скачать книгу бесплатно
К тому же отец пообещал познакомить Багрова с директором «Арт-салона» – Михаилом Ижевским, большим авторитетом в Гродинском художественном бомонде. Ижевский уже видел работы Багрова и согласился взять несколько ранних пейзажей Тимура и серию акварельных этюдов на морскую тему. Это только для начала. Потом, если Багров «пойдет», как выразился папа, его работы разместят в центральной части экспозиции.
Кажется, хлопнула входная дверь. Наверное, это Тимур ушел в свою мастерскую. Он иногда вот так неожиданно пропадал, и это означало, что в голову художника пришла какая-то идея, а значит, до утра он ждать не может! Тем лучше.
Конечно, работы Багрова «пойдут»! Он талантлив, он дьявольски талантлив! И с помощью моего папы он получит роскошную PR-кампанию в местных СМИ. К тому же о творчестве молодого художника положительно отзовется сам Ижевский со товарищи. А это многого стоит. Тимур завоюет Гродинский художественный олимп. Я нужна Тимуру, я – его заложник, гарантия карьеры его. Вот так я попала в ловушку.
Но самое страшное, что эту ловушку сама же на себя и поставила! Теперь, когда я так извалялась в грязи, что стала омерзительна в первую очередь самой себе, теперь, когда уже ничто и никогда не сможет смыть осклизлых воспоминаний, теперь мне нет дороги назад. Я уже никогда не смогу просто войти в свой дом, просто поцеловать своего мужа, просто лечь с ним в постель и просто заниматься любовью. Со мной всегда будет ощущение своей мерзопакостности, своей порочности, своего опыта шлюхи. Я плакала, жалея себя, но вдруг прислушалась.
Мне показалось, что в квартире что-то снова зашуршало, приближаясь к балкону, ко мне. Я повернулась спиной к парапету и стала вглядываться в темень кухни. Скрипнула балконная дверь, и скрюченная в три погибели фигура метнулась мне в ноги. Я испугалась, а чьи-то руки уже отрывали мои ступни от пола. И я даже не поняла, как это случилось, когда мое тело вдруг оказалось летящим вниз, к земле, к смерти! Мне удалось только сгруппироваться, потому что такова была выучка моего тренера по борьбе – группироваться, даже если падаешь с табуретки. Сейчас я пикировала с шестого этажа и успела очень многое обдумать за полет, в том числе и бессмысленность тренерской науки.
Еще я успела подумать, что это будет больно – умирать от удара о бетонные плиты, опоясывающие наш дом. И еще – что так будет лучше и для меня, и для Тимура. Папа теперь ему ни в чем не откажет, а он освободится от такой мрази, как я!
Потом был удар, треск и второй мягкий удар – я потеряла сознание.
Потом был голос Тимура, шепчущего мне что-то такое обеспокоенно-ласковое и обнадеживающее. Были его теплые руки и жуткая, непереносимая боль в позвоночнике. Господи, за что это! И еще (какой чудесный сон!) были поцелуи Тимура. Я через ослепляющую боль счастливо ощущала их на лбу, висках, щеках, губах… Пусть это будет вечно! Но как же мне больно, как больно!
Глава 6
Мне сказали, что я снова пыталась покончить с собой! Ну не дура ли? На этот раз способ самоубийства был выбран абсолютно надежный. Вот только неудачникам не везет даже с суицидом. Я, и в это просто невозможно поверить, упала не на землю, а на «КамАЗ», крытый брезентом. Мое тело, сжатое в кулак, сначала пробило этот брезент, а потом плюхнулось в тюки с ситцем. Вот так. Жизнь мне непроизвольно спас водитель грузовика, оставивший, вопреки велению своего начальства, «КамАЗ» с товаром возле своего дома.
Я не очень пострадала, только что-то случилось с дисками моего бедного позвоночника. Они сдвинулись, и теперь надо было их вправлять на место и лечить.
Да, еще один момент. Тимур вовсе не был бесплотным видением. Он на самом деле вышел из квартиры за пять минут до моего полета. Лифт не работал, Тимур пошел пешком. У него возникло желание поработать, и, обдумывая, что и как он будет делать, художник шел через двор, когда раздался мой отчаянный крик. Я не помню, чтобы кричала, но так было. Тимур не сразу уловил, что это я, но как-то почуял, а потом увидел мое тело, падающее в грузовик. Он бросился к машине, влез на нее, достал меня и…
Померещились ли мне его поцелуи – не знаю. Очень может быть! Однако это он вызвал «Скорую» и привез меня в больницу.
