Невыдуманные рассказы

«Вот так и моя жизнь разделилась на «до» и «после» Неё», – подумалось ему. К этому примешивалось чувство того, что он совершил что-то бессмысленно жестокое и гнусное. Ещё днём у него возникла идея, которая тогда казалась ему оригинальной, но сейчас он не был в этом уверен. Больше того – после аутодафе – она казалась ему мерзкой.

Пройдя за ширму, в рабочую половину, он включил лампу с алюминиевым отражателем, какими пользуются фотографы. Постояв немного, стал разворачивать стоявшие на полу холсты к себе лицом. На него глядели сверкающие снежными вершинами белые розы в круглой, как шар, стеклянной вазе, загородный дворец вельможи XIX века с фрагментом старой липовой аллеи, освещённый ярким летним солнцем сад у Её дома, и Она, сидящая на скамье в тени сирени, вся в жёлто-оранжевых солнечных пятнах и зеленовато-голубых тенях.

«Неужели я хотел всё это уничтожить? Замазать весь этот сверкающий, искрящийся, живой мир мёртвой чернотой? Оставить после себя прямоугольные и квадратные дыры? Нет. Пусть этот мир холоден, жесток, груб и безразличен, но всё же он так томительно прекрасен и так трагически необходим, и красота его так сладко ранит и ласкает сердце».

Он поискал и нашёл круглую большую жестяную банку с чёрной краской. Повертел её в руках… и засунул далеко-далеко в самый дальний угол мастерской за стеллажи. Разделся и лёг на холодный диван. Постель ещё сохраняла Её аромат.

Полоска света из окна. Роза на столе. Они попеременно вздыхают – собака и человек.

«МОЯ РОДИНА»

1981 год. Москва. Мне двадцать четыре года. Я – молодой художник, приехавший в столицу из Вильнюса. Зачем? Наверное, захотелось чего-то нового, сменить обстановку, «увидеть, победить». Посмотреть на Москву вблизи или, точнее, изнутри. Всё-таки Вильнюс, в сравнении с Москвой, хоть и культурная, но провинция.

Москва эпохи расцвета «застоя». Генсек дышал на ладанку. Год, как отгремела олимпиада, и повсюду виднелись её остатки в виде финских товаров: «Фанты», «Кока- Колы», мясной нарезки и спортивных костюмов.

Остановился у школьного приятеля, который переехал в белокаменную на пару лет раньше меня. Он работал дворником и жил в коммуналке на Чистопрудном бульваре. Знаете, это такой дом в стиле модерн, на стыке с Покровкой? С женскими лепными головами. На первом этаже, со стороны Покровки, помещался тогда – а может, и сейчас находится – приличный рыбный магазин, в котором можно было, если повезёт, купить осетрину и даже стерлядь по сходной, необременительной цене.

Приятель жил один. Я переночевал у него и сразу же на другой день начал искать работу и жильё. Тогда существовал вид устройства в Москве – всем известный «лимит», то есть тебе дают временную прописку, работу и жильё. Работу, которую настоящие москвичи работать не желают и жильё в виде общежития, которых в то время по Москве было навалом.

После всевозможных хождений по конторам, звонков Петра Ивановича Ивану Петровичу и моих скитаний от одного к другому, а от них к Израилю Марковичу и сакраментального «я от Петра Ивановича» (Израиль Маркович делал изумлённые глаза, что-то «такое» припоминая) я добавлял: «Он должен был Вам позвонить». Холодно – тут надо было не теряться, и я продолжал: «Друг Ивана Петровича». Глаза Израиля Марковича несколько теплели, он предлагал присесть и изложить суть дела, а я, как мог, объяснял: дескать, приехал, хочу работать, художник и т.д., – после чего Израиль Маркович молитвенно закатывал глаза, рылся в ежедневниках, записных книжках, звонил по телефону, рассказывал мою историю друзьям, бывшим сослуживцам, соседям по даче, делился со мной воспоминаниями о своём славном трудовом пути. В результате, он нашёл Ивана Ивановича, знакомому которого, Петру Петровичу, вроде бы нужен был художник-оформитель во вновь построенном на Ярославском шоссе рабочем общежитии. Причём Пётр Петрович, как оказалось, толком не знал ни Ивана Ивановича, ни Израиля Марковича, а об остальных даже никогда не слышал, что, собственно, было неважно, так как художник ему всё-таки был нужен.

