Сто лет одного мифа

Фриделинда и Верена в 1938 году

Глава 19. Истребить и уничтожить!

В середине марта 1939 года Словакия под давлением Гитлера объявила о своем отделении от Чехии, и на следующий день войска Германии в нарушение Мюнхенского соглашения вступили в оставшуюся часть страны. Оккупированная территория вошла в состав Третьего рейха под названием Протекторат Богемии и Моравии. Это была совершенно бескровная операция, однако Англия и Франция расценили ее как предательство их интересов и экспансию и отозвали своих послов из Берлина. После того как неделю спустя в Берлин был вызван министр иностранных дел Литвы, которого там заставили подписать вместе с Риббентропом договор о передаче в состав Восточной Пруссии Мемельского (Клайпедского) края, Польша поняла, что она следующая на очереди и что полученная в качестве утешительного приза в результате мюнхенской сделки Тешинская область может ей теперь дорого обойтись. Польские войска привели в боевую готовность, к войне стала готовиться и Франция. Однако на демарши Англии и Франции, объявивших о своих гарантиях поддержки Польши, Гитлер уже не обращал никакого внимания.

Одним из отправленных в бывшую Чехию немецких солдат был недавно призванный на службу Вольфганг Вагнер, который рассматривал свой первый военный поход как веселую прогулку. Виланд шутил, что, питаясь взбитыми сливками, его брат прибавил за время службы в Чехии несколько фунтов. Не стесненный в средствах Вольфганг мог, по-видимому, в самом деле позволить себе лакомиться в тамошних кондитерских.

На газетных фотографиях и в сюжетах недельной кинохроники показывали исключительно счастливые лица чехов, о праве народа на самоопределение уже никто не говорил, референдумов не проводили. Формальные протесты великих держав Гитлер игнорировал. Захваченные земли, богатые природными ресурсами и обладавшие значительным промышленным потенциалом, еще больше усилившим военную мощь рейха, обеспечили ему огромный авторитет в глазах населения; поэтому, глядя с Пражского Града на панораму чешской столицы, он мог без зазрения совести объявить своим гражданам, что «в результате достижения неслыханно сложного политического решения сыновей удалось через тысячу лет вернуть их немецкой матери безо всякого кровопролития».

К 20 апреля, когда Гитлер отмечал свое пятидесятилетие, царившая в стране эйфория от легкой победы достигла кульминации. В своих воспоминаниях обербургомистр Байройта Кемпфлер писал, что «у Гитлера был такой ореол славы, каким в новой истории обладали только Наполеон и Бисмарк». Союзники посылали ему подарки, которые могли польстить тщеславию любого правителя, стремящегося к завоеванию мирового господства. Японцы преподнесли драгоценные средневековые доспехи самурая, саудиты – копию «меча ислама», а Муссолини – собрание гравюр Пиранези. Но самый приятный дар он получил от отечественных промышленников, осведомленных о его вкусах и предпочтениях. В день юбилея они вручили ему в дорогом кожаном футляре рукописные оригиналы вагнеровских партитур, выкупленные у баварского правительства за 80 0000 рейхсмарок. Это собрание включало чистовые партитуры первых трех опер – Феи в трех томах, Запрет любви в двух томах и Риенци в четырех томах, – а также наброски партитуры Летучего Голландца, оригиналы чистовых партитур Золота Рейна и Валькирии, наброски третьего действия Зигфрида и копию набросков Заката богов, выполненную при жизни Мастера Гансом Рихтером. В своих мемуарах, написанных во время отбывания двадцатилетнего тюремного заключения по приговору Нюрнбергского трибунала, Альберт Шпеер писал: «Его особенно взволновали оркестровые наброски к Закату богов, которые он, страница за страницей, показывал присутствовавшим, комментируя их с видом знатока». При первом же удобном случае Винифред попросила его передать этот подарок в архив Ванфрида, однако Гитлер решил оставить его пока у себя, чтобы насладиться близостью вагнеровских партитур. В дальнейшем он обещал передать их в архив, однако не назвал даже приблизительных сроков. Поэтому Вагнеры пребывали в нетерпеливом ожидании до конца войны, но этих рукописей так и не увидели.

