скачать книгу бесплатно
Обозначу и доподлинную примету, расположил ли его своими дарами и просьбами. В таковом разе может и объявиться воочию, став видимым. А на пригляд невелик он росточком – навряд ли достанет тебе до пояса. Весь в рыжеватой шерсти, и даже длани его заросли ей. Большущая супротив тулова башка и длиннющие руце…
«А и обращусь к домовому! На кого еще надеяться?! – мысленно солидаризовался Молчан с советом внутреннего гласа. – Изо всех духов Земли нашей токмо он и добрый!».
И верно! Вятичи по справедливости полагали домовых своими одушевленными оберегами, родоначальник коих, по их поверьям некогда упал с неба в печную трубу, и показалось ему столь уютным там, что решил переменить образ жизни и прозываться домовым, дале переманил из вышних пределов знакомую из того же племени, ставшую первой домовихой, а вслед и домовята пошли…
Все остальные духи Земли вятичей считались либо недобрыми, либо злющими и злокозненными.
Живя в непосредственном общении с природой, язычники-вятичи твердо веровали, что там промышляет нечистая сила! И дифференцировали ее по статусу и среде обитания. Самыми именитыми считались лешие и водяные.
Первых Молчан научился задабривать вареными яйцами и сыром, укладывая те на пенек в начале леса. А вторых откровенно опасался, не ведая, каковым способом улещивать их. Меж тем, любой водяной – крепкий старик с окладистой зеленой бородой (по ночам его зенки загорались, словно изнутри, красным цветом, словно у разъяренного сиамского кота), хозяин вод, болот и повелитель русалок, не токмо препятствовал спасению утопающих, а не ленился и сам топить. Чаще перемещался на огромном соме, однако мог оборотиться неимоверной щукой: ежели рыбак ненароком задевал ее лодкой, хана ему, без вариантов!
Пребывая вблизи от водных поверхностей, надлежало всегда остерегаться назойливых и до чрезвычайности коварных русалок. Местами встречались и болотницы – болотные русалки. В отличие от лесных они завершались не рыбьими хвостами, а гусиными ногами с черными перепонками. Завлекали неосторожных в топь.
Вельми остерегались вятичи и кикимор (шишимор), коих подразделяли на три вида. Болотная жила глубоко в топях, имела зеленый окрас, любила наряжаться в меха из мхов, вплетала в волосы лесные и болотные растения, обожала завлекать путников в свою трясину. Лесная – безобразная старушенция, покрытая травами и мхом, пугала людей, сбивая их с дороги, и похищая детей, забредших в лес. Считалась доверенным лицом лешего. Домашняя же относилась к нечисти, хулиганившей в жилищах и хозяйственных постройках. Днем она сидела невидимой за печью, а ночью начинала куролесить: ломала прялки, путала пряжу, бросала и била посуду. Обожала по ночам выдергивать волосы у мужчин и выщипывать перья у птиц. Словесный портрет: тощая карлица в годах с крохотной головкой размером в наперсток и длинным вострым носом, аки у Старухи Шапокляк. Особая примета: откровенная враждебность к домашним животным и курам, но боле всего к мужчинам – вот она, воинствующая феминистка Древней Руси!
В армии нечистой силы, обитавшей в Земле вятичей, хватало не токмо командного состава, а и рядового. Небесполезно уведомить и о некоторых из сих нижних чинов, злобных.
Лихо одноглазое – высоченное человекообразное существо, кое бывало обоих полов. Егда находилось рядом с людьми, их всегда преследовали несчастья. Отсюда и поговорка: «Не буди лихо, пока тихо».
Бабай – ночной дух в виде кособокого старика с дубинкой. Им пугали детей, когда те не хотели ложиться спать.
Анчутка – мелкий дух с лысой головой и черной шерстью по всему телу.
Овинник – дух-пакостник помещений, где сушили хлеб. Мог, остервенев, спалить гумно с хлебными запасами.
Банник – миниатюрный и вельми гадкий старикашка, обитавший в бане за печкой-каменкой. Ярый женоненавистник: обожал пугать моющихся женщин, особенно беременных. Впрочем, взъярившись, не миловал и мужиков. Жена сего лиходея прозывалась Шишигой, оная могла и запарить до смерти.
