Там, где звучит жизнь

– Я и сам не был уверен, выдохнул я. До последнего.

Он хлопнул по футляру скрипки.

– Тогда поехали. Вперёд. К настоящей жизни.

Но сзади раздался голос, холодный, как лезвие:

– Генри.

Я обернулся. Отец стоял в снегу. Один.

– Стой. Ты никуда не поедешь, – голос его был спокойным, но в нём звенело железо.

Я застыл.

Леопольд шагнул ближе, став рядом.

– Оставьте его, сказал он.

Отец посмотрел на него. Долго. И всё было в этом взгляде: презрение, ярость, и ледяная уверенность.

– Отойди, старик. Это не твоё дело.

– Он не вещь. Он человек. Он имеет право…

– Замолчи, – отрезал отец. – Сын, пойдём.

– Нет, – прошептал я. – Я не вернусь. Я еду с ним.

– Ты едешь никуда, – голос отца стал твёрже. – Этот скиталец тебе голову заморочил. Скрипкой? Мечтами? Я их выбью из тебя.

– Это моя жизнь!

– Ошибаешься. Ты – мой сын. И ты станешь палачом. У тебя нет выбора.

– Есть! – я закричал. Так громко, что даже Леопольд вздрогнул. – Есть! Я не такой, как ты!

Отец шагнул ко мне и схватил за ворот. Я дёрнулся, но он держал крепко.

– Отпусти его! – закричал Леопольд и метнулся вперёд.

– Не вмешивайся, – прошипел отец. – Он сделал свой выбор. А теперь – идёт со мной.

Он потащил меня назад. Я рвался, бил его по рукам, по груди, но он был как скала.

– Генри! – крикнул Леопольд. – Вена! Если когда-нибудь – найди меня!

– Я найду! – успел я крикнуть. – Я найду тебя!

Потом – снег в лицо, дыхание отца в ухо, его рука – железная, будто кандалы. Он тащил меня, как вора. Я плакал. Не от боли – от отчаяния.

Мы не пошли домой. Мы шли к эшафоту.

– Хочешь настоящую жизнь? – прошипел он. – Я тебе её покажу.

На площади уже собралась толпа. Висельный столб. Мужчина с мешком на голове и связанными руками. Камни летели, толпа гудела. Запах крови, дыма и страха впивался в кожу.

– Смотри, – сказал он, прижимая мою голову. – Это твоя сцена. Твоя музыка.

Я отвёл взгляд.

– Смотри, сказал я!

Я зажмурился. Но слышал. Всё слышал.

Когда всё закончилось, он отпустил меня. Я стоял, как пустой сосуд. Скрипка… Леопольд… уехали. Осталась только площадь. И я. Сын палача.

Дома он швырнул мешок на пол.

– Думаешь, я не знал о твоих ночных вылазках? Я знал с самого начала!

Он шагал по комнате, тяжело дыша.

– Думаешь, не слышал, как ты играешь? Я всё слышал. Сын палача, играющий на скрипке… Об этом судачат на каждой ярмарке!

Он замер, смотря на меня. В его взгляде было что-то… другое. Не злоба. Что-то похожее на сожаление.

– Я мог бы отпустить тебя, – пробормотал он. – Мог бы… но не имею права.

И вдруг резко выкрикнул:

– Это наш долг! Твоё наследие! По-другому – нельзя!

– Ты понял меня?! – закричал он, и птицы вспорхнули с крыш. – Нельзя!

Но в этом крике не было привычной силы. В нём было отчаяние.

Дни потянулись, как серые полотна. Отец взялся за меня всерьёз. Команды, удары, крики.

– Ровно! Топор держи вот так!

– Не моргай! Смотри в глаза – или закроешь их навсегда.

Он учил меня охоте. Без жалости. Без эмоций. Только расчёт и удар.

– Люди умирают в страхе. Ты – не человек. Ты – суд. Ты – молот.

Я слушал. Подчинялся. А потом – тишина в комнате, скрипка. Звуки, которых в этом доме быть не должно.

Я играл едва слышно. В каждом звуке – тоска. Надежда. Молчащие слова.

Иногда я ловил на нём странный взгляд. Как будто он… понимал. И жалел. Но не мог позволить себе жалость.