До самого последнего момента Германия стремилась продемонстрировать Европе и всему миру свое миролюбие, и оперные театры как могли способствовали проведению этой политики. В Берлине Титьен поставил оперу малоизвестного композитора Рудольфа Вагнера-Регени Граждане Кале; дирижером был начинавший свою карьеру в столице Третьего рейха молодой генералмузикдиректор Аахена Герберт фон Караян. В Мюнхене состоялась премьера новой оперы Рихарда Штрауса День мира; дирижировал любимый капельмейстер Штрауса Клеменс Краус. Обе постановки находились в русле актуальных пропагандистских тенденций, и их политический посыл соответствовал тогдашним чаяниям либеральной европейской интеллигенции. По случаю семидесятипятилетия Штрауса опера День мира была поставлена и в Венской государственной опере. На венской премьере 24 июня присутствовал Гитлер, тем самым лишний раз продемонстрировав свои миролюбивые намерения: все же апофеозом спектакля стало заключение мира в конце Тридцатилетней войны, и на сцене друзья и враги протянули друг другу руки в знак примирения. Вдобавок Гитлер еще раз убедился в замечательных способностях сценографа этой постановки, своего подопечного Ульриха Роллера.

К тому времени Роллер-младший, успевший поработать ассистентом модельного отдела в Немецкой опере Берлина, стал заведующим костюмерным цехом и сценографом Венской государственной оперы, где сделал эскизы костюмов к первой венской постановке оперы Хумпердинка Королевские дети, а также к Фиделио, Похищению из сераля и другим спектаклям. Излагая свое художественное кредо в одном из интервью, он, в частности, назвал себя архитектором, изучавшим сценографию и театральные костюмы в качестве побочного занятия, и заявил: «Будучи архитектором, еще не утерявшим навыки живописца, я стремлюсь создать каркас действия, который мог бы служить не только фасадом постановок, но и их духовной и эстетической основой. Поэтому каждая новая задача означает для меня новую установку, нетерпимую с точки зрения прежних правил. Вот цель, к которой я стремлюсь: показать то, чего не замечают люди, которым недосуг этим заинтересоваться». Вполне естественно, что с учетом положительного влияния Ульриха на ее старшего сына Винифред стремилась привлечь его к работе в Байройте.

Через неделю после венской премьеры Дня мира там же состоялась премьера Лоэнгрина: так осуществилась мечта Гитлера перенести на венскую сцену очаровавший его в 1936 году байройтский спектакль. На этот раз дирижировал Титьен. В связи с этим Винифред писала подруге: «…по желанию фюрера была полностью воспроизведена наша байройтская постановка (это было возможно, поскольку масштабы соответствовали байройтским). Участвовал весь байройтский состав, были использованы оригинальные костюмы». Однако уже через месяц настроение как в Вене, так и на Зеленом холме существенно изменилось. В преддверии открытия очередного фестиваля расквартированный в Байройте полк разбил вблизи города «бивак мира», а еще через два дня Союз учителей открыл в городе пропагандистскую выставку под названием «Вперед! 1914–1918: бойцы и товарищи в мировой войне». Представленные на ней фотографии и документы прославляли недавние ратные подвиги немцев. Нервозность обстановки еще больше усиливали газетные сообщения, в которых население «успокаивали» тем, что каждое городское здание находится под защитой отряда противовоздушной обороны и имеет собственную пожарную команду, а защита от ударов с воздуха продумана до мелочей.

* * *

Теперь Фриделинде все чаще попадался на глаза заголовок во французских газетах: «La France forte et guérie!» («Сильная и исцеленная Франция!»), поэтому она пребывала в таком же подавленном состоянии, что и оставленная в Германии родня. Она по-прежнему переписывалась с тетушками, но их общение становилось все более и более вялым, поскольку сказать друг другу было уже практически нечего. Даниэла наконец осознала, каким издевательствам подвергаются в стране евреи. Эта проблема ее не очень волновала, но она переживала за свою гейдельбергскую подругу Виолетту фон Вальдберг, которая после смерти мужа, известного профессора-германиста, была вынуждена покинуть свою роскошную квартиру и переселиться в так называемый «еврейский дом», где в каждой квартире ютилось по нескольку семей. Фриделинде об этом своем переживании она писать не решалась, невестка также не могла ее понять, поэтому Даниэла поделилась своей печалью только с Адольфом Цинстагом, и из этого ее письма потомки узнали, какие в то время были «еврейские страсти» в байройтском семействе.