К срединному составу – промежуточному меж командирами и рядовыми, относились волкодлаки – полулюди, полуволки, воины-оборотни из свиты Ярилы и Велеса. Были приметны растущей на голове волчьей шерстью (длакой), заметной уже при рождении. Нападали на людей и животных.
В качестве предохранения от нечисти наиболее эффективными считались у вятичей лук и чеснок, чьих запахов она на дух не переносила, полынь, крапива, чертополох, мята, а также плакун-трава, коя заставляла прослезиться даже матерых бесов. У лесных русалок имелась идиосинкразия на полынь. Отвадить домашнюю кикимору можно было «куриным богом» – камнем с естественной проточиной, а лесная шарахалась от можжевельника.
Впрочем, имелось и еще одно радикальное средство прямого действия, в силе коего Молчан удостоверился запрошлым летом. Возвращался он с охоты средней добычливости, дело было под вечер. И уже близился выход на опушку, а вдруг что-то мелькнуло в кустах в направлении следования, и ощутил он, что ноги его в лапотках свежего плетения, толком еще на растоптанных, сами выворачивают в сторону! И мигом воспрянул внутренний глас, а не докучал он Молчану аж с весны, высказав с явным озлоблением:
– На кого «тянешь», мелкая дрянь! Подопечного мово тщишься сбить с пути к его великому подвигу?! Не бывать сему!
Подопечный не успел и осмыслить, кому адресована та угроза, а словно просвистело нечто мимо уха его, разметав скопление мошкары, и в кустах, что впереди, будто пискнуло и прервалось…
– Се кикимора дерзнула задурить тя, – объяснил внутренний глас. – Пришлось, бая нашим языком, астральным, телепортировать ея далече, дабы не шутковала впредь, беря не по чину, супротив мя, попечителя.
– И где ж то далече? – справился Молчан, ошарашенный.
– Примерно промеж Новгородом и свеями, – пояснил внутренний глас…
Тыща лет прошла от того диалога. И зело поубавилось нечистой силы и в лесах, и в водоемах, и в жилищах.
Ведь что оказалось? Многие из дальних потомков тогдашних вятичей столь напитались энергетикой зла, несопоставимой по мощности с безвольной энергетикой слезливого добра, битого, пасующего и всепрощающего, что даже и нелюди оказалась в сравнении с ними милейшими сущностями. И не выдержав конкуренции, пришлось им высвободить обжитую нишу агрессивного злобствования, кою занимали веками – до победоносного наступления цивилизации и прогресса, перемежаемых мировыми и гражданскими войнами, не считая резни в «локальных конфликтах» массового кровопролития.
Что до скрытного подношения домовому – при недолгой отлучке Доброгневы пред сном, не явился к нему воочию тот малорослый, весь в рыжине, несмотря и на заговорные слова, подсказанные внутренним гласом. Ведь ничего и не поимел он от хозяина! Ибо, по возвращении жены, приспела очередь ненадолго отлучиться и Молчану. И по устоявшейся привычке, скрытно отправилась она налить молочка домовому. А плошка уж была по края!
Не усомнившись, кем заполнена сия – с явной целью подольститься к Дедушке, Доброгнева, коварно вылила ее содержимое в угол, а вслед, переменив намерение, поспешила за жирными сливками, до коих, точно ведала, домовой был охоч наособицу! И проникся он за яство то отнюдь не к Молчану…
IX
Неимоверно число уловок, позволяющих расположить, заинтриговать и выведать! Скажем, за кассой магазина – явно недружелюбная продавщица, у коей любой покупатель изначально вызывает идиосинкразию из-за непереносимости изнурительного общения с человекообразными покупателями. А подойдет ваша очередь, предварите оплату, расцветая улыбкой неподдельного радушия во весь свой рот мужского рода (понятно, с комплектом зубов – без разницы, своих либо искусственных, абы были) и проникновенным обращением: «Хозяюшка!».
Вслед возможны варианты. К примеру: «Хозяюшка! А у меня только тыща – никак не получится под расчет. Вы уж не посетуйте! – с каждым бывает…». И не посетует она, вначале оторопев от подобной учтивости и не сразу поверив в ее искренность, зато не позднее, чем через пять-шесть секунд, точно проникнется и расположится…
При наличии самой средней изобретательности было легче легкого познакомиться с девушкой даже в относительно пуританское советское время. Скажем, обратиться в трамвае (при непременном отсутствии дискомфортной давки и напрочь исключая июль-август, ведь в Ростове завершающей трети прошлого века неимоверное палево донимало в те месяцы даже и на свежем воздухе), предварительно озарившись улыбкой явной личной симпатии: «Девушка, вы не обидитесь, если спрошу вас?». И соизволит она, как бы нехотя и чисто из вежливости, втайне уже заинтригованная. «…Как вы относитесь к теории относительности Эйнштейна?».
