Купчая

– Госпожа… Останьтесь у нас до утра, мама сменится, и тогда…

Завтракают они уже втроём. Дама, которая представилась как Эгле, оказывается, успела, ещё пока Ивар спал до маминого прихода, сходить за продуктами в круглосуточный магазин поблизости. Завтрак роскошен – Ивар никогда не пробовал копчёной колбасы, твёрдого сыра, сливок. И никогда не ездил на такси. Черноусый, плотный и широкий в теле, одетый в дорогой костюм дядька, правда, не сразу кинулся обнимать маму – а именно так, с объятиями, представлял себе Ивар их встречу. Нет, он долго стоял под дождём, плечи его костюма намокли и сделались темнее всего остального, намокла и потемнела на груди светло-жёлтая рубашка, и так же неподвижно стояла перед ним мама. А госпожа Эгле всё пыталась прикрыть их обоих своим зонтиком, и Ивар слегка подтолкнул маму вперёд, чтобы она поместилась под зонтик госпожи Эгле. И вот тогда-то черноусый сдавленно вскрикнул: «Крыстя!» – и блеснули сахарно-белые зубы, и взыграли чёрные глаза молниями летней грозы, и один неловкий, короткий шаг навстречу маме сделал он – и вот уже обнимались все трое. Дядька вскрикивал то «Крыстя», то «Ивасик», а мама повторяла: «Игорёша, родной, пошли, люди смотрят, дождь, Ивасика придушишь, Игорёша, родной…» Наконец объятие распалось, и дядька сказал:

– Ну, пшли до дому, уж я наведу порядок, плюс и минус в розетке по местам поставлю!

И мама засмеялась. Засмеялась и госпожа Эгле. А когда наконец пошли домой, черноусый дядька сказал:

– Крыстя, я ведь по делу приехал. Поповку совместное русско-беларуське прадпрыемство покупает. Будет приборостроительный концерн, как при эсэсэсэре, пятьдесят один процент российский, по двадцать четыре с половиной Беларусь и Латвия, но то будут частники, не дзяржавнэ дело. Меня менеджером числят, так теперь это называется – просто я по-вашему хоть трошки мерекаю. Здрассте могу сказать. А так – папочку за шефом ношу, платят за это добре. Ну, как тут ваши – образумились? Можно мяне тут жить? Или лучше табе увезти? Могу хоть сейчас, теперь есть куды, и хто б посмел забраниць!

Эгле шла рядом с Иваром, защищая зонтиком в основном его. До этого дня она никогда никого не защищала. Было странно – ведь только вчера она попросила помощи подруги. Сама попросила о защите. И вот она защищает другого. Благодаря ей трое людей были счастливы… нет, зачем же «были», они счастливы и будут счастливы, пока не вмешается… А кто может вмешаться? Господин Ивасенокс, так его зовут, гость из Беларусс, говорит, что никто не запретит им с этой женщиной жить вместе. А кто-то запрещал? Наверное, у него нет гражданства Латвии. Да! Негражданин. Щекам Эгле становится жарко. Сколько таких прошло перед ней, сдавая экзамен по государственному языку… Она запрещала. Выходит, что она. Господин Ивасенокс плохо знает латышский, а фирма, на которой он работает, послала его в Латвию, именно учитывая его знакомство с латышским. Он не мог бы быть патриотом Латвии, он содействует переходу собственности Латвии в руки России! Значит, было правильно не дать ему гражданства. Правильно? А как же Ивар? А та уютная кухня? Что важнее, какая-то непонятная «Поповка» или эти двое, мать и сын, их дом, их уют, который и есть Родина?

– А что такое «Поповка»? – спрашивает Эгле неожиданно для самой себя.

И Игорь Ивасёнок отвечает на не очень правильном латышском:

– «А-Попова Ригас Радио Рупница». Теперь это часть концерна с замкнутым циклом производства, от микросхем до готового радиоприёмника или телевизора. Это, пани, работа для десяти тысяч человек, налоги в бюджет и прочая цивилизация!

А ведь Мартиньш говорил о забастовке полицейских, думает смятенно Эгле. Десять тысяч уютных кухонь, как вчера и сегодня… небастующие полицейские… их жёны на своих, тоже на уютных кухнях… Нет! Господин Ивасенокс не враг Латвии. Как много надо знать, чтобы судить, кто гражданин, а кто нет. Мало знать язык и историю края. Этот человек знает, как дать заработок десяти тысячам граждан…

– Наверное, там нужны будут переводчики с латышского и на латышский, – полувопросительно произносит Эгле.