Общежитие – шестнадцатиэтажная башня, на Ярославском шоссе, не доезжая две или три остановки до МКАДа, – была в ведомственном подчинении МОСИНЖСТРОЯ. Контора же Петра Петровича, которая находилась на Дмитровском шоссе, обслуживала дом и нанимала работников. Наняли и меня. На должность лифтёра или уборщика служебных помещений – не помню, да это и неважно. Важно было то, что я заселился один в двухкомнатные апартаменты с ванной и туалетом. В одной я жил, в другой – работал: в ней была мастерская. Словом – сказка! Один в двух комнатах в Москве! Расскажи кому – не поверят.

Общежитие делили между собой две организации: с первого по десятый этаж – контора Петра Петровича, остальные – другая, так и оставшаяся мне неведомой. Всем руководили коменданты, и поскольку было две конторы, то и комендантов было двое.

От конторы Петра Петровича хозяйством заведовала Марина Ивановна – невысокая, полноватая и одинокая женщина лет тридцати пяти с ребёнком. Жила она на втором этаже, как и я, в двух комнатах, только я на четвёртом. Правда, Марина Ивановна недолго оставалась одинокой. Вскоре у неё в комнатах завёлся молодой высокий грузин Гия. Гия учился в МИСИ. Каким образом у него это получалось, одному богу известно. По-русски он говорил с ярким грузинским акцентом. Я сомневался, умеет ли он писать не только по-русски, но вообще писать. Но факт вещь упрямая: он всё же был студентом МИСИ.

Очень скоро вслед за Гией в общагу перебрались и его родственники, потом друзья-земляки, которые тоже где-то учились или собирались поступать. Они умеренно выпивали и неумеренно курили анашу.

Время от времени появлялась сплочённая компания грузин, вероятно знакомых Гии, которые занимались тем, что покупали в столице автомобили, перегоняли их в Грузию и там продавали. Общежитие было новое, практически ещё не заселённое, и Марина Ивановна сдавала им комнаты за умеренную плату. Компания то появлялась, то уезжала, оставляя после себя любовниц, которые вели хозяйство в ожидании своих грузинских орлов.

Марина Ивановна была женщиной спокойной и незлой. Её тоже можно было понять: одна с ребёнком в Москве, а тут и молодой мужик, и какой-никакой доход.

Комендантом на верхних этажах была Мира. Девушка молодая, двадцати пяти лет, энергичная, плотная и сильная телом, с деловой хваткой. Она явно знала, что ей делать с подвластными ей квадратными метрами. Я был в курсе её дел, поскольку короткое время состоял с ней более чем в дружеских отношениях. Кроме временных платных жильцов, был у неё ещё небольшой, но прибыльный бизнес. Время от времени она с кем-то созванивалась. Потом появлялась одна или две девицы, которым она давала ключи от комнат. Девицы уходили. Затем появлялся один или двое мужчин, которые, любезно и тихо поговорив с Мирой и передав ей из рук в руки некие бумажки, в которых угадывались денежные знаки, уходили в указанном ею направлении.

Мне она ничего не объясняла, но тут и так всё было понятно. Девушки получали свою долю. Все были довольны. Всё проходило тихо и без скандалов. Эта подпольная деятельность давала возможность Мире бывать в ресторанах, хорошо одеваться и питаться.

Моей задачей было художественно оформить фойе и комнаты отдыха на этажах. Фойе было для меня самым «лакомым куском», так как в нём по бокам от входа располагались две стены по пятнадцать квадратных метров каждая, которые я сразу облюбовал и решил расписать. Идея была проста: на левой стене я задумал написать современное инженерное строительство, а на правой – древнее. Начал с «нового», о чём впоследствии пожалел, но об этом ниже. Сделал эскиз в цвете и, недолго думая, приступил к росписи.

Там у меня были нарисованы: новая техника, современная архитектура и местами будущая, вертолёт, который переносил трубу, сварщик что-то лудил в левом нижнем углу, один рабочий «майнал» бетонное перекрытие, другой – управлял с помощью дисплея каким-то сложным агрегатом. Рядом с ними стояла, магически поблёскивая гранями, ещё не появившаяся на отечественных дорогах «восьмёрка».

Закончил в две недели. Приехало начальство из управления. Посмотрели. Все остались довольны. Пётр Петрович тоже был рад, что не промахнулся со мной и угодил руководству. Я мысленно торжествовал и реально праздновал победу. Можно было немного расслабиться и отдохнуть.