Неоднократно было проверено, что девушка, зримо оторопев и заподозрив подколку, ведь при всех неоспоримых чисто женских достоинствах тогдашних младых ростовчанок, глубинные познания в теоретической физике точно не являлись их «коньком», буркнет: «Никак!». И враз наступала пора расковывать железа на ее недоверчивости: «Вот и я ничего не понимаю в ней! Видите, сколько у нас общего! Родственные души мы! Грех не познакомиться нам, просто грех! Я – Владислав, можно и Слава…».
На первый взгляд, равно на второй и третий, в прежние времена представлялось зело затруднительным определить точный возраст своей потенциальной пассии уже при стартовой встрече с ней. Однако, сообразив прибегнуть к астрологии, а ее тогда вовсю хаяли в СМИ как лженауку, отчего и вызывала повышенный интерес, ведь запретный плод заведомо сладок, сия задача решалась, при самоконтроле – во избежание психологических ляпов, чисто шутя. Причем, отнюдь не прибегая к гороскопам, зато с опосредованной помощью самой кандидатки в пассии, что покажется кому-то не вполне правдоподобным, ибо у прекрасных дам – на ранней стадии знакомства с ними, проще было выведать государственную тайну, нежели год рождения.
«А ларчик просто открывался!». Вначале, в ходе диалога – допустим, в целомудренном кафе-мороженое, удостоверявшем отсутствие охальных намерений, ибо невозможно подпоить безалкогольным пломбиром из креманки с недостойной целью облегчить возможность последующего прямого доступа к телу, надлежало, будто невзначай, укорить самого себя: «Разговорился не в меру. Уж не серчайте! Все Близнецы болтливы!». А вслед за информацией и об иных недостатках, присущих сему двойному знаку, удостоверявшей искренность и простодушие, исподволь справиться о зодиакальном знаке визави. Узнав, перейти к главному, молвив: «Одно лишь уравновешивает мои, Близнеца, минусы: восточная астрология. Ведь по ней являюсь Тигром, а нет в нем легкомыслия!».
Яснее ясного, что чрез пару минут собеседница, увлеченная небезынтересной темой и не сообразив, что к чему и почему, огласит свой восточный знак: доверие должно быть взаимным! А памятуя, на какие годы – с 12-летним интервалом, приходится сей, остальное: «Элементарно, Ватсон!».
Однако тот, кто окликнул Агафона в спину, верно обозначив свою учтивость обращением: «Почтенный!» и просьбой: «Будь любезен», демаскировал свою заинтересованность преждевременным посулом: «Предложить хочу…».
И Агафон, еще и не обернувшись, мигом рассудил, что обозначит «цену вопроса» в два раза выше, чем собирался…
Время было поздним, а сразу и не ответишь, каковым в точности. В наши дни его назвали бы полночью, у вятичей – «до первых петухов», ибо петухи начинают голосить часом позже, однако по среднеромейскому отсчету – повечерие. Ведь сутки у ромеев начинались не в полночь, а утром. И посему первым часом называлось у них время восхода солнца, третьим часом – середина утра, шестым – полдень, девятым – середина дня. Затем следовали: вечерня – час перед заходом солнца и повечерие – после захода (ночь шла вне зачета).
По расставании с игорным подвалом, процветавшим де-факто, не существуя де-юре, Агафон не опасался осквернить подошвы сандалий, несмотря на изрядную загаженность снаружи, ибо, напрягая взор, зорко выглядывал предстоящие шаги.
Да и освещение было относительно приемлемым: у входа в каждый третий-четвертый дом на маршруте будущего предателя горели – для удобства посетителей из числа подверженных игровому азарту либо плотским утехам, включая и нетрадиционные, по два светильника, заправленных оливковым маслом. Понеже весь оный гитон (квартал) представлял главное злачное место Авидоса с типичным для любого портового города прискорбно низким уровнем добродетели, вельми опасном – в плане искушений и соблазнов, для всякого праведника, мечтающего о вечных загробных радостях в обмен на ограниченное пределами жизни земное воздержание, зело далекое от блаженства. И по преимуществу предназначался для первичного опустошения кошелей и заначек моряков, ибо полностью опустошались те уже в Константинополе.