– У самую точку попали, пани! – с энтузиазмом подхватывает Ивасёнок.

13. С Рождеством

Мартиньш Силинь ещё никогда не видел отца выведенным из равновесия. Но, рассказав о трёх «московских или их прислуге» возле того самого дома, он сподобился редкого зрелища. Собственно, такого не доводилось ему видеть ещё ни разу – только слышать от матери. Отец опустился в своё любимое тяжёлое деревянное резное кресло за таким же тяжёлым резным столом, посидел немного, сжал и разжал кулаки. Рывком вытащил один из ящиков стола. Достал толстую, не меньше трёх пальцев толщиной книжку, медленно разорвал её поперёк, с переплётом и корешком, бросил на стол половинки, шумно выдохнул и сказал сквозь зубы:

– Потом поговорим.

Что-то было в его тоне и всём виде такое – в сжатых зубах, в побагровевшем лице, в глазах навыкате – что Мартиньш смутился и вышел за дверь кабинета немного поспешнее, чем обычно.

Уже закрывая за собой дверь, Мартиньш подумал, что ни разу отец не забывал уточнить – когда именно потом. Завтра, через неделю, через месяц? Ждать было не привыкать, кто прав, тот не торопится, а уж торопить старших просто невежливо, но всё-таки скоро свадьба. Ремонт дома должен был закончиться в течение месяца, и тогда… У матери всё расписано. А тут какие-то оборванцы, смутьяны, выдающие себя вдобавок за иностранцев, европейцев – как они смели, знали, что ли, что полиция бастует?

Мартиньш не знал – отец никогда не делился служебными новостями – что в Министерстве внутренних дел его уже поставили перед фактом: здания, принадлежащие Министерству, отданы по реституции не будут. Подписан ли акт реституции или нет – в данном случае он не будет исполнен, так что лучше не подписывать. Так сказал начальник отдела по борьбе с экономической преступностью. Этими зданиями, говорил он, интересуются из Израиля, они нашим сотрудникам уже угрожают похищением, привыкли там иметь дело с террористами, усвоили их манеру работы, грязные приёмчики, теперь не отличишь – террористы или государственные террористы. Но вслух, на камеру или на корреспондентский диктофон, этого ведь не скажешь, американцы вспылят – они за Израиль горой. Когда Андрис Силинь повелительно рявкнул в трубку: это внутреннее дело Латвии! – то услышал в ответ: это центр по расследованию военных преступлений против евреев во времена второй мировой, им наши законы не писаны. Они, продолжал шеф, когда понадобилось, и из Уганды кого-то похитили, и из Аргентины. И пришлось отступиться. Хотя внутри у Андриса всё кипело: родную Латвию, европейскую страну, сравнили с какой-то Угандой. Мало того. Пришлось закрыть глаза на продажу части какого-то дома, кажется, советской постройки, некоему Мкртумяну, негражданину.

Но это было ещё полбеды. Негражданин, но хотя бы рижанин, со счётом в Парекс-банке, с каким-то торговым бизнесом, зарегистрированным в Риге ещё в девяностом году, до окончательного освобождения от московской власти. А вот звонок из кадастровой палаты был куда неприятнее. Сообщали, что вынуждены срочно, в связи с отъездом владельца на постоянное место жительства за границу, зарегистрировать продажу земельного участка, находившегося в собственности гражданина Латвии Озолса Яниса, Великолукскому мясокомбинату, имеющему регистрацию в России. Участок представлял собой почти сотню гектаров сельскохозяйственной земли и несколько домов с землёй под ними – видимо, поле и прилегающие хутора. И опять не испугались хозяйского рыка «как посмели?» – ответили: других сделок сейчас нет, регистрируем что есть, один процент от сделки даст возможность выплатить зарплату служащим. Это, между прочим, граждане Латвии, надо проявлять заботу о гражданах… Андрис попытался было скомандовать: богадельне передать заботу о таких гражданах – но трубку уже положили.