В марте Винифред вдруг пришла в голову идея навестить вместе со старшим сыном в Париже дочь, чтобы отпраздновать там ее совершеннолетие – 29 марта ей исполнялся двадцать один год. Впоследствии Фриделинда писала: «Три дня прошли без каких-либо приключений. Мы все вели себя крайне осмотрительно и не были настроены обмениваться колкостями. Мы бродили по Парижу, ходили в оперу и театры». Они в самом деле говорили преимущественно на нейтральные темы, не касались политики и всего того, что могло бы вызвать лишние споры. Винифред рассказывала, каким славным ребенком стала Бетти – об этом она могла, по-видимому, говорить бесконечно, – а Фриделинда радовала ее своими успехами в изучении иностранных языков и дедовских партитур. Виланду было интереснее всего посмотреть недельную французскую кинохронику, поскольку он слышал, что при появлении на экране Гитлера в кинозалах начинается свист и раздаются возмущенные крики, однако во время дневного сеанса, на который они попали, зал бы полупустым, а забредшие случайные зрители не стремились проявить свои эмоции. После отъезда матери и брата Фриделинда, по ее словам, испытала необычайное облегчение, поскольку все эти три дня ей приходилось внимательно за собой следить, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего, так что общение с матерью и братом нельзя было назвать свободным и доверительным.

После этого Фриделинда внезапно пропала. Ни мать, ни тетушки не получали от нее в Байройте никаких известий. В ее воспоминаниях можно найти лишь очень скудные сведения об этом периоде ее жизни. Судя по всему, она просто заскучала в Париже и ей захотелось снова пожить в Лондоне, где у нее было много друзей и значительно меньше проблем с языком. К тому же, по-видимому, жизнь во французской столице ей была уже не по карману.

Общее беспокойство за судьбу дочери и племянницы сблизило давно прекративших общаться мать и тетушек. В июне Даниэла впервые за много лет даже поздравила свою невестку с днем рождения. В конце концов Винифред узнала от Жермен Любен, что дочь находится в Лондоне, и написала ей, не будучи уверенной, что та получит ее письмо. Она пожаловалась, что уже на протяжении двух месяцев не получает от нее никаких вестей, и спросила дочь без обиняков: «В своем ли ты уме?» Фриделинда дала о себе знать тетушкам, выразив в своем послании удивление по поводу того, что они не получают ее писем: «Уже на протяжении нескольких недель я пытаюсь вникнуть в тайну тех писем. И прихожу только к одному заключению: их забирает себе господин Гиммлер». К тому времени длительное и ничем не обоснованное отсутствие в Германии Фриделинды вполне могло обеспокоить Гитлера, однако весьма сомнительно, чтобы ее письма задерживали спецслужбы – им было достаточно перлюстрации.

В Лондоне Фриделинда сняла маленькую дешевую комнату в районе Линкрофт-Гарденс и все это время занималась примерно тем же, чем и ранее в Париже. Воспоминания о ее тогдашнем пребывании в британской столице занимают всего несколько строк: «Весной я снова ездила в Лондон, встречалась с Тосканини и Янсеном – с моими друзьями я проводила много времени. В оперном театре нацисты не желали делить артистические комнаты с „предателями“, было много озлобления, беспокойства, но и много музыки, однако Фрида в том сезоне не выступала». Сохранившие верность рейху немецкие гастролеры подразумевали, по-видимому, под предателями тех, кто бежал из Германии и Австрии и отказался выступать в Байройте и Зальцбурге. Помимо концертов Тосканини и оперных представлений в Ковент-Гардене Фриделинда бывала также в драматических театрах. Наиболее сильное впечатление на нее произвела в тот раз Электра Софокла, показанная гастролировавшей в Лондоне греческой труппой. В главной роли выступила ведущая актриса Греческого национального театра в Афинах Катина Паксину. Во время этого визита Фриделинда также интересовалась расписанием судов, курсировавших между Лондоном и Нью-Йорком.

