Большая ловитва

скачать книгу бесплатно


Непреложно зрю: для тебя проникнуть на службу в княжью охоту превыше было собственной гордости!

А ведь сам говорил, и не раз, сколь противны тебе киевские князья. Уж извиняй, не понимаю сего!

Замышленный выпад осмьнадцатилетнего младшего родича оказался столь прицельным, что Путята, быв на тридесять лет старше, аж поперхнулся.

«Сейчас он и раскроется», – прикинул Молчан, весь в предвкушении.

Увы! Случилось то, чего он вовсе не ожидал. Нежданно-негаданно Путята расхохотался в голос и не сразу остановился. И лишь погодя высказал:

– А хитрее ты, чем предполагал я. Хвалю! Подлинно хорош!

Меня, лисовина старого, чуть не вовлек в соблазн сказануть в запале лишнее, аки намедни. При том, что не обучали тебя сокровенному таинству выведывать…

Когда высмеял меч мой, и проговорился я, то не разглядел твоего коварства. Не заподозрил! Подумал: нечаянно у тебя вышло. Хотя и взяла меня досада крепкая.

А ты вон каков! Зрю: ежели основательно подготовить тебя, был бы способен и на двуногих зверей охотиться, не токмо на лесную дичь.

Однако не напрягайся: вовлекать – не стану. Поберегу. Ведь привязан к тебе, точно к сыну! Поможешь назавтра, отпущу тя с благодарностью…

XVII

Когда в осьмом, последнем заезде дня, все четыре квадриги выкатывали на финиш, завершая седьмой скаковой круг, Фома – преклонных годов, оторвав седалище от скамьи и вскочив, завопил столь истошно, что Молчану, возрастом двадесять седмь, стало неловко от подобного моветона.

«Даже кабанчики столь не орут, когда неумело холостят их!» – подумал он в раздражении, – Зря сострадал ему!»

Причина сострадания торгового гостя из Земли вятичей к ромейскому скрибу, а предположительно, и своднику, проистекала из его осведомленности в неких, чисто житейских, форс-мажорах.

Единожды по ходу утренних заездов и дважды – по ходу послеобеденных, Фома стремительно покидал свое сиденье, мраморное, и резво спешил к проходу, затем спускался – по направлению к местам срочного и досрочного отдохновения, а вслед и не уследить было за ним…

Возвращался раскрасневшимся и молчаливым.

«Не иначе, мается пузом. Эко прохватило его: никак не отпустит! Временно прощу прощелыгу, хотя и тщился втюхать мне некондиционую Афинаиду. Не до сведения старых счетов, когда у противника свело потроха!», – рассудил сердобольный Молчан, когда Фома отправился в свой третий забег.

Сколь ошибался он по неведению! Косоглазый скриб гонял вниз, дабы успеть сделать до начала заезда ставку у нелегального букмекера, а вовсе не по причине желудочно-кишечных невзгод.

Ведь завзятым игроком был, и просаживал на ипподроме все накопления свои от разводок и разовых выплат за тайные доносы. Не посягал лишь на должностное жалование, ведь надобно же на что-то кормиться!

И с одних токмо проигрышей за все годы ставок мог, удалившись на заслуженный отдых по личному заявлению, жировать до скончания дней своих. К примеру, приобретя или отстроив на свой вкус, каменный дом в два этажа, и наслаждаясь там прелестницами по вызову. А когда отпала бы потребность в них, ведь находился уже на переходе из стадии половой зрелости в стадию полной перезрелости и непригодности к употреблению, открыть и тайную школу разводок – с оплатой за обучение в милиарисиях, отвергая фоллисы!

Ничем не отличаясь от прочих стойких и целенаправленных игроманов, твердо верил он, накануне очередных ристалищ, в птицу счастья завтрашнего дня, коя, шустро позванивая крыльями и весело вереща на лету, выберет его, дабы щедро осыпать золотыми солидами! – допустимо и мешками с ними.

Однако назавтра, когда оказывался в очередном разоре, осознавал, оплакивая убытки и утраченные иллюзии, что наново прилетала скаредная на злато виртуальная птица несчастья сегодняшнего дня, поскрипывая от ветхости.

И многократно представлялось Фоме в мгновения самых огорчительных обломов, что она, пролетая над остаточным гнездом былой его шевелюры, вела себя, из недостойных пакостных соображений, ажно зело невоспитанный ипподромный голубь преизрядного наполнения. Еще и каркала при том…

Две первых ставки – и обе двойные, не прокатили у алчного скриба! И оставалась одна надежда: сорвать куш на осьмом заезде, поставив на экспресс – комбинацию, при коей выигрыш приносило угадывание квадриг, пришедших первой, второй и третьей.