О новых испытаниях, которым подвергли меня чертовы психотерапевты, вспоминать не хочется. Они упорно делали из меня идиотку, которой наскучила ее сытая жизнь. Я сопротивлялась, как могла. Потом уже собралась соблазнить доктора, но явно была не в форме: спина болела постоянно, днем и ночью. Не знаю, когда мне было хуже!
Обезболивающие уколы не приносили облегчения. Я так устала от невозможности нормально ходить, сидеть, лежать, что даже плакала. Выздоровление от второй смерти изрядно затянулось.
Ко мне часто приходил папа. Ему пора было уже уезжать, готовиться к летней выставке в своем новом выставочном центре, но он все тянул, не желая оставлять меня одну. На Тимура рассчитывать не приходилось. Я знала, что он тяготится мной и уже был бы рад, если бы мне удалось довести до победного конца хотя бы одну из своих попыток переселиться поближе к господу богу.
Папа же просто считал, что на человека искусства бессмысленно надеяться в трудной житейской ситуации. Мы хорошо пускали ему пыль в глаза, изображая счастливую пару, тем не менее папа уже был однажды связан с одной неземной персоной. Свой опыт он переносил на мою ситуацию.
– Видишь, Варька, как получается, – говорил он, сидя у моей койки. – Обычно дочери повторяют судьбу матерей, но ты умудрилась повторить мою судьбу. Ты, наверное, до сих пор обвиняешь меня в том, что я бросил твою маму и мы с тобой не общались, пока тебе не исполнилось восемнадцать, а она не… не умерла!
– Папа, ты знаешь, ни в чем и никогда я тебя не обвиняю. Посмотри, что бы я без тебя сейчас делала? На что бы жила? Я же ноль, бесполезный ноль. Только ты и даешь мне возможность безбедно жить! Да еще и мужа содержать…
– Варька, никогда не называй себя нулем! Никогда. Ты просто еще не нашла себя, не определилась! И ты слишком любишь Тимура и живешь не моими деньгами, а его картинами. Я же вижу! Ты плачешь над его пейзажами и ходишь как больная, если у него период застоя. Ты даже не его картинами живешь, а его дыханием.
– Вот ерунда! – хоть и выгодно было оставлять папу при его мнении, но такое уже слишком! «Его дыханием»! – Я живу – и все. Да, Тимур много значит для меня и его работы тоже, но…
Я возмущенно развела руками.
– Да, я тоже так говорил, когда жил с твоей матерью. Но в том-то и дело, что когда любишь человека, очень нуждаешься в его тепле, – он уже погрузился в воспоминания, и не было смысла его перебивать. – С твоей мамой жить было просто невозможно. Она существовала для искусства. А я оказался рядом случайно, мои чувства не имели никакого значения. Вот же парадокс: они, эти художники, такие тонкие, эмоциональные, живут в мире гармонии, наблюдают перспективы, а близких своих в полуметре не замечают!
– Ну, близкие тоже хороши, – сказала я, имея в виду, конечно, себя.
– Да, – согласился он невпопад. – Я тоже не ангел. Я всегда слишком много работал и не часто интересовался ее творчеством. Придирался к ней: готовить не умеет, в доме грязь, ты голодная бегаешь по двору, а она у мольберта! Ох, вернуть бы все! Сам бы готовил, только бы она рядом была! Дурак, я дурак.
Он уже расчувствовался, что было довольно непривычно. Мне казалось, что это психотерапевты его обработали: он не понимал, какая хрень творится со мной и почему я не хочу жить, боялся, что уйду, как мама ушла из его жизни и из жизни вообще. Но спрашивать, говорить о проблеме опасался. Просто не знал, как. Он только сказал на прощание:
– Варька, все пройдет! Не поступай, как она, не надо! Многим будет больно. А я и не переживу, наверное. У меня же никого больше нет, кроме тебя!