А было и то, чего Силинь-старший не знал совсем. Резекненский инструментальный завод «Ребир» подписывал документы о поглощении с русским госпредприятием «Электроприбор». Находилось оно в бывшем Ленинграде, ныне Петербурге. И вот-вот становилось владельцем завода, земли, на которой этот завод был построен, домов, где жили заводские и земли под ними – почти четверть города Резекне…

Некий никому не известный доселе предприниматель, гражданин России Олег Королёв, купил целый посёлок Скрундс. Когда-то там был военный городок. Военные уехали после девяносто первого, вывезли что смогли из скарба, а что не вывезешь – было торжественно взорвано американцами в мае девяносто восьмого. Королёву досталась голая земля, остовы казарм и пустые нежилые дома, но теперь туда потянулись неграждане: Королёв брал на работу в своё сельхозпредприятие не по паспорту, а по желанию работать, и собирался не простаивать и не выливать молоко в канавы, а торговать им с Россией.

«Карбис-Банк», бывший Сберегательный, перешёл в руки российского гражданина, некоего Антонова.

Семьдесят пять процентов акций «Свед-Банка», с самого начала смешанного, с латвийско-шведским капиталом, оказались в собственности российского «Альфа-Капитала».

Андрис узнал точный день заседания сейма, на котором должны были рассматривать новый закон о регистрации сделок с недвижимостью. Его закон, написанный в комиссии по реституции, возглавляемой хоть и не им формально, однако Андрис не без оснований считал эту комиссию своей вотчиной. Ещё годик её работы – и он превзойдёт по масштабам власти когдатошних ливонских и остзейских баронов, да даже того барона, который называл себя губернатором и гауляйтером всей Лифляндии: у него будет свой замок, там, где всегда была земля его предков. И купчая крепость на этот замок с датой тысяча восемьсот… какой-нибудь год. Нотариус, чернильная вошь, уточнит и напишет – какой именно, их за этим и держат, и кидают им объедки. У него будут слуги, которые будут обязаны, кланяясь, обнимать и гладить его ляжки – он восстановит этот многовековой обычай, зачем-то отменённый при первой независимости, у него будет земля, площадь которой будет превосходить площадь всей Риги, у него на содержании будет депутат сейма. Так что закон, без сомнения, его. Андрис заказал гостевой билет в сейм на этот день – двадцать третье декабря, а также справку в Министерстве сельского хозяйства и продовольствия: сколько процентов латвийских сельскохозяйственных земель в чьих руках – сколько у государства, сколько у фермеров, у крупных отечественных сельхозпредприятий, у иностранных предприятий или частных лиц… Справку не выдали.

– В настоящее время мы не можем вас принять, – отвечал медоточивый голосок девушки-автоответчика. – Пожалуйста, позвоните позже.

– Доннерветтер! – рыкнул Андрис, бросив трубку с такой силой, что она раскололась пополам. Пришлось посылать посыльного. Мартиньш где-то нашёл малого по имени – или по кличке – Фриц, увешанного железными булавками, цепочками и перстнями, как было модно среди наиболее безголовой молодёжи лет двадцать пять назад. Шустрый, костлявый, словно весь складной, только что суставы не стукали деревянно-шарнирно, Фриц сбегал и узнал, что все служащие министерств бастуют.

– Нет жалованья, герр барон, – согнулся Фриц в угодливом поклоне, оглаживая монументальные ляжки Андриса.

– Иди, заводи, – буркнул Андрис, решив, что ехать в сейм на машине при шофёре-лакее солиднее, чем за рулём.

Заседание шло своим чередом, пока не началось обсуждение закона о регистрации сделок с недвижимостью. Это было второе чтение, маловероятно было, что закон будет принят сегодня, поэтому в зале было даже не большинство, а на гостевых местах – почти одни специалисты. После неизбежных формальностей председательствующий спросил, есть ли у кого-либо из присутствующих что сказать по существу обсуждаемого законопроекта, и тут-то с хоров раздалось, перекрывая нудный, как постная похлёбка из разбредшегося гороха, повседневный законотворческий бубнёж:

– Известно ли господину председательствующему, сколько недвижимости в стране ещё остаётся в руках государства или его граждан?

Андриса Силиня в сейме знали многие. Узнали его и сейчас.

– О, господин Силинь… Прошу спуститься в зал, к микрофону номер два.

Паркетные доски жалобно выводили каждая свою ноту, пока Силинь размеренным шагом спускался в зал заседаний. Подойдя к микрофону, который ему указал помощник председательствующего, он повторил вопрос: а известно ли вам… – и добавил: Donnerwetter!