Он и поставил все, что еще оставалось у него от нажитого бесчестным трудом за последние недели – из осьми дней каждая, по примеру Древнего Рима: пять солидов, один тримессис достоинством в треть солида и три милиарисия, оставив при себе лишь шесть фоллисов.

И по окончания заезда рухнул на скамью, явно изрыгая хулы на неведомом Молчану ромейском и неоднократно упоминая слово «архип»!

Молчан из врожденной деликатности не стал справляться, что обозначает оно. В противном же случае мог услышать в ответ, что обозначает сие Архипа – безмерного негодяя и главной днесь сволочи! А мог и нарваться на брань за свою любознательность…

Ибо, являясь возничим-гениохом, намеренно придержал тот в самом конце дистанции, и его квадрига прикатила лишь третьей, а в ставке Фомы на заезд была обозначена второй. И осквернил тем самым благородное имя свое, означающее на древнегреческом «старший всадник», оказавшись, на поверку, старшим из всех мерзавцев Главного ипподрома.

И поделом Фоме! Недостоин он сочувствия за всю свою предшествующую жизнь, порочную, равно и за нынешнее намерение оставить Молчана в одних портах, допуская по злобе изъятие и оных.

А непростительно сие жестокосердие даже в самом начале непросвещенного единадесятого века! – далекого от человеколюбия, равно и все последующие…

В таверне под завлекательным названием «Птица-молодица», направиться куда предложил Фома – благо, и пребывало оно недалеко от ипподрома, было и в самом деле представлено преимущественно птичье.

Однако, ввиду непомерной дороговизны, а переводил ему цены злокозненный скриб, Молчан и не помыслил заказывать представленных ему фирменными блюдами сего заведения жареных лебедей, бескостных каплунов, жирных, фаршированных по особливому рецепту, индюков под шафраном, равно и прочие кулинарные изыски, вельми накладные, по меркантильному рассуждению Молчана, для тех, кому расплачиваться за них.

И решил он ограничиться двумя утками – самыми дешевыми из всего оглашенного списка, начиненными массой из грецких орехов, вымоченных в кипятке, дабы не горчили они, луком и чесноком, пассированными на оливковом масле, и пряными травами.

«Хватит Фоме и утки! – подумал Молчан, до поры рачительный.

«Прижимист ты ноне, торговый гость! Иные из твоих соплеменников, блудных, по-иному меня кормили! Отольется тебе сие! Еще и Афинаиду припомню!» – возмущенно вывел в уме его сотрапезник, раскатавший, было, губы на лебедей и индюков, а обретя, по его халявным представлениям, самый убогий эконом-выбор изо всей птичьей составной меню.

Впрочем, Молчан не ограничился токмо птицей, заказав и по куску холодной козлятины – в сопровождении горчицы и свежих листьев латука, презрев баранину в рыбном соусе и вымя молодой свиньи с фригийской капустой.

Уместно уточнить, что козлятина была лишь вторым номером в списке мясных предпочтений его чрева. А поначалу нацелился он, безусловный сторонник кулинарного интернационализма, на тушеную зайчатину по-ромейски, предварительно замоченную в жирном молоке, прошедшую вслед маринование в белом виноградном вине с добавкой базилика, корицы, гвоздики, укропа, петрушки, лимона, молотого красного перца и чеснока.

Увы! – Молчан остерегся во избежание, не вовремя вспомнив историю, кою услышал еще девять лет назад в селище, отстоявшем в часе конного пути от избушки в приграничной чаще, где Добродея выхаживала Путяту.

Незадолго пред тем проник туда, незваным, некий ревнитель новоявленной киевской веры и начал поносить аборигенов за употребление в пищу зайцев, ведь в святом граде Иерусалиме их мясо считается-де «нечистым», напрочь возбраняется к употреблению, и позорно предаваться стыдобе!

Ибо подразумевалось, что шустрые ушастики греховны к употреблению их, понеже не имеют раздвоенных копыт, о чем гласят и предписания, запечатленные в священной книге Левит. А та ссылалась на пророка Моисея, сорок лет водившего по Синайской пустыне вдохновленных им соплеменников, кои, по всей вероятности, то и дело спотыкались о русаков и беляков. И налицо – гастрономическая ересь, наказуемая небесами!

Неспешно почесав затылки вкупе с брадами, селяне подивились, в простоте своей, что зайцы, оказываются, прыгают и на лужайках энтого Ерусалима, равно и в предполагаемых ими чащобах округ него. А все ж, не поддавшись укоризне пришлого критикана, презрели сей сакральный запрет, не сообразив в дремучести своей, что религия, навязываемая им, замечательна, супротив язычества, тем, что накладывает уйму директивных ограничений!