Что ответить, как им всем объяснить, что не прыгала я с шестого этажа?! Ну как бы я прыгнула, увидев внизу этот дурацкий «КамАЗ»? Да и синяки на щиколотках никто из докторов объяснить не смог. Мне сказали, что завтра придет следователь из милиции, и я смогу ему все рассказать. Мой основной соперник в борьбе за мой же здравый смысл был светом психиатрии и солнцем на небосклоне психологии. Его звали Евгений Семенович Костров. Он думал, что, когда следственные органы докажут, что на меня никто не покушался, я признаю себя помешанной на суициде. Посмотрим!
Следователь Павел Седов, молодой серьезный парнишка с коротко стриженными рыжими волосами и смешными веснушками на курносом носу, пришел ко мне в палату утром, около девяти.
Я уже привела себя в порядок. Мне не хотелось произвести впечатление сумасшедшей, и поэтому я гладенько зачесала волосы, аккуратно подкрасила губы помадой нежно-бежевого цвета и надела скромный чистенький халатик из тех, которые не распахиваются без надлежащей команды.
Павел вошел, поздоровался и сел на стул возле кровати. Из того, что он даже блокнотик с ручкой не достал, я поняла: Костров уже общался с эскулапами. Что делать? Профессиональное мнение психиатра и бред сумасшедшего, что выглядит убедительней?
– Итак, Варвара Игоревна, что вы хотели мне рассказать? – спросил следователь, представившись.
– Я хотела рассказать, что… Знаете, я видела человека, сбросившего меня с балкона!
– Да? И как он выглядит? Какого цвета у него волосы? Глаза? Во что одет? Это был мужчина или женщина?
– Вот именно, – кивнула я, подтверждая, что последний вопрос самый правильный. – Я даже не могу сказать, мужчина или женщина. Дело было ночью, мелькнула тень человека в черном – и все! Но ведь у меня на щиколотках остались синяки! Пусть ваш судмедэксперт осмотрит и скажет, что меня схватили за ноги и выбросили с балкона.
– Варвара Игоревна, – он точно говорил со мной, как с сумасшедшей. – Поймите, доктора считают вас не совсем здоровым человеком, а синяки на щиколотке могут появиться и от другого!
– Да? От чего, другого?
– Ну, судя по вашему образу жизни, – вы знаете.
Он сально ухмыльнулся, и я поняла! Секс! Ха-ха, так я еще не пробовала! А он опытнее меня, очень интересно… Надо же, навел справки, чем я по жизни занимаюсь.
– Вы, Паша, ошибаетесь. Можете спросить моего последнего партнера. Так мы с ним не делали, – я говорила нарочито серьезно. – Но вы должны проверить, кто захотел меня убить.
– Ну, для этого пришлось бы разбираться со всеми вашими друзьями мужского пола, а на это и жизни не хватит. – Седов уже не скабрезничал, а просто хотел отделаться от меня. – Ваш образ жизни рано или поздно должен был привести к неприятностям. Ладно, напишите заявление, потом посмотрим.
– Потом, это когда меня убьют? – возмутилась я. – Любая шлюха достойна того, чтобы ее защищали следственные органы. Таков закон, и вы это знаете!
Он согласно кивнул и поднялся.
– Всего хорошего, Варвара Игоревна.
Я отвернулась. Он вышел из палаты.
Глава 7
Через месяц в «Арт-салоне» Михаила Ижевского состоялось открытие выставки работ молодого талантливого художника Тимура Багрова. Из мастерской было вывезено буквально все, до листика. Ранние работы Тимура занимали левую стену небольшого светлого помещения, отведенного под экспозицию. Справа висели этюды, наброски и акварели Багрова. Посередине размещались «Лабиринты природы». Серия уже состояла из восьми работ, но мне больше всего нравились папиллярные линии пальца человека, мозг человека и, конечно, «Малахит».
На открытии присутствовало огромное количество народу. Официанты в белых пиджаках разносили шампанское и закуски. Представители прессы, местная богема и пара бизнесменов от искусства составляли основной костяк приглашенных. Были и зрители, прогуливающиеся по залу и делящиеся своими ценными художественными впечатлениями. Над толпой звучали отголоски дружелюбных отзывов.
Тимур в костюме цвета стали покроем, почти полностью декорировавшим кривизну его ног, с распущенными кудрями, немного укороченными в честь праздника, выглядел и держался на уровне. Я очень радовалась, потому что знала, как он волновался накануне и волнуется сейчас.