В Москве поздняя осень. Можно побродить по бульварам. Нырнуть в тёплую прозрачную глубину арбатских переулков. Выбраться в лавру к Сергию, в Коломенское, в Звенигород. Не спеша пройтись по Донскому монастырю, где лист клёна, жёлт и с одного боку подрумянен ночным морозцем, едва держится на чёрных влажных ветвях. Увидеть, как он вдруг оторвётся и, медленно кружась, ляжет поверх своих уже упавших собратьев. Как янтарный свет, сквозь светлую и красную охру листвы, золотисто и весело заиграет на фоне лазури московских небес. Побродить среди могил. Тихо послушать, как городской гул долетает сюда, приглушённый и почти не слышный. Шорох опавшей листвы под ногами. Редкие посетители. Некрополь. Древние памятники, надгробия, ангелы, кресты. Грустно и в то же время хорошо! Музей древнерусской архитектуры. Фотографии и чертежи разрушенных в тридцатые годы кремлёвских монастырей, московских соборов и храмов, макет снесённой Сухаревой башни. Донской монастырь – «кладбище русской архитектуры»: так мы с другом в шутку назвали его, глядя на свезённые сюда мраморные горельефы, снятые с фасада взорванного храма Христа Спасителя, и по оставшимся фотографиям примерно прикидывая величину храма – выходило нечто гигантское.

Всё это хорошо, но надо было делать вторую стену!

Тут-то и начались неприятности. Самое скверное, что у Петра Петровича проснулась тяга к прекрасному, которую я имел неосторожность разбудить. Он вдруг спросил, что я собираюсь изобразить на второй стене. Я обрисовал в общих чертах – эскиза у меня ещё не было – и он выразил желание, чтобы я, когда эскиз будет готов, перед тем, как начинать роспись, – показал ему его. Поначалу это меня не слишком обеспокоило, и я приступил ко второму эскизу.

Откровенно говоря, мои потаённые надежды как раз были связаны со второй стеной. Вся композиция и цвет строились зеркально относительно первой стены, только сцена как бы переносилась в средневековую Москву. Главное, хотелось показать неповторимую красоту древней московской архитектуры. Там шла та же стройка, только рабочие были в одежде того времени и трудились вручную, используя древние строительные механизмы. И что ещё важнее, можно было обоснованно использовать элементы иконописи. Так я всё и сделал на эскизе.

С лёгким сердцем поехал в контору к Петру Петровичу – показывать.

Пётр Петрович несколько минут смотрел молча. Потом, пыхтя, полез в ящик стола и вытащил газету «Правда», передовицу которой венчала фотография Красной площади, снятая, как я смог определить, с Никольской башни или с самого верха музея истории революции. Видны были – крыша здания Сената, гранёная свеча Ивана Великого, кирпичная с зубчиком стена, маленькие игрушечные кубики мавзолея, новогодние ёлки за ним и вдоль пантеона, звёздная Спасская, сработанный сумасшедшим архитектором-кондитером торт – «Василий блаженный», оловянные фигурки Минина и Пожарского и круглая табакерка Лобного места. Статья называлась «Моя Родина».

– Всё это замечательно, – проговорил Петр Петрович, кивая на мой эскиз, – но я вот что предлагаю: давай на второй стене сделаем эту фотографию в цвете. Ведь как будет хорошо! – (Но мне стало нехорошо.) – Ну, ты тут всё сам знаешь: крыши зелёные – зелёненькой красочкой, стена из красного кирпича, ёлочки голубоватые, плиточки на площади… какие ж они там? – Он напряг лысину и закатил глаза, припоминая.

– Серые, – грустно подсказал я, уже почти не слушая, начиная ощущать слабость в коленях и близость катастрофы.

– Точно, – с удовольствием подтвердил Пётр Петрович и подытожил, вколачивая последний гвоздь в моё беззащитное нежно-розовое сознание: – И сверху крупными красными буквами надпись: «Моя Родина»!

Я ещё пытался отстоять своё творение. Убеждал, что обе стены задуманы как единое целое, что Красная площадь хороша сама по себе и её можно нарисовать в другом месте. Тщетно. Я видел медную лысину начальника конторы (он всё это время сидел, а я стоял рядом) и было ясно, что объяснять что-либо этому самовару бессмысленно.

Что оставалось делать? Я решил, во-первых: будь что будет, но выполнять идеологические галлюцинации Петра Петровича я не стану. Во-вторых, расшибусь, но закончу свой замысел, чего бы мне это не стоило.