Не опасался он и гопников, ибо улица под ночным небом пребывала в движухе, наполненная искателями удовлетворений разного свойства. И не дали бы в обиду охранники на упомянутых входах – мордовороты, точно на подбор. Впрочем, отнюдь не субтильным оказался и кратковременный преследователь, представившийся, едва Агафон обернулся:
– Сиррос я, аппаритор…
«Кривит! – мысленно рассудил Агафон. – В том подвале не ставят меньше шести милиарисиев, а никак не потянуть сего убогим! И откуда взяться большим доходам у аппаритора – низшего служащего в любом аффикии? Ему и мзды не предложат!».
Однако обозначивший себя Сирросом тут же добавил:
– А еще получаю от таможни…
«Совсем заврался! – мигом вывел контролер графика судовых перевозок на седьмьнадесять островов, включая и шесть из них, где пребывают войсковые гарнизоны. – Будь сей из того ведомства, оказался бы в ином игралище – для особливо вороватых, где ставки намного выше. И не примечал я его на таможне, побывав там не единожды».
… – за починку вулотов, ведь рукаст я от природы и горазд не токмо в кости. А жена моя держит молочную лавку, – завершил подозрительный Сиррос, по имени явно не грек.
И все одно не поверил Агафон в озвученную искренность! Поелику немного выручишь от починки вулотов – крупных клещей для оттиска моливдулов – свинцовых печатей, кои таможенники крепили к досмотренным мешкам и тюкам. Ибо не каждый день ломаются таковые – чай, железные!
Не озолотишься и с молочной лавки! А наблюдая за сим пять игровых вечеров кряду, ни разу не увидел, что крупно выиграл тот.
Однако приспела пора переходить к сути. И приступил бывалый отставник:
– Не услышал я, человек дела, дельного предложения, возможный Сиррос. А мог бы и внять! При том, что от самого аристона не вкушал даже виноградины, и торопился на дипнон. А из-за тя лишь усугубилось нетерпение чрева! Впредь не поддамся! Прощай навсегда! Впрочем, согласен выслушать…
X
Твердило, достойный лишь изредка, да и то не вполне, согласно компетентному мнению вздорной своей супруги, прибыл на службу с опозданием, что случалось c ним не часто. Понеже любил он свое розыскное и пыточное дело, да и самого себя во главе его, а благоверную, напротив, ненавидел. Посему нередко заступал на криминальную вахту до срока, убывая из терема, пока не пробудилась та, а возвращался чуть ли не за полночь, когда оная уж точно храпела: с присвистом, раскатисто, и препротивно.
В недавние времена о схожих энтузиастах говорили с явной похвалой вслух и потаенной ухмылкой: «Горит на работе!»; а самых заслуженных из перегоревших хоронили за бюджетный счет, стартуя по главной улице с духовым оркестром «живого звука», и удостаивали газетных некрологов за подписями теоретически скорбящих соратников, шаблоннее коих были лишь передовые статьи в главной газете страны, правдивой по самоназванию.
Однако Твердило отнюдь не собирался сгорать в три грядущих десятилетия, а еще гоже – и в четыре. Он строил вдохновенные планы! И намеревался баллотироваться – всего чрез два лета, в нижнюю палату Высшего совета, а еще чрез седьмьнадесять годков – и в верхнюю. Ибо сущим нонсенсом было бы величание старейшиной первого благочестия, ране, чем в осьмьдесять! Оттого и был установлен сей возрастной барьер от прытких, а еще несмышленых.
К тому же, законодатель пожизненного пребывания в строю не должен быть юнцом, подверженным чреватым соблазнам! А они необратимо исчезают к означенному сроку вкупе с тотальным опустошением в некогда хватких челюстях. И наступает подлинная премудрость, не отягощенная излишествами и пороками…
Однако задолго до баллотировки надлежало наперед озаботиться об обретении потенциальных союзников и воздержаться от приобретения потенциальных ворогов. Аще ж придется выбирать из двух противоположностей, то оказаться с прибылью, а не в убытке. А попробуй, наверняка угадать, где ловчее! Волею судеб, именно таковая альтернатива негаданно обозначилась пред ним из-за некоего Молчана – знатного мастера ловитвы с вельми скрытным прошлым, а вдобавок – удальца из самых ушлых, коих не возьмешь на испуг. И определяться, с кем и супротив кого, пришлось не вовремя.