Стараясь не терять его из виду, я стояла рядом с Ижевским, который мне всегда напоминал элегантного тюленя, и беседовала с ним на умные темы. С директором «Арт-салона» я никогда не спала и не собиралась. Он был слишком близок моему отцу, мог сболтнуть что-нибудь эдакое, а мне расстраивать папу никак не хотелось. И это была единственная причина моего воздержания.
Ижевский то и дело перекидывался с гостями парой фраз. Он уже отыграл свою роль хозяина и теперь давал возможность народу самому оценить качество представленных работ. В общем, товаров, если быть честными.
– А твой муж далеко пойдет, если не срежется на взлете. – Такая похвала дорогого стоила! – Он молодец, я рад, что Игорь настоял на выставке. Мне сначала Тимур не приглянулся. Картины чудесные, но у нас в провинции он не пробьется без мохнатой лапы. Даже в столицах ему было бы легче, но там деньги нужны.
– Да, – я кивнула, не слишком вникая в его слова и ощущая, как неукротимо нарастает боль в позвоночнике. – А кто это там прогуливается? Мне мерещится, или это Костров дефилирует с хорошенькой женщиной?
– Да, это Евгений Семенович, – ответил Ижевский, тоном выражая дружелюбную симпатию к объекту разговора.
– Что он тут делает? – удивилась я.
– Как что? Он большой знаток и любитель живописи. Между прочим, у него солидная коллекция полотен, частное собрание и даже собственная маленькая закрытая галерея.
– А я и не знала!
– А ты пока и не должна знать! – рассмеялся он. – Вот оперится твой Багров, и все узнаешь. Кстати, именно у него собрано самое большое количество работ твоей матери. Они…
Он выразительно замялся.
– Они?.. – переспросила я, не веря своим ушам. – Они с моей мамой?
– Ну, ты не пугайся так! – Ижевский сам был не рад, что проболтался. – Она лечилась у него долгое время, он и увлекся ею. Твоя мать была потрясающей женщиной и талантливым художником. Просто ей не повезло. Время было такое, что надо было продаваться. А она не могла рисовать всех этих передовых доярок и членов, сама знаешь чего. Я вот рисовал в свое время! Да… – он немного помрачнел. – Да. Такое было время. Ее совсем не выставляли. В Союз художников не приняли, а здесь так вообще грызли со всех сторон. Я сам тогда в крайкоме партии сидел, наставлял! Стыдно теперь, но из песни слова не выбросишь. Я говорил ей: пиши на два фронта – для карьеры и для себя! Ну что бы ей намалевать советские поля с советской озимой пшеницей, самой озимой в мире! Но она не могла… Это я сейчас все понимаю, а тогда – совсем другое дело было. Я тоже твоей бедной маме крови напортил. И только сейчас узнал, что твой дед – генерал КГБ в отставке.
– Он жутко честный был, – сказала я без одобрения. – Не хотел связи использовать. Хотя прекрасно мог бы!
– Да, понимаю. – Ижевский вздохнул. – Вот так и вышло!
– В общих чертах я все знаю. Только про Кострова не знаю. Как раз за год до ее смерти я уехала поступать, в Питер. Провалилась и осталась еще на год. Работала, готовилась к следующей попытке. А потом пришла телеграмма о том, что мама умерла, и я срочно приехала домой. А что да как, не знаю!
Я не просто не знала обстоятельств смерти своей мамы, я не хотела знать! Боялась услышать самое страшное для себя – то, что она была одинока… Очень страшная смерть для молодой, в сущности, женщины: накинуть петлю на шею и оттолкнуть табуретку. Я объясняла ее поступок для себя ранимостью творческой натуры, накоплением критической массы бед, возрастным кризисом, безнадежностью.
– Сорвалась она, пыталась с собой покончить. Я не знаю, мы с ней после теплых встреч в крайкоме не очень-то дружили. Но Гродин – маленький город, и слухи до меня доходили. Я слышал, что сорвалась она тогда, когда у нее появились реальные перспективы выйти из тени. Тогда, после перестройки, стали вылезать все, кому не лень. Только тявкни пару раз на соцреализм и поплачься, что тебя зажимали партийные боссы, вроде Миши Ижевского, и глядишь, уже персональная выставка, уже – член Союза художников, уже – за границей! Но Маргарита и на это не пошла. В последний год жизни она отправилась к Кострову. Говорила, что плачет, не спит, не может работать. А не может работать – не может жить.