Началась неравная борьба. Сначала я писал днём, но, узнав о том, что я не подчинился его указаниям, «самовар» перевёл меня на хозработы. Тогда я продолжил писать по ночам, в свободное от работы время – перешёл на нелегальное положение. Он посылал меня в командировки в Дмитровский район, но каждый вечер я возвращался на электричке и ночью был на стене. До сих пор удивляюсь: почему он не уволил меня сразу? Кто я? Божья коровка, бесправная «лимита», которую он мог одним щелчком вышибить на улицу. Но мои дни в общаге всё равно были сочтены, потому что срок временной прописки подходил к концу, а чтобы её продлить требовалось ходатайство с места работы, то есть всё от того же Петра Петровича. Я был полностью в его власти.

Но я всё же закончил работу! К этому моменту я уже был готов освободить помещение. Не знаю, что стало потом с моими росписями. Может быть, их закрасил какой-нибудь более покладистый коллега? Друзья говорили, что я поступил глупо – и надо было намалевать «Мою Родину». Я так не думаю… и ни о чём не жалею.

Плюс ко всем бедам случился казус: я поимел любовницу Петра Петровича. Нет, не специально. Так получилось. Инициатива полностью исходила от неё. Я в тот момент ещё не знал, что она его любовница. Об этом я узнал чуть позже.

Она работала в той же конторе мастером участка. Её звали, кажется, Рая. Точно не помню. Татарка или что-то в этом роде. Чёрненькая. Широкая в кости.

Я был вызван Петром Петровичем в Бирюлёво, где он жил, для каких-то хозяйственных нужд. Что делал, не помню. Помню, что весь день играл в настольный теннис. Рая тоже жила в этом доме. Я видел её в конторе, и мы были немного знакомы. Увидев меня, она попросила помочь ей что-то прибить или прикрутить у неё дома. Пошли к ней. Чай, кофе. Что уж я там прибивал или прикручивал, бог знает, да и нужно ли было, – сомневаюсь! Только как-то очень быстро мы оказались в постели. Никаких чудес в этом деле она мне не открыла. Пока я в поте лица помогал ей по хозяйству, лежала дохлым тюленем на спине и смотрела мимо меня в зеркальное трюмо, которое стояло прямо напротив кровати. Понятно, что специально. Это её, наверное, заводило! Или она так думала, что заводило. Потому что я так и не почувствовал, что она завелась. Но ей, видно, понравилось. Потому что через некоторое время она вдруг пожаловала ко мне на Ярославское шоссе. Неожиданно.

А ко мне в этот момент приехала знакомая девушка из Вильнюса. Мы с ней дружили до моего отъезда в Москву, но никаких интимных отношений не было. Правда! Но она, как оказывается, в меня была влюблена, но тогда она не призналась и вида не подала. Она ко мне приехала в Москву, чтобы признаться и чтобы я у неё был первым мужчиной. Вот такой девичий каприз! Что тут поделаешь.

И вот она у меня живёт третий день, когда заявляется эта Рая.

Стучат в дверь. Я прикрыл дверь в спальню – мало ли кто! Может, начальство? Открываю. Рая. Она поздоровалась, зашла в прихожую и смотрит на меня так, как будто говорит: «Чего стоишь, раздевай меня и неси в постель!» Но увидев мою вялую реакцию и закрытую дверь, смекнула, что что-то не так и спрашивает:

– Ты не один? Кто там у тебя? Женщина?

Мне ничего не оставалось, как понурив голову и сокрушённо разведя руки в стороны, признаться ей, что да, женщина, одновременно прикидывая в уме, что не далее как третьего дня та была ещё девицей.

Рая сразу скуксилась, погасла и сникла. Видать, расстроилась. На прощание пробурчала что-то невнятное. Резко крутанулась на месте и выбежала в общий коридор, с силой захлопнув входную дверь.

Была она не в моём вкусе, и было понятно, что долгих отношений у нас не получится. Короче, я нажил себе в конторе ещё одного врага.

Москва. Чистопрудный бульвар! Он прекрасен в любую погоду и во всякое время года. Тут, сидя на скамейке, предлагал я вниманию друга свои скороспелые и ещё зелёные поэтические плоды.

– Мой голос слаб, – с чувством и придыханием произносил я. –

Он лишь отображенье

Минувшего, в котором всё – движенье

Иль отзвуки забытого стиха,

Пера гусиного скрипучее скольженье

И на бумаге белой два штриха.