Грузно усевшись на стул, сработанный из могутного дуба, начальствующий внутренним сыском Земли вятичей приказал подать ему заправленный добрым медом травяной настой, да погорячей, дабы укрепиться в своих помыслах пред встречей, назначенной днесь тому лихому ловчиле.
И для начала он восстановил в памяти ход предшествующих событий.
По запросу Вершилы, высокого чина во внешнем сыске, Твердиле было предложено – в обмен на неясные посулы и под глупейшим предлогом (а на правдоподобный у того явно не хватило соображения), повязать силами молодцов из внутреннего сыска оного Молчана, а вслед тайно передать его будто бы дворне вершилиной жонки, что являлось заведомой лжой, ведь дале, вне сумления, разбирались бы с тем не дворовые, а служивые.
Должно заметить, что запрашивающему вельми не повезло. Ведь в загашнике вспоминаний Твердилы, и без того оскорбившегося, что Вершило держит его за тупицу, оказалась давнее дело облыжно обвиненного Первуши, служившего в ту пору в отряде скорого задержания по ведомству внешнего сыска, а в нем и тот Молчан промелькнул рядышком, да и запомнился.
Первушу зацапали по приказу тогдашнего начальствующего Твердилы. Поводом послужил донос, выглядевший столь очевидным изветом, что Твердило, коему было наказано подвести дело к скорому приговору, сразу засомневался и насторожился! Ибо совсем не улыбалось ему стать крайним в разборках со внешним сыском. Тем паче, начальствующий тот являлся редкостным мерзавцем, высказывавшим вслух гнусное подозрение, что Твердило ладится подсидеть его (а сия гипотеза полностью отвечала истине), и вовсе не исключалось тайное намерение подставить избыточно резвого подчиненного.
Посему Твердило приступил интенсивно рыть вглубь и окрест, аки крот! И пособлял ему в оном человечек на скудном жаловании из самых нижних чинов внешнего сыска – столь ничтожный, что никто даже из аналогичных ему служивых на посылках не замечал его в упор. А вот Твердило, долго изыскивая подходящего в рядах должностной мелочи того ведомства, нашел-таки его, нужного, и приблизил – понятно, за разовые вознаграждения.
Два базовых принципа мировой криминалистики он, не ведавший иноземных наречий, сформулировал по-свойски: «Кому сие к выгоде?» и «Ищите бабу!». Надлежит уточнить, исторической правды ради, что Твердило вовсе не являлся ментальным женофобом, а лишь грубоватым был – в прямое отличие от высококультурных и галантных французов, подаривших остальному миру пример истинного женолюбия, заключенный в хрестоматийной пословице: «За неимением лучшего спят с женой». Впрочем, и ведай он о ней, не последовал бы сему вдохновляющему наставлению, давно уж испытывая непреходящую идиосинкразию от одной лишь мысли о супружеской опочивальне…
Завершив свои многотрудные интенсивные изыскания – с привлечением своего личного осведомителя из канцелярии внутреннего сыска, коему доверялось высшим руководством даже самое скрытное, Твердило вновь удостоверился в объективности указанных формулировок.
Ибо точно выяснил: инспирировал тот донос упомянутый начальствующий мерзавец. И целил он отнюдь не в заурядного Первушу, а бери много выше! Понеже Петруша состоял в доверии, аки безукоризненный исполнитель приказов, включая и заведомо недозволенные, у одного из самых ярких чинов внешнего сыска, именем Путята, почитавшегося в кругу собратьев по скрытности живой легендой, ведь ни разу не откинулся, побывав не в одном десятке передряг, каждая из коих грозила неминучей кончиной. На торжественных приемах в Высшем совете старейшин земли вятичей Твердиле не раз доводилось наблюдать за оным, пущай и издали. И всегда круг него кучковались, являя уважение, а то и подобострастие! Ведь был Путята мудр, могутен, удачлив и отважен. Не страшился никого из чуждых, и во всем преуспевал!