И пригрозили ретивому просветителю: аще не драпанет, немедля, окажется на вилах! Оный воспринял верно, и тотчас же… Вслед в сем селище продолжили уминать зайчатину с прежним смаком.

«Отчего ж в христианском Царьграде лопают зайцев, равно и мы, почитающие Стрибога с Велесом, да нахваливают, а в Киеве, где ударились в иноверие, запретно сие? Не попаду ли впросак, подпав под подозрение ромеев, что скрытник я из Киева?» – почуял опаску Молчан. И перестраховался, воздержавшись от заказа лакомого блюда. А понапрасну! Поторопился он.

Ведь всего чрез шесть с половиной веков патриарх-реформатор Никон, осуществляя перестройку на греческий лад, отменил в православной Руси не токмо старые богослужебные книги, прежние лики у икон, двуперстие, земные поклоны и Крестный ход посолонь, а и указанное табу на заячье мясо – с одновременной реабилитацией им телятины, за употребление коей можно было допрежь и живота лишиться, равно и аналогично преступных раков…

Делая снисхождение Фоме-сластене, а отчасти и себе, понеже ублажиться смаком во благо и себе самому, не поскупился на два фруктовых салата из греховных пред Афинаидой персиков и крупных слив, опять же политых слегка подогретым медом. Озаботился и жареным миндалем вкупе со спаржей.

Намеренно отказавшись ноне от обилия на столе съестного, Молчан имел тайной мыслью подпоить Фому, дабы развязался у него язык и сболтнул лишнее.

Ведь на переполненную утробу не столь хмелеешь!

А не подозревал он, что ни в Земле вятичей, ни в Ромейской державе, ни в Киеве, враждебном, ни в неоткрытой пока Америке решительно невозможно упоить разведчика, даже и выведенного в действующий резерв, до потери контроля над своим языком.

Смешным было бы и уповать!

И посему Молчан, еще не сведущий тогда в сем дополнительном профессиональном отличии ушлых бойцов невидимого фронта от бесталанных обывателей, бесполезных для скрытного промысла, понапрасну потратился на кизиловое в объеме, зело превышавшем потребности двух типовых глоток.

«Ну, и придурок же мой помощничек! – подумал на ромейском Фома, когда принесли емкости с оным напитком. – Ведь ведает, что любо мне виноградное из самых дорогих, и лучше бы красное! А наплел сему невежде, не отличающему доброго хмельного от пакостного, что жить не могу без дешевого кизилового. И придется травиться им! – еще и нахваливать…

Не вчинил ли мне Басалай насмешку за обиду, что размером своей доли уступает Никетосу? А не должны мигранты равняться в оплате с ромеями по рождению! Иначе по миру пойдет держава наша от таковой расточительности! А за то, что вчера упустил Басалай сего купца – возможно, не токмо купца и вовсе не Молчана, лишу его, по завершении дела, наградных за наводку!»

Приступили к трапезе, понятно, с наваристого рыбного супа. Хлеб к нему был в сей таверне ячменным, чуток уступая вкусом пшеничному, однако вполне хорош.

И вельми рознилось настроение их до первого кубка, и до второго, и до третьего!

Фома пребывал в непреходящей угрюмости, вспоминая финансовый урон свой и стеная в душе. И проклинал подлого гениоха, коему явно проплатили за торможение его квадриги на финише – как бы нечаянное, по случайной оплошке, простительной, ведь оный возничий котировался на ристалищах одним из лучших.

«Когда бы мог, оскопил сего прохвоста, и зенки выколол, негодяю, лишив и слуха, вслед и распяв!», – мысленно выносил он казни недостойному Архипу. А наособицу омрачало его то, что не располагал возможностями для приведения в исполнение данного приговора, и лишь мечтать мог…

Молчан же, напротив, был еще со вчерашнего дня исполнен самодовольства, предаваясь, отчасти, и самолюбованию.

Ведь ловко провел он своего толмача! Заодно и удостоверился, что тот промышляет не токмо синхронным переводом…

XVIII

Легли пораньше. Се распорядился Путята, ведь предстояло жаркое дело. И лучше подкопить силушку, нежели растрачивать ее всуе.

Десное колено Молчана уже почти не тревожило его. И был допущен он дозорным во второй смене. Перед сном Путята не поленился наново обмотать тряпицу с медом круг хворого места своего младшего родича.

Много не доспав накануне, Молчан опочил на сей раз скоро и без натуги, надеясь повстречаться с Младой.