– Полагаю, что уважаемый гость имеет информацию на обсуждаемую тему, пять минут для сообщения…

– Не имею! – огрызнулся Силинь. – Ваши, sacre Menschen, госслужащие не желают готовить таких справок! Им всё равно, что творится в стране, они бастуют, озабоченные исключительно собственным ленивым брюхом! Scheisse!

В зале послышались голоса, взял слово депутат, которого Силинь не знал – рыхловатый, пожилой, с крупными, домашними чертами лица, с виду типичный хуторянин, вышедший в чистую публику. Попросил Силиня и всех, кто ещё будет выступать, «не прибегать к другим языкам, кроме нашего родного, а тем более к оскорблениям на других языках – их ещё не все забыли». А потом сообщил, что, по его данным, около трёх четвертей банковского бизнеса, около сорока процентов крупной промышленности и около тридцати процентов сельскохозяйственных земель и предприятий принадлежат иностранцам и иностранным государствам, в основном – России и российским гражданам.

– Точнее! – раздались крики из зала и с гостевых мест на хорах.

– Какие именно предприятия?

– Те, которые стоят?

– А в Латвии не было колхозов имени сорок лет без урожая! – этот выкрик раздался с хоров по-русски.

– Господа! – зазвенел колокольчик председательствующего. – Закон требует – только на государственном языке!

На хорах началось движение. Кто-то заспешил вниз. Силинь во всю ширь грудной клетки потребовал от председательствующего навести порядок. Микрофон затрещал, засипел – и захлебнулся, не в силах вынести такой мощи звукового напора, и охранник оттеснил Силиня от микрофона. Силинь упирался, но охранник, далеко уступая ему в комплекции, был много шустрее и ловчее. Что и позволяло ему всё время оказываться между микрофоном и разъярённым гостем. В дверях в это время не пускали в зал кого-то ещё, судя по фотоаппаратам – журналистов, от дверей раздавались крики «прошу слова», «есть сообщение по данному вопросу», окликали председательствующего по имени и по фамилии. Наконец кто-то прорвался к микрофону и на очень испорченном латышском, мешая его со словами, похожими на немецкие, но не немецкими, громко стал зачитывать список предприятий, купленных иностранцами в последние месяцы.

Колокольчика уже никто не слушал. Народу в зале прибывало. Охрана махнула рукой на попытки не пускать в зал и сосредоточилась на обороне трибуны, председательствующего и прохода перед первым рядом кресел. Трибуну никто и не штурмовал – дискуссия шла в зале, местами распадаясь на отдельные потасовки, и тогда на пол летели галстуки, пуговицы, мобильные телефоны, ручки, удостоверения и прочее содержимое карманов. Зубы пока не летели.

Силинь протолкался к самозваному докладчику, вырвал у него из рук материалы. Составлены они были не по-латышски и не по-немецки, причудливого оформления над буквами было гораздо больше, чем того требовал латышский и даже немецкий. Он принялся зачитывать понятные ему слова и цифры с этих листов во всю мощь своего деревенского, поколениями хуторян поставленного голоса, перемежая комментариями о гражданском равнодушии, граничащем с изменой, о ненасытном батрацком брюхе, о вредительской хитрости так называемых пролетариев, которые вместо работы спят и видят, как бы разорить хозяина, о сбежавших за границу и подначивающих оттуда агентах то коммунизма, то сионизма, то «новейшего изобретения лодырей, раньше называемых хиппи – антиглобализма». Народу в зале продолжало прибывать, уже звали на помощь охрану. И тут раздался выстрел. Грохот, дым, мелкий звон падения каких-то обломков на миг водворили нестерпимую тишину, в которой словно таяло, расплываясь в дыму, как бы расширяясь в образовавшейся вокруг пустоте, лицо стрелявшего. Это был начальник наряда охраны.

– Мы присоединяемся к забастовке государственных служащих. Благодарю за внимание! – чётко и внятно отрапортовал он, посмотрел на остальных охранников и коротко дёрнул головой в сторону выхода. – За мной!

Толпа невольно расступилась перед ним. Никто не успел опомниться, как охрана миновала торжественные дубовые двери, они неспешно и бесшумно закрылись, и раздался звук поворота ключа в замке.