* * *

На открывшемся 25 июля очередном Байройтском фестивале Гитлер появился не во фраке, как обычно, а в полувоенном мундире с Железным крестом, и это сразу насторожило всех гостей и исполнителей. Традиционные фанфары, приглашавшие гостей на спектакль с балкона Дома торжественных представлений, теперь трубили не духовики фестивального оркестра, а пятнадцать музыкантов лейбштандарта «Адольф Гитлер». Как и годом раньше, Кольцом дирижировал Титьен, а Парсифалем Франц фон Хёслин. Тристана на этот раз исполнял приглашенный в качестве «звезды» музыкальный руководитель театра Ла Скала Виктор де Сабата. Дружба Гитлера с Муссолини зашла уже настолько далеко, что итальянца теперь никто бы не посмел счесть недостойным дирижировать немецкой оперой. Газета Völkischer Beobachter писала: «Даже если бы Сабата этого специально не подчеркивал, мы бы все равно почувствовали духовное и расовое родство двух великих народов». Его пригласили по прямому указанию Гитлера, имевшего возможность оценить его выдающиеся достоинства во время берлинских гастролей Ла Скала в 1937 году, когда тот дирижировал Аидой.

Фестиваль открылся премьерой Летучего Голландца под управлением Карла Эльмендорфа. В последний раз Голландец в Байройте должен был пойти 2 августа 1914 года, но тот спектакль, как известно, пришлось отменить из-за войны, поэтому теперь эту премьеру рассматривали как скверное предзнаменование – опасались, как бы не началась новая война. В Тристане партию Изольды вместо Фриды Ляйдер спела Жермен Любен. Она настолько восхитила Гитлера, что во время личной встречи на приеме он выразил готовность исполнить любую просьбу певицы. Экзальтированная примадонна решительно возразила: «Нет, никогда, ничего личного, но дайте нам, пожалуйста, мир!» Довольно скоро, после того как Франция была оккупирована, она обратится к фюреру через Винифред с просьбой найти и вернуть домой ее сына, попавшего в лагерь для военнопленных.

Будучи любителем устраивать личную жизнь своих приближенных, фюрер на сей раз решил вмешаться в супружескую жизнь Геббельса, чей брак уже висел на волоске. В своих воспоминаниях Альберт Шпеер писал, что каплей, переполнившей чашу терпения жены министра пропаганды, стала его интрижка с чешской кинозвездой Лидой Бааровой. Устав от постоянных измен мужа, Магда Геббельс собралась уйти от него к бывшему значительно моложе нее управляющему делами Министерства пропаганды Карлу Ханке, но боровшийся за чистоту нравов своей элиты фюрер решительно этому воспрепятствовал и теперь использовал присутствие супругов на фестивале для того, чтобы заставить их отказаться от развода. Магду посадили в ложе Гитлера между ним и Винифред, а в перерывах она, как писал Шпеер, сидела и всхлипывала в углу салона, «в то время как Гитлер и Геббельс появились в окне перед публикой и старались не обращать внимания на неприятное происшествие». Винифред сделала все от нее зависящее, чтобы сохранить этот брак: она предоставила Геббельсам спальню в доме Зигфрида, чтобы «им пришлось спать вместе хотя бы в Байройте». По-видимому, она это сделала по личной просьбе фюрера. Чтобы закрепить достигнутый успех, Гитлер на следующий день выгнал Геббельса с женой с фестиваля, дав супругам таким образом понять, что ждет от них окончательного примирения. По этому поводу Шпеер писал: «На следующее утро я раскрыл Гитлеру, которому осталось непонятно поведение госпожи Геббельс, подоплеку состоявшегося примирения. Как глава государства он приветствовал такой поворот событий, но тотчас же в моем присутствии вызвал Геббельса и сухо сообщил ему, что будет лучше, если он и его супруга немедленно покинут Байройт».

На фоне политических событий весны и лета 1939 года настроение гостей и участников фестиваля было достаточно нервозным. Общую озабоченность усиливали радостные газетные сообщения: «Новое мировое достижение немецких бомбардировщиков – дальность полета 2000 километров при скорости 501 километр в час – еще одно свидетельство возможностей наших военно-воздушных сил». Присутствовавшая на фестивале леди Мейбл Данн, американская поклонница Вагнера и подруга жены американского президента Элеонор Рузвельт, уверяла Винифред, что у Германии нет никаких шансов выиграть войну, поскольку Америка полностью поддержит Англию.

Из разговоров высокопоставленных военных дети Вагнеров уловили, что готовится какая-то операция вблизи польской границы. Это взволновало всей обитателей Ванфрида, поскольку как раз у границы служил Вольфганг: в отпуск он приехал на фестиваль, но через несколько дней ему предстояло вернуться в свою часть.