Мне было стыдно. Я вообще ничего такого не знала! Звонила домой из Питера, она говорила, что все хорошо, даже шутила. Не то чтобы мы не были близки с ней, просто мама всегда жила своей внутренней жизнью, она была для нее больше, чем реалии каждого дня. Пытать ее на предмет душевного состояния было бы жестоко. В этом смысле папа был прав – рядом с ней живешь как с привидением.
– И Костров увлекся ею, вот такой разбитой?
– Так ведь он психиатр, это его контингент! – рассмеялся Ижевский невесело. – И он увлекся ее талантом. Он рассказывал о ее картинах, как о чем-то необыкновенном, просто был без ума от них. Знал, что со временем они вырастут в цене. И она всегда была красавицей, даже тогда.
– Я знаю. А он мне не говорил о ней…
– Да он просто не знает, что ты ее дочь. Что общего между Ритой Садковой и Варей Багровой? Прости, детка, но ты на нее совсем не похожа.
Это было не обидно, потому что сравниться с моей мамой могла бы только Брижит Бардо. Правда! Те же густые, тяжелые, вьющиеся светлые локоны, огромные миндалевидные карие глаза, капризный рот маленькой девочки, познавшей чуть больше, чем положено знать девчушкам. И тело богини. Оно было настолько совершенно, что вызывало даже у мужчин скорее священный восторг, чем желание.
И я – ее дочь! Мелкие и неправильные черты лица, серые волосы, серые глаза, субтильная фигурка, локти, колени – все как на шарнирах. Сегодня я была зеленоглазой блондинкой с пышной грудью, но сути это не меняло. Я ничем на маму не походила. К тому же бог обидел дочь гения способностями и наградил мерзким характером, который уже привел меня к краю пропасти.
И она была! Была собой, личностью, самодостаточной, творческой и полноценной, а я стала лишь проекцией чужих грязных мыслей. Отражением чужих недобрых слов. Меня нет. Почему так? Никто не знает.
– И он лечил ее? – Я снова вернулась к разговору, внезапно разбудившему в моем сердце печаль.
– Да.
– И она дарила ему свои картины?
– Думаю, да.
– Хочу посмотреть. У меня почти ничего не осталось от мамы. Так, два-три эскиза, ранние акварели, пара пейзажей. Все, что было в квартире, мама завещала Гродинскому художественному музею. Я даже немного обиделась на нее за это. А оказывается, есть еще картины последнего года…
– Как ты красиво сказала, – перебил меня Ижевский, – «Картины последнего года»! Надо будет использовать. Только это подойдет к уже умершим художникам.
Он спросил еще что-то, но я не расслышала его. Мой взгляд, поблуждав по лицам зрителей, нашел стальной силуэт молодого начинающего художника. Рядом с ним, спиной ко мне, стояла женщина, которую, даже не видя ее лица, можно было бы назвать красивой. Ну, есть такое в некоторых людях – мужчинах и женщинах – они красивы с любого бока. Хочу заметить, что говорю о красоте не только физической. Говорю о том, что одухотворяет биологическую особь, об особой божьей искре. Эта женщина была такой, и я напряглась, закусив губу, боясь угадывать будущее. Мне стало страшно.
Женщина, кивнув напоследок гордой головой с красивой современной стрижкой, отошла и пропала в толпе. Я так и не разглядела ее, только запомнила прямую балетную спину. Тимур почувствовал мой прожигающий взгляд и поднял глаза. Наши взгляды скрестились, я жадно сканировала его сетчатку, надеясь, что на ней осталось изображение той феи. Тимур вопросительно поднял брови и отвернулся.
«Вот и расплата», – решила я. Иначе и быть не может. О личной жизни мужа после нашего разрыва я не знала ничего. У всех художников бывают всякие музы и поклонницы, это нормально, но о музах и поклонницах Багрова я ничего не знала. Думаю, с его темпераментом он не мог долго обходиться без маленьких приключений определенного рода. Однако, в отличие от меня, Тимур своими подвигами не делился.
Глава 8
На следующий день я прямо с утра приняла таблетку обезболивающего и позвонила Кострову. Он даже не спросил, зачем я звоню, а сразу назначил мне прием. Только прийти надо было не в больницу, где я лечилась после падения, а в частный медицинский Центр, где у Евгения Семеновича был личный кабинет. Собственно, я хотела поговорить о маме, но не стала перегружать телефонную беседу лишними разговорами. При встрече и поговорю!