Однако, как нередко бывало в начале его сновидений, явилось ему облако, нависшее над землей, чуть не смыкаясь с ней. Завидев Молчана, оно несколько встрепенулось, словно заждалось и воспрянуло выспрь.

«Ничего нового. Экая скука!»», – подумал Молчан. Сильно оттолкнулся и, ловко запрыгнув, встал на облаке, как влитой. За многие схожие сны он давно уж наловчился взмывать столь высоко – тем паче, в наивысшей точке подскока облако неизменно чуть проседало для большего его удобства, подобно обученной и вежливой лошади, когда не самый умелый, либо подраненный всадник ставит ногу в стремя.

Вслед началась неспешная прогулка. Ступать приходилось с осторожностью и тщательностью, будто скрадывая зверя либо чуткого глухаря. Ведь не являлось сие облако гладкой твердью, и следование по нему отчасти напоминало хождение по кочковатым торфяникам. А ежели промахнешься мимо кочки, рискуешь провалиться по щиколотку и выше. Боле десной грешила шуюя нога – дурная привычка ея зело раздражала Молчана.

Опытным путем проб и ошибок он со временем научился самостоятельно управлять являвшимися ему облаком, не нарушая правил воздушного движения и вполне приручив его. Хотя, в отличие от освоенной им езды на мерине Голубке, не мог применить шенкелей, понеже требовалось вначале оседлать облако, а вслед охватить его бока своими ногами. Однако невмочь ему было столь раздвинуть их!

И все же нашелся выход! Дабы облако повернуло, Молчан, переходил к краю противоположной стороны и начинал подпрыгивать на самых устойчивых выпуклостях; тогда облако постигало, что от него требуется, и выруливало, куда надо. Сложнее было добиться осторожного приземления, однако и сие осилил он, освоив непрерывные грузные прыжки отполу – с середины; немного погодя, облако, сообразив и тут, включало режим пологого снижения…

Ни во снах, ни наяву не задумывался Молчан, отчего люди не летают, в подражание пернатым. Никогда не вожделел и обретения крыл. И оказаться, к примеру, гордым соколом, черпающим счастье битвы в охоте за ужами, лягушками, зайцами, сусликами, полевками, медведками и стрекозами, затем и насыщаясь ими, едва ли б вдохновило его.

Будучи по природе своей рационалистом, обдумывающим многие смыслы в стремлении проникнуть в самую их суть, дондеже не проникнув, однако все впереди, он ясно осознавал, что можно запросто грохнуться с вышины, а безрассудно сие лихачество!

И посему никогда не тянуло его в самостоятельный полет, даже с горы разбежавшись…

При том, что перелетных птиц, когда доведены они, ощипанные, до полного томления в домашней печи, неизменно уважал до последней обглоданной косточки.

Вышагивая, он, чисто из любознательности, непременно созерцал, что доле деется. И всегда размышлял при том, делая выводы.

Вот и в сем верховом хождении, держа в уме предстоящий бой, Молчан сообразил, что стоя на краю облака, можно прицельно стрелять из лука, поражая вражеских конных, скачущих ниже. «И даже сулицей не оплошаю! Вовремя Путята подсказал мне, как должно ее бросать» – сказал он себе.

И мигом всплыло в его памяти совсем недавнее, когда вспылив, было, друг на друга, и выплеснув раздражение свое, оба разом и успокоились.

Вслед Хмара, он же Путята от рождения, он же и Бушуй для Центра, чего Молчан и предположить не мог, продолжил воспоминания вслух.

Поведал: метнул в грудь оленю тому косарем с широким и толстым лезвием. А едва проверяющий пришел в полное изумление, равно и в счастье, что сам остался цел, ведь не стрелял «остолоп всякий» из лука, он объявил старшему, что сулицей способен гораздо лучше.

Тот поразился еще боле, захотев тут же взглянуть на подобное мастерство. Когда ж Хмара многажды попал оружием тем в сосну, росшую на некотором отдалении, и ни разу не промахнулся, он пожелал, чтобы явил то же и остальным из младшей дружины. Понеже никто из них не владел сулицей столь ладно.

На другой день Хмара и явил. А заодно открыл им собственное правило меткости и убойности своих бросков. Ведь наконечник брошенной им сулицы входил с прицельной дистанции в свиную тушу на полтора вершка.

Правило оказалось двуединым: пред броском держать сулицу не в центре древка, а примерно на треть от наконечника; бросая, направлять немного вверх.

Ловчие тут же попробовали сами, и пришли в единодушное одобрение. А один из них – в явном авторитете, высказал Хмаре, и никто не возразил ему: «Не вполне бестолков ты! – даром, что из северян. Попробуем испытать тебя в нашей охоте, младшей. Глядишь, и получится из тя путное…».