Во время фестиваля Гитлер много общался с Вагнерами и вел себя вполне непринужденно. Он беседовал об изобразительном искусстве с начинающим студентом Мюнхенской академии Виландом, восхищался выправкой облаченного в парадный солдатский мундир Вольфганга и делился воспоминаниями об Италии с Вереной, изучавшей там итальянский язык. Самое большое впечатление на девушку произвели парады берсальеров, которые она наблюдала из окон здания языковых курсов. Фюрер согласился с тем, что это в самом деле впечатляющее зрелище, и прочил девушке карьеру военного атташе. Однако ее желание получить медицинское образование не вызвало у него восторга, поскольку, по его мнению, грозило сделать внучку Вагнера слишком мужеподобной; почему-то фюрер предостерег ее от судьбы выбравшей политическую стезю Клары Цеткин. 30 июля в перерыве между двумя действиями Валькирии Гитлер вручил Винифред «Почетный венок многодетной матери» – награду, учрежденную для поощрения немецких женщин к рождению «наследственно здоровых детей немецкой крови».

Вполне естественно, что в условиях обострения международной обстановки Британия и Германия постарались использовать фестиваль, на котором Гитлер общался и с зарубежными гостями, для активизации двусторонних связей: англичане стремились уяснить себе намерения немецкой стороны в отношении ее восточных соседей, а Германия пыталась успокоить английских гостей, заверяя их в своем миролюбии. Прежде всего пресс-секретарь Гитлера Отто Дитрих договорился об обмене публикациями с газетным издателем лордом Кемсли и для подтверждения серьезности своих намерений организовал его встречу с фюрером. Тогда лорд выразил озабоченность хрупкостью сохранявшегося последние месяцы мира в Европе, а Гитлер в своей обычной манере заявил, что все зависит исключительно от Англии. Издателю не составило большого труда встретиться с главой государства, но ничего конкретного о его дальнейшей политике он не узнал. Зато английскому послу Невиллу Хендерсону, поставившему своей целью наконец поговорить с фюрером в неформальной обстановке (их встречи в Берлине носили официальный характер и были оговорены дипломатическим протоколом), выполнить свою задачу так и не удалось – при том, что Винифред, Титьен и обербургомистр Кемпфлер поддержали его инициативу и как могли содействовали ее реализации. Не успел посол прибыть в Байройт, как Гитлер вместе с Риббентропом и генералами вылетел в Саарбрюккен, чтобы наблюдать там за военными маневрами, которые должны были продемонстрировать неприступность Западного вала. Чтобы задержать раздосадованного неудачей посла в Байройте, Винифред организовала для него ловлю форели в окрестностях города, а после возвращения Гитлера возобновила свои усилия по организации их встречи. Пытаясь после войны защитить Титьена на процессе по денацификации, Франц Штассен явно преувеличил роль интенданта в этом миротворческом мероприятии и представил его чуть ли не главным организатором переговоров. По словам художника, которому было уже почти восемьдесят лет, Титьен трижды понуждал Винифред обратиться к Гитлеру с просьбой о встрече и она трижды наталкивалась на нежелание фюрера идти в сложившейся обстановке на переговоры. Он отлично понимал, что посол, в отличие от газетчика, не удовлетворится обтекаемыми формулировками и не согласится с тем, что ответственность за сохранение мира должна нести одна Англия. Начало Второй мировой войны уже было предрешено.

Во время традиционной встречи с исполнителями всех интересовал только один вопрос, который никто не решался задать: какова вероятность начала войны? Наконец певица Марта Фукс набралась смелости и спросила Гитлера на голубом глазу: «Ах, мой фюрер, вы же не начнете войну?», на что тот со смехом ответил: «Можете быть уверены, госпожа Фукс, что никакой войны не будет». Разумеется, про себя он думал, что Польшу можно захватить так же бескровно, как Австрию и Чехию, но вслух этого не сказал.