Друг прослеживал генеалогию этого стишка от строк Баратынского «мой дар убог и голос мой не громок…» С чем я, естественно, не мог не согласиться.

Здесь же, особенно почему-то зимой, я иногда встречал высокого мощного мужчину в кожаном пальто или финской дублёнке, в какой-то уж очень пушистой шапке с лицом римского полководца и несколько собачьей фамилией. Валентин Гафт! Он спешил на службу в «Современник».

А я шёл по бульвару тоже в коже! Мой вильнюсский друг и учитель Слава Евдокимов подарил мне своё знаменитое кожаное пальто, которое сводило с ума и покорило не одну литовскую богемную красавицу. Правда, за эти бурные годы пальтишко несколько поистрепалось, и если принять во внимание, что его носил ещё дедушка Славы, то можно только диву даваться, как оно вообще не распалось на куски. Время от времени его надо было натирать чёрным сапожным кремом и драить жёсткой обувной щёткой. В общем, вид у него был достаточно приличным. Только многих почему-то смущал запах, особенно в транспорте.

А ещё мой друг подарил мне мутоновую шапку. Коричнево-рыжий пирожок. Этот мутоновый пирожок, похоже, испекли в XIX веке. Тулья у него была такая высокая, что виднеласб с любого конца бульвара. К тому же, пирожок был мне мал на два размера, сидел на макушке – и от этого он казался ещё выше. Вдобавок я носил длинные волосы и бороду.

Поравнявшись с Гафтом, я, как интеллигентный человек, элегантно приподнял свою уникальную шапку и слегка поклонился. Увидев такое чучело, да ещё приветствующее его, Гафт выпучил на меня и без того круглые глаза. Он был явно сбит с толку. Он ещё долго, пока шёл к театру, всё оборачивался в мою сторону. А я специально старался идти медленнее.

***

Всплывает в туманах памяти женщина, образ которой стал для меня почти мифом или легендой. Блондинка, с небесными глазами, с пышной грудью и чувственными чуть припухлыми губами.

Она притащила меня к себе в Лианозово с выставки, вернее из кафе недалеко от ЦДХ, где мы и познакомились. Я произвёл на неё впечатление познаниями в области живописи и вообще искусства. Мы пили водку сначала просто так, потом на брудершафт. После чего она предложила немедленно ехать к ней в Лианозово и продолжить живой разговор об искусстве. Она захотела ехать, чтобы не терять времени, на такси. Денег у меня оставалось мало, но, по моим подсчётам, должно было хватить. Я поделился с ней сомнениями насчёт того, что, возможно, не хватит, но она успокоила меня, сказав, что если не хватит, то она добавит.

Был уже вечер, когда мы весело подкатили к её дому. Поднялись на третий этаж пятиэтажки. Вошли в квартиру. Квартира как квартира. Да и некогда мне было особенно разглядывать. С порога занялись искусством. Причём подруга для утех выбирала самые неожиданные места, кроме дивана. Видно, блюла супружеское ложе, а может быть, так ей было интересней. Особенно ей приглянулась квадратная крышка стиральной машинки. Потом была ванна, кухонный стол, ковёр в гостиной, потом был балкон, и, под конец, мы опять вернулись к исходной позиции на машинке. Наша культурная программа закончилась, когда было около двух ночи. Я уже было собрался прилечь на диванчик и отойти ко сну, на что блондинка, несколько протрезвев и встрепенувшись, заявила, что о ночлеге не может быть и речи, так как скоро должен приехать со смены её муж-милиционер и у него есть пистолет. На вопрос, куда же я пойду в мороз, зимой, в два часа ночи, она ответила, что так будет лучше для нас обоих. Делать было нечего – и мне пришлось выметаться на улицу.

Я вышел и, пройдя несколько кварталов совершенно одинаковых домов, вспомнил о неприятном обстоятельстве: у меня не было денег.

Мелькнула мысль: «Пойти, вернуться и попросить денег у блондинки?» Но я обернулся назад и, увидев лабиринт зданий-близнецов, понял, что найти квартиру любительницы искусства и стиральной машинки просто нереально. Тем более что я не запомнил ни номера дома, ни номера квартиры.

Приходилось выбирать: оставаться в Лианозово и ждать шести часов утра, пока пойдут автобусы, или пилить пешком до Ярославки.

«Ждать на холоде четыре часа – это полный бред!»

К тому же дул резкий пронзительный ветер и гнал мокрую снеговую труху. Порывшись в карманах, я обнаружил, что денег не хватит даже на автобус. Оставалось идти пешком.