В разных углах зала раздались выкрики. Но теперь депутаты, журналисты и прочие заинтересованные в событиях не кричали друг на друга и не пытались докричаться до внимательно не слушающего зала. Нет, они кричали в мобильные телефоны. Очень быстро выяснилось, что полиция может ответить только «в настоящее время мы не можем вас принять пожалуйста позвоните позже» – голосом робота, ибо забастовка продолжалась. Спасатели, правда, отвечали сами, живьём – но именно от них депутаты и прочие узнали, что на площади перед зданием сейма идёт митинг. Машина с оборудованием для вскрытия дверей вашего класса прочности или оконных решёток не может пробиться, говорили спасатели, а полномочий разгонять толпу у нас нет.

– Еду подвезём, воду, если надо – лекарства, авось пропустят, – флегматичный русский говорок спасателя разнёсся на весь зал, когда один из журналистов поднёс свою трубку к микрофону. – Там никому пока не похужело?

– Каковы требования митингующих? – председательствующий попытался вспомнить о своих обязанностях. – Есть предложение открыть окна!

Окно открыть попросили Силиня, как одного из самых могучих физически. Несмотря на лета, он сохранял форму.

– Равноправие языков! – доносилось с площади.

– Равенство прав на гражданство!

– Права на занятие бизнесом!

– Почему бастуют госслужащие? – надсаживался в самодельный рупор длиннорукий тип, которого Силинь узнал. Это был монтёр из фирмы по ремонту лифтов и крыш «Эксцельсиор». – Потому что арийский бизнес, или латышский бизнес, или другой бизнес по пятому пункту не-эф-фек-ти-вен! Бизнес бывает только либо эффективным, либо нет! И если он при эффективности ещё и уважает законы, в том числе международные – вот тогда он бизнес! Он даёт доход! Платит налог! Создаёт рабочие места! Чем поддерживает позитив! И вот тогда он выгоден всем! Тогда нет забастовок, потому что есть зарплата! И такой бизнес идёт сюда из Беларуси! Из Швеции! Из России!

– Рос-си-я! Рос-си-я! – скандировала площадь. Стёкла в окнах тонко подпевали. Как назойливые комары, подумал Силинь: каждый – тьфу, а всех масса, и попробуй всех перехлопай.

Оратора сменил другой, вернее, другая – дама в отороченном мехом плаще, из-под которого виднелась форма штатской госслужащей. Она начала с того, что представилась. Оказалось – из статистического управления. Те же самые данные, которые Силинь только что слышал в приблизительном изложении какого-то журналюшки. Только подробнее и точнее. Две трети промышленности в руках русских! И список! РАФ, радиозавод, вагоностроительный, судоремонтный, «Ребир», ещё какие-то, о каких Силинь даже не слышал. Половина сельскохозяйственных земель! Три четверти крупных и треть мелких сельхозпредприятий! Из толпы появился и подплыл к даме над головами мегафон. Она закончила свою речь таким пассажем:

– И огромная очередь в российское посольство! Неграждане встали за российским гражданством! Российская собственность, российские работники – завтра будет российское правление!

– Рос-си-я, ку-пи Лат-ви-ю! Рос-си-я, ку-пи Лат-ви-ю! – отвечала площадь.

– Продались! – заорал Силинь в открытое окно, и ближайшие его услышали.

– Депутаты сейма просят слова! – закричали несколько голосов сразу.

Силинь попытался взгромоздиться на окно и высказать накипевшее, но у депутатов взыграло оскорблённое корпоративное чувство. Как? Этот человек – не депутат! Его стащили с окна. Он вразмашку отпихнул нескольких человек сразу, кто-то повалился на пол, кто-то истошно завопил «убьёт!», кто-то похрабрее прыгнул на Силиня сзади. Он вновь отмахнулся, теперь люди полетели кучей. И вновь крики «что дерёшься?», «в суд подам» – и теперь на Силиня насели уже человек десять. Вместе они весили, наверно, около тонны, но мешали друг другу, и он снова расчистил себе место. Теперь он неистово лупил кулаками, локтями, ногами. Вокруг него падали, но кто-то раскрутил над головой зарядник от мобильного – и Силинь получил такой удар в глаз, что света невзвидел и слепо затоптался на месте. Этого мига растерянности хватило разъярённой толпе – теперь вокруг уже не было депутатов, юристов, журналистов, уважаемых людей, была толпа, и она повалила и месила ногами. Не слыша хруста костей, не видя крови, не чуя её запаха – вымещая на подвернувшемся весь ужас возможной потери лакомых кусков. Который хуже страха потери банального куска хлеба.