В последний день своего пребывания на фестивале, на приеме для узкого круга в Ванфриде, он представил гостям своего друга юности Августа Кубичека (Kubizek). Когда-то старший товарищ, с которым он в годы юности слушал в Линце Риенци и Лоэнгрина, привил ему любовь к музыке Вагнера; впоследствии, когда друзья пытались покорить Вену и жили в одной комнате дешевого пансиона, они посещали спектакли Венской оперы, в том числе оформленные Альфредом Роллером и шедшие под музыкальным руководством Густава Малера. За год до этого фестиваля Гитлер в Линце встретился с другом после тридцатилетней разлуки и пригласил его в Байройт, исполнив таким образом давнишнюю мечту Кубичека, так и не получившего музыкального образования, но сохранившего любовь к музыкальным драмам Вагнера. Эту встречу Кубичек описал в изданной в 1953 году книге Друг моей молодости Адольф Гитлер. По его словам, во время этой встречи Гитлер не называл его, как в юности, уменьшительным именем Густль и обращался к нему не на «ты», а только на «вы» и «господин Кубичек». Гитлер сводил старого друга на могилу Вагнера, где они снова предались ностальгическим воспоминаниям. На старости лет друг юности фюрера писал: «Гитлер взял меня за руку. Я чувствовал, насколько глубоко он взволнован». При этом Кубичек «чувствовал взмах крыльев вечности». Также как в 1923 году хозяева Ванфрида показывали свой дом молодому политику Гитлеру, теперь тот знакомил с виллой своего друга. Хозяйке дома Кубичека представил Виланд. На пиджаке гостя красовался значок Союза немецких женщин имени Рихарда Вагнера, линцская ячейка которого попросила рассказать о ней в Байройте; представляя гостя своей матери, внук Вагнера несколько насмешливо заметил: «Итак, это господин Кубичек. Он член вашего Союза немецких женщин. Все-таки это очень мило!» С тех пор друг Гитлера получал приглашения на все фестивали вплоть до конца войны.

После того как фюрер на следующий день покинул фестиваль, многие зарубежные гости также стали разъезжаться, все же опасаясь скорого начала войны. Повторилась та же ситуация, что и в 1914 году, с той разницей, что Байройтские фестивали продолжали проводить и во время войны. 23 августа Молотов и Риббентроп подписали в Москве пакт о ненападении и соблюдении взаимного нейтралитета. Фактически это был договор о разграничении сфер влияния в Восточной Европе, и на этот счет в пакте содержался секретный протокол – Гитлер одержал очередную дипломатическую победу и обеспечил себе благоприятные условия для начала дальнейшей экспансии на Восток. 24 августа Вольфганг отбыл в свою воинскую часть, а 1 сентября немецкие войска вступили в Польшу. Начало войны стало для Винифред таким же шоком, как и для всех немцев, свято веривших в миролюбивые намерения Гитлера. После войны она писала в своем меморандуме для комиссии по денацификации: «Его великая программа социального обновления в пользу широких рабочих масс, а также поддержка им художественной и театральной жизни и долгосрочная программа культурного строительства были для меня еще одним доказательством его воли к миру». Однако в сентябре 1939 года она уже не полагалась на его всепобеждающую волю, ее волновала только судьба оказавшегося в гуще военных событий младшего сына. Будучи любимцем фюрера, Виланд получил освобождение от воинской службы. В числе прочих деятелей культуры, на которых распространялась «божья милость», были Вильгельм Фуртвенглер, Ганс Пфицнер Ульрих Роллер и тенор Петер Андерс.

* * *

Тем летом Даниэла и Ева решили, что было бы неплохо снова посетить фестиваль в Люцерне и послушать там Тосканини. Помимо прошлогодних участников там должен был выступить Рахманинов, поселившийся с 1934 года на своей вилле Сенар близ Люцерна. Тетушки решили, что если уж Фриделинде так не хочется приезжать в Байройт, с ней можно встретиться в Трибшене. Поскольку ее усиленно приглашал также Тосканини, она подумала, что перед окончательным бегством стоит посетить если не Германию, то хотя бы Швейцарию. Больше всего ей хотелось пообщаться с Даниэлой, которая очень интересно рассказывала о постановках Козимы в Доме торжественных представлений, поскольку была в свое время свидетелем этого творческого процесса. Разумеется, речь шла об уже давно устаревшей режиссуре, однако девушке, которая успела в какой-то мере приобщиться к работе на фестивале, сотрудничая с Титьеном, хотелось припасть к истокам. К тому же она решила, что было бы неплохо заодно посетить выставку испанской живописи в Женеве.