Самый близкий путь, который я знал – идти по МКАД. Сколько это будет в километрах, я себе не представлял. Всё равно выбора не было. Я кое-как добрался до кольцевой и пошёл в направлении Ярославского шоссе. Слева дул суровый северо-восточный ветер и бросал позёмку на асфальт трассы. Постепенно вся левая сторона моего туловища стала покрываться ледяной коркой. Шапки не было, и волосы с левой стороны головы превратились в сосульки. Но я шёл…

Виделась мне в тёмном сером пространстве женщина, сотканная из холодного бледного тумана, с ледяным мечом в руке, занесённым надо мной.

Через три с половиной часа я дошёл до своей общаги. Вахтёрша не узнала меня и не хотела пускать. Но потом узнала по голосу и пустила.

Кинулся в ванную и пустил струю горячей воды. Левую сторону тела я почти не чувствовал. Не стал дожидаться, когда ванна наполнится, сбросил с себя одежду и прыгнул внутрь. Горячая вода медленно, но бесповоротно возвращала утраченное телом тепло, и по мере того, как я согревался, в голове стали оттаивать мозги. Я вспомнил вчерашний день, вечер и эту блондинку, женщину, которой я был не нужен, которая утром обо мне и не вспомнит. Мы были и расстались чужими. От близости с ней внутри не осталось ничего, кроме пустоты и холода и ещё ощущения почти детского сиротства и невозвратимой потери. Стало так тяжело! Я набрал воздуха в лёгкие, ушёл с головой под воду и, чтобы заглушить стон и рыдания, закричал в плотную вязкую ткань воды:

– М-о-о-о-с-к-в-а-а-а-а-а!!!

ПЕСНЯ

АЛЁНУШКА

Алёна на кухне варит в эмалированной кружке одно куриное яйцо. Когда вода в кружке закипела, она стала помешивать содержимое чайной ложечкой. Само действие помешивания она производила осмысленно или, точнее сказать, глубокомысленно. По-видимому, Алёна знает некий кулинарный секрет. Иначе невозможно понять: зачем помешивать яйцо в кипящей воде? Я не решился спросить её об этом, поэтому до сих пор нахожусь во тьме невежества.

И вообще Алёна – старушка в своём роде уникальная: она умеет так соединять слова и предложения, что совершенно непонятно, что же она всё-таки хочет сказать. А это, согласитесь, большое искусство. Всякий дурак, мнящий себя Спинозой, может гладко озвучить пару–тройку истёртых временем и чужими губами сентенций. Алёна же Ивановна «ни о какой Спинозе» слыхом не слыхивала, поэтому имеет мозги светлые, ум незамутнённый, в первозданной своей стерильности. Впрочем, иногда там у неё что-то происходит. Слышно какое-то шебуршание: ше-ши-бур-бер-быр-ш-ш-ш. И тогда Алёнушка выдавливает из себя мёртворождённые фразы, аккуратно заворачивает их в полиэтиленовые мешочки и складывает их в пакет для мусора.

Слова, выпущенные из её ротового отверстия, поворачиваются к вам спиной, и вы видите их грязные зады и изнанку. При этом светлые души и живое тепло слов куда-то исчезают.

Но всё же, мне кажется, со временем её мыслительный аппарат начинает сдавать. То есть сам процесс мышления остался таким же, как и в молодые годы. Она и тогда умела облекать суетливые мысли в бессмысленные фразы. Говорила она так безапелляционно и уверенно, с таким умным видом, что окружающим её людям действительно казалось, что она понимает то, что произносит её ротовая полость и поганый язык. Но со временем апломба и самоуверенной наглости поубавилось. Тельце ожирело, лишилось гибкости, стало дряблым и беспомощным. Сквозь обвисшую, поражённую целлюлитом кожицу стали просвечивать злоба и эгоизм.

Она любит и может бросаться словами, и они, вылетая из дырки в её голове, иногда холостыми зарядами пролетают мимо меня, не попадая в цель, а иногда, бессильные и пустые, падают на пол у её ног. Так что, когда я по субботам занимаюсь уборкой, то выметаю с пола кучу бессмысленных, сухих и мёртвых слов. Я их собираю и складываю в коробочку из-под шоколадных конфет «Волшебное чудо», а ночью произношу над ними заклинания и пробую их оживить. Иногда мне это удаётся. Многие слова настолько изувечены, что требуют срочного филолого-хирургического вмешательства и искусства.