Опомнились от крика «стоп!» – давешний длиннорукий оратор кричал в рупор, стоя рядом с окном. Клубок сцепившихся тел развалился, упавшие вставали, ощупывая ссадины, шаря глазами в поисках потерянного. Лишь самый могучий боец лежал неподвижно.

– Не дышит! – панически-сдавленно почти взвизгнул кто-то.

По этому крику люди шарахнулись друг от друга, расскочились, как мячики. Грузное тело не шевельнулось. После некоторого колебания его оттащили в угол зала и прикрыли скатертью, снятой со стола председательствующего. Кто-то уже звонил в скорую. Там не бастовали.

– Я должен передать важное сообщение! – над головами взмахнула рука с каким-то квадратиком. Было понятно. Корреспондентская аккредитация.

– Пропустим? – весело крикнул в напиравшую массу народа длиннорукий.

Отозвались гулом энтузиазма. Один… другой… несколько человек по очереди покинули зал. Через окно. Людей в зале редело на глазах. Уходили, хлопали двери, слышались шаги на лестницах, выкрики уже не слышались – прибой митингующих поглощал их.

Народу возле окон всё прибывало и прибывало. Длиннорукий с рупором их пока что сдерживал, размахивая правой, точно цепом, а левой поднося ко рту рупор:

– Стоп! Стоп! Они знают наши требования! Сейм работает, тишина!

– Ти-ши-на! Ти-ши-на! – принимались скандировать рядом с ним, и на время людской прилив стихал.

Непрерывно подходили новые и новые люди, время от времени кто-нибудь залезал на грузовик, плещущий латвийскими, российскими, казахстанскими и ещё какими-то флагами и служивший трибуной, и оглашал с него самую свежую статистику представленных на регистрацию сделок с недвижимостью и ценными бумагами латвийских собственников. Цифры росли как на дрожжах.

Теперь по лестницам сейма не только поднимались, но и спускались. Убедившись, что других выходов из здания действительно нет.

Возле окна продолжалось противостояние. Длиннорукий и трое похожих друг на друга молодых людей – соломенные встопорщенные шевелюры, светлокожие, чуть-чуть скуластые по-восточному лица – сдерживали напор публики с площади, одновременно не давая никому изнутри спрыгнуть с подоконника наружу. Но если очередной депутат, журналист, гость произносили что-нибудь вроде:

– Меня ждёт неотложное дело, прошу пропустить…

– В интересах закона, в интересах единой Латвии, прошу пропустить…

– Прошу суверенный народ пропустить…

– немедленно вскидывались камерофоны, страдальца снимали десятки добровольных регистраторов, расступались ближайшие, и очередной беглец покидал осаждённый сейм. Проталкиваясь к краю и за край людского моря, против общего течения народа, с усилиями, но уже без риска быть растерзанным. Строго по одному. В лучших портовых, контрабандных традициях.

Стемнело.

Потом пробило полночь.

Наступило двадцать четвёртое декабря.

Молодой снежок тонким слоем ложился на спины и головы митингующих, делая яркие куртки, капоры и знамёна ещё ярче и праздничней.

Одному из беглецов крикнули в спину:

– Prie-cī-gus-Zie-mas-svēt-kus!

– Mer-ry-Christ-mas! Mer-ry-Christ-mas! – проскандировали ответно на другом краю площади.

– С Ро-жде-ством! С Ро-жде-ством! – мощно, раскатисто разнеслось и по-русски.

– Соломон Давидович празднует рождество, как думаешь? – спросил Владимир, повернувшись к Самвелу лишь слегка, сколько позволяла плотность толпы.

– Здесь все празднуют, это здесь не… не религия, просто обычай, Раиса-апа своим троим тоже кое-что приготовила. Даже я помогал.

– А что ему тогда подарим?

– Надо бы новую машину, а то его «Москвич» советского выпуска…

– Если примет. Так не примет ведь! Дорожит именно за советскость.

– Вот если бы его избрали куда-нибудь… Если бы мы могли это… организовать, да? Когда все сбегут, – Самвел выпростал между стоящими руку и показал на здание сейма.

– Как он сам говорил: а ему оно надо?

2011 – 2022