вехтлер напомнил присутствующим, что она была активным участником движения уже в то время, «когда сотни тысяч все еще пребывали в сомнении, а сам фюрер был заключенным тюрьмы Ландсберг».

Идея создания этой больницы в качестве «образцового места ухода за матерями и детьми, где одновременно могли бы получить образование медсестры», принадлежала лечившему обитателей Ванфрида с 1929 года врачу Хельмуту Тройтеру, у которого сохранились хорошие отношения с Винифред. В 1936 году она поделилась ею с Гитлером. Он этот проект одобрил, но для того, чтобы обеспечить ему бесперебойное финансирование, Винифред пришлось взять его под свое покровительство, в связи с чем больнице и присвоили ее имя.

Строительство начали еще в 1938 году, но оно затянулось из-за войны. С самого начала больница была почти полностью перепрофилирована под военный госпиталь, а вместо сестер из лютеранской организации «Диакони», которых собирался набрать назначенный главным врачом Тройтер, к работе в новом лечебном заведении привлекли надежных членов НСДАП, которые тут же принялись за ним шпионить. В таком виде больница никак не могла работать по прямому назначению, и чувствовавшая свою ответственность Винифред всячески пыталась оправдать оказанную ей высокую честь. Уже в 1944 году она писала подруге о том, что изо всех сил стремится придать клинике «статус зарегистрированного объединения, выведенного из-под влияния партийных и городских властей и выполняющего только свое изначальное предназначение».