Лишь один изъян имел – да и то простительный на чисто женский пригляд. Быв лихим и неисправимым блудником, хронически посягал он на освященные волхвами брачные узы. И переходя к прямым действиям без промедления, никогда не откладывая на потом, без устали отдавался любострастию, не щадя себя! За что и воздавали ему – со всей взаимностью, и те, что были не вполне устойчивы по природе своей, и непоколебимые до сближения с ним.
К чести его, таился он столь успешно, исключая токмо свою жену, давно уж притерпевшуюся к шалостям мужа на стороне, что попадался лишь изредка, неподдельно огорчая пострадавших глав семейств. Ведь никто из них не осмеливался рискнуть на открытое возмездие, кое подобало бы, ради соблюдения приличий, понеже давно уж усохли в них, аще и были когда-то, высокие чувства ко своим некогда любезным. Ибо осознавали: супротив сего героя себе же дороже станет, и не стоит оно того! А неловко им было пред благоверными за проявленное безразличие. Да и общественное мнение, обожающее юшку, истекающую из разбитых чужих носов, укоряло их за малодушие…
По уважительной сей причине начальствующий Твердилы решил отмстить Путяте, мимоходом посягнувшему и на его семейный очаг, втайне и чужими руце. Вторая жена его была моложе на тридесять лет. И давно уж, пытаясь отвечать на исходившие из нее чувственные позывы, он соответствовал им лишь душой и сердцем. Ибо не ведал иных практик, опричь единственной – традиционной. И регулярно оставляя свою прелестницу в полном расстройстве, люто ревновал ко всем встречным и поперечным. Вследствие чего, злоупотребляя служебным положением, отслеживал каждый выход ея из семейного терема – посредством лучших умельцев выслеживания из подчиненной ему службы скрытного наблюдения.
Соблазнитель же проявил немыслимую допрежь беспечность, непростительную для профессионала секретности, презрев возможность наружки по следу его очередной тайной возлюбленной, коя направлялась, следуя токмо закоулками и неоднократно оборачиваясь, да рази ж ускользнешь от матерых топтунов, невзрачных с пригляда, к избе бывшей ключницы Путяты, вдовой второй десяток лет, а взрослые дети оной уже давно отселились.
И просто обязан был Путята предусмотреть, что главенствующий над всем внутренним сыском Земли вятичей, стоявший куда выше на тамошней иерархической лестнице, нежели сам он, может и не доверять половой стойкости супруги!
Подытоживая те тогдашние изыскания, Твердило вывел:
коварный начальствующий вознамерился разгрести жаркие угли своего недостойного умысла его, твердилиными, руце, коим и достанутся неминуемые ожоги;
дождавшись, что Первуша впадет в душевную слабость из-за перенесенных пыток, заграбастает дело себе и начнет примерно допрашивать на предмет измены того Высшему совету старейшин Земли вятичей и предательства на корысть злодейскому Киеву и аналогичному Царьграду;
по признании Петруши в тех чудовищных преступлениях, а неминуемо признается он, оставшись без вырванных ногтей, зато с обгорелыми до костей пятками, переломанными ребрами и токмо одной зенкой, переведет допрос на Путяту, будто бы затеявшего весь заговор;
по получении признательных показаний и на Путяту, немедля доложит в Высший совет, притащив туда, для верности, и Первушу на носилках, понеже тот уже никогда не сможет ходить сам;
вследствие чего, придет конец Путяте, и окажется он издохшим на колу, а презренные останки его не удостоятся погребальной урны!
«Не бывать подобному!» – поклялся себе Твердило. И оперативно исхитрился потаенно встретиться с Путятой, коего подробно проинформировал, да и подсказал возможные ходы для ловкого противодействия. Путята подключил все свои связи и уже на третий день уведомил Высший совет о преступном заговоре первого лица во внутреннем сыске Земли вятичей, вознамерившегося, будучи тайным лиходеем, умертвить главнейших старейшин первого благочестия путем предстоящего добавления смертоносных ядов в целебные настои для поддержания их остаточных сил. В доказательство были представлены три спешно подготовленных изготовителя ядов по преступному заказу, претерпевшие в застенке – под личным попечением Твердилы, болючие травмы и страх, переходящий в ужас. И в награду за клятвенную честность и подлинное раскаяние им была дарована жизнь! – правда, в колодках.