В клинику меня подвез Тимур, который спешил на встречу с журналистом из столичного ежемесячного издания, посвященного миру искусства. Журналист был на вчерашнем вернисаже и теперь хотел взять небольшое интервью у Багрова. Тимур хотел того же. Сегодня он был одет в более естественной для себя манере: узкие джинсы и темно-красный, скорее багровый, в соответствии с фамилией, свитер.
Я же решила отдохнуть от яркости и просто распустила свои волосы цвета благородной мыши и влезла в удобное просторное платье.
Тимур поглядывал на меня, наверно, прикидывая, для кого вся эта простота.
Евгений Семенович встретил меня на пороге своего роскошного кабинета, он пропустил меня и зашел следом. Я огляделась. Деревянные панели под орех, такой же рабочий стол, видеосистема и стопка кассет на тумбочке для аппаратуры в углу. На паркетном полу – дагестанский ковер, на стенах – живописные полотна. Здесь царило ощущение респектабельности, вкуса и комфорта. И на хозяина я посмотрела другими глазами. Этот человек знал мою маму, у них был роман, он целовал ее, он любил ее! Что он вспоминает о ней? Тоскует ли? Не его ли цветы появляются регулярно на ее могиле?
Я села в кресло возле его стола и снова принялась разглядывать доктора: высокий, полноватый, но еще не грузный мужчина. Седые волосы львиной гривой обрамляют умный лоб. Достоинство светится в светло-карих глазах. О чем они разговаривали? Что их сблизило? Наверное, искусство.
– Варенька, – начал он. – Вы прекрасно выглядите. Принимаете препараты, которые я вам назначил?
– Нет, – небрежно ответила я и тут же спросила: – Вы знали мою маму?
– А кто ваша мама?
– Рита Садкова.
Психиатр отреагировал неожиданно бурно. Он вскочил с места, всплеснул руками, покраснел. Его глаза забегали: казалось, он хочет, но не может оторвать взгляд от чего-то находящегося в правом, дальнем от него, углу кабинета. Я обернулась и увидела картину, висящую на уровне человеческого роста. Это была, безусловно, работа моей матери, и, покопавшись в памяти, я вспомнила ее.
Картина была написана в период особенно широкой амплитуды ее творческих исканий. Только что перед этой работой мама закончила традиционный пейзаж, похожий на ранние пейзажи Тимура: четкий рисунок, природные цвета. А эта композиция, созданная непосредственно за пейзажем, была выполнена в духе постимпрессионизма и даже, пожалуй, абстракционизма. Причем техника была выбрана нарочито грубая: краска накладывалась не мазками, а прямо-таки чешуйками. Мне показалось, что мама вообще не брала в руки кисть, работая над этим полотном. Но талант – это особое умение прикоснуться к лягушке и обратить ее в принцессу. Абстракция производила завораживающее, околдовывающее впечатление. Внизу стояла подпись: «Рита Садкова».
Я уже забыла о мечущемся Кострове. Подойдя к полотну, стояла, потеряв счет времени. Я говорила с мамой.
– Варя, я не знал… – раздался над ухом растерянный голос. – То есть Рита рассказывала мне о своей дочери, которая вроде бы учится где-то в Москве или в Питере. Я полагал, что вы там и остались после учебы.
– Это было бы логично: по собственной воле никто в провинцию не возвращается! К тому же я на маму не похожа и фамилия у меня другая. Да и лечиться раньше в психушках мне не приходилось. А тут мне вчера Ижевский рассказал. Мы разговорились о ней, о маме то есть, и мне захотелось узнать наконец, что произошло. Я ведь ничего не знаю о ее смерти. Сначала было слишком больно спрашивать, потом привыкла к неизвестности. А сейчас я готова совершенно! У вас же есть еще ее работы?
Обернувшись, увидела, как он побелел. Неужели это любовь? Евгений Семенович просто впился взглядом в левый нижний угол композиции. Там были расположены несколько желтых пятен-чешуек и одно, как бы поверх остальных, – бурое. Это бурое пятно имело форму неправильной восьмерки или буквы «В». Причем верхнее колечко восьмерки было более вытянутым и крупным. Психотерапевт тяжело дышал над моим ухом.