Суд был скорым (завершался трудовой день и близилось вожделенное время вечерней трапезы), строгим и справедливым – все трое «за». Попусту клялся злодей в своей невиновности: никто и слушать не стал! И презренные останки того заговорщика, подлого, остались без погребальной урны, будучи преданы земле, небрежно и наспех …
Впрочем, повествуя пред Вершилой о том расследовании, и упомянув, что выявил знакомство обвиняемого Петруши и протежировавшего тому Путяты, о подвигах коего Вершило и сам прекрасно осведомлен, он умолчал о собственной роли в скрытой от общественности казни одного из своих предшественников на посту начальствующего внутренним сыском Земли вятичей – по приговору Высшего совета старейшин.
А догадается оный, аль нет, се – его проблемы!
Упомянув же, что выявил он потаенное, Твердило объяснил вслед, что в ходе своих розыскных действий установил, а токмо что вспомнил из былого: Молчан, коего Вершило предлагает заарестовать под явно несерьезным предлогом, суть младший родич Путяты, славного, пущай и покойного. И порывшись в том родстве боле, взяв в разумение и сообщения главного надзирающего от внутреннего сыска за округой, где промышляет оный ловчий, о длительных отлучках сего, вне родных пределов, пришел к твердому выводу: Молчан состоит на тайной службе во внешнем сыске! А намедни – пять дней тому, отразил налет лесных татей на свой обоз, многих порешил сам, а одного препроводил во внутренний сыск, свершив подвиг в пример для подражания! Досадно, что вскорости скопытился сей: дал слабину, выдержав лишь двадесять кнутов с оттяжкой. Однако до кнутов успел признаться о том геройстве…
– И получается, – завершил Твердило свое повествование. – намеренно «лепил» ты мне, Вершило, вводя в обман и вожделея заковать безвинного храбреца, беспримерного вятича, гордость Земли нашей! Причем, моими руце! Не было у прислуги твоей жонки обиды на Молчана: то придумал ты! А старого воробья не проведешь на козьем помете – ему коровий подавай, ведь вкусней! Молчан тебе самому надобен! Не ведаю, по каковой причине, а не усомнюсь: запугать его мечтаешь и к чему-то принудить, выгодному для тя…
Огорчил ты мя, Вершило! В душу мою, ранимую, высморкался! А ведь я, наивный, доверчиво распахнул ее пред тобой, и зря! Впредь не распахну, даже не надейся! Не бывать отныне прежнему моему доверию!
В иное время Вершило расхохотался бы в полный глас, услыхав о наивности Твердилы и наличии души у сего заядлого палача – сидеть бы ему на колу и корчиться! А не ощутил он в тот миг позывов к смеху. Ведь рушились его планы! И превозмогая себя, изобразил он смущенную улыбку, произнеся:
– Твоя взяла! Точно слукавил я. Винюсь! В заблуждение ввел. Однако, Отчизны ради! Выслушай мя, не гневаясь…
Твердило молча кивнул, явно нехотя и чисто из учтивости, уж не распахивая свою израненную душу, поруганную чуждыми соплями. И Вершило стал объяснять, что намылился оболгать беспримерного вятича во имя Отчизны и потаенных интересов внешнего сыска Секретной службы…
XI
Применительно к высоким материям, себестоимость отмщения начальствующим – с попутной изменой Родине, исчислить куда сложнее, нежели, к примеру, себестоимость сладострастия. Ибо, помимо иных факторов, существенно рознятся риски, а мало радости – оказаться на костре, пройдя пред тем семь кругов допросов с пристрастием. Впрочем, милосердие ромейского правосудия порой простиралось столь, что сожжение за государственную измену могло быть заменено – при особливых заслугах пред следствием, на повешение, исполненное высокой гуманности, с добросовестно намыленной петлей.
Посему и оказалась щедрой на эмоции деловая полемика меж искусителем Сирросом и искушаемым Агафоном!
А ране первый упросил второго смилостивиться и заменить индивидуальный домашний дипнон совместным – в таверне из дорогих. Уведомим, что граждане Ромейской империи довольствовались, как правило, двумя трапезами в сутки: утренней – плотным аристоном из нескольких блюд, и вечерней, еще плотнее, именуемой дипноном. А обед они обычно «оставляли врагу».
– Я ведь и собирался предложить тебе посидеть с добрыми винами. Понеже растрогали мя твои душевность и самобичевание вслед проигрыша. За самое сердце проняли! Ведь редко встретишь столь искренних! К тому же, я выиграл днесь солид и семиссис. Вот и решил подбодрить тебя дипноном за мой счет, гульнув на целый солид, а оставшуюся половину оного приберегу для иной игры. Да не успел огласить…
И надолго призадумался Агафон, с виду прикидывая, не отказаться ли. Дале огласил:
– На целый солид, баешь? Вижу, щедр ты, и имеешь уважение к старшим. Пожалуй, соглашусь… Однако предупреждаю: из рыбного приму токмо пять порций осетровой икры. Остальное – мясное: предпочту копченые свиные рульки – три порции, говяжью вырезку и ветчинку самого тонкого нареза. Из птичьего закажешь мне печеную утку – не зря ее нахваливают все приплывающие в Авидос, и лучше бы – сразу две, дабы не напрягаться тебе, заказывая повторно. Вина – на твое усмотрение, однако непременно начни с моего любимого вишневого. Из фруктов ограничусь гранатами и инжиром, а финики – даже не предлагай! И не забудь о меде! – его я привычен вкушать обильно…
Сиррос ощутил, что по его челу заструился пот от умственного перенапряжения при подсчете сметы предстоящей трапезы.
«Се я «попал»! Тут не обойтись и полутора солидами – бери все четыре! А на три – быка купить можно… Во, халявщик за мой счет! И ведь сожрет подчистую! Ни чести у сего, ни совести. Натурально гад! Уже и не по себе стало, что связываюсь с оным, поелику могу и не потянуть его запроса», – прикинул он, в печали, переходящей в скорбь.
А ведь рассчитывал, что отведет предполагаемого изменника в заведение рыбного профиля, ибо баснословно дешевы – как нигде в Империи ромеев, были в Авидосе дары моря, закупавшиеся в основном с судов, следующих в Константинополь, и самые популярные у посетителей таверн камбала, палтус, тунец, скумбрия, селедка с треской и даже осетры шли за самым умеренным ценам, сравнительно со столичными; исключение составляла лишь черная икра осетровых, на кою и нацелился бесстыдный вербуемый, нагло воспользовавшись невозможностью для Сирроса послать его, куда подальше, понеже на стадии вербовки сие – сущий моветон, не украшающий вербовщика.
Не скроем, лелеял он надежду, что непосредственно в таверне кандидат в предатели умерится в желаниях. А вельми обманулся в своих упованиях! Поелику, еже зашли они, вымыв вслед руце, что подобало даже в эконом-сегменте ромейского общепита, и уселись за стол, сей еще и вытребовал ляжку от приготовленного на вертеле и токмо что разделанного агнца, разорительно не вовремя вспомнив, что давненько уж не лакомился ягнятинкой.
Вследствие чего Сиррос, впавший-таки в непреходящую скорбь, и не подозревая о дополнительной причине столь бессовестного заказа, вынужден был, сославшись на хроническое несварение, ограничиться для себя треской с гороховым пюре – самым дешевым из предлагаемых блюд, парой виноградных гроздьев, и вдыханием смачных ароматов, запивая воробьиными глотками вино из одного и того же бокала, сопровождаемые слюной обильного выделения. Ибо опасался, что иначе не сможет расплатиться за трапезу.
А не сразу склеился разговор и непростым сложился путь к консенсусу! Понеже Сиррос выглядел вельми насупленным, с трудом превозмогая негодование, а Агафон, уплетающий за обе ланиты, резво начав с пяти порций осетровой икры и вырезки, и перейдя от стартового вишневого к виноградному красному, кое было еще дороже, был, напротив, вельми оживлен, являя полное удовлетворение. И ощутимо сказывалась полярность векторов их настроений! Посему вопросы в основном задавал зело прожорливый отставник.
Для начала выяснил он, отчего у его инициативного кормильца столь странное имя, и какового он племени. И открыл ему Сиррос, что родители его из иллирийцев, обитающих на Западных Балканах и подаривших Империи шесть не то седьмь императоров, включая Константина Великого и Юстиниана Великого, деля по сему показателю третье место с императорами Исаврийской династии из Малой Азии и уступая токмо грекам и армянам.
