скачать книгу бесплатно
– За свободу! За независимость! За демократию!
Уровень «живой воды» неудержимо падал. Рецидивист, плывя в эйфории своей причастности к вопросам государственного масштаба, смотрел выпуск новостей. Ироничная улыбка налогоплательщика более удачливой нежели та, о которой шла речь, державы, прочно закрепилась на лоснящихся от жирной закуски губах.
– Ну народ, ё-ма-ё. Ни украсть, ни покараулить. И хоть бы один пришел, попросил: «Фома, подскажи, как быть…» а легко! Отчисляю Ляльке в бюджет – на водку идет трансфертом. НДС возвращаю магазинной сдачей. Чем больше даст, тем больше вернется…
Договорить до конца парадоксальную фискальную идею помешал звонок в дверь.
– Шухер…
Изощренный ум сработал быстро и гениально, но полегчавшая до дистрофического веса бутылка отказывалась тонуть в кастрюле с борщом. Придавив улику крышкой, Аквинский раскусил припасенный мускатный орех, смел со стола пепел и вылил остатки компота в туалет. Зазвенело вновь и уже требовательно.
– Да сейчас, чего трезвонишь, – осадил он чье-то нетерпение и, соорудив на голове подобие пробора, подался в прихожую.
Свои медлительность и нерасторопность уголовник мысленно проклял сразу, стоило узреть на пороге статную деловую даму с папочкой наперевес. Гостья смерила его толерантным взглядом и, нимало не смущенная способностью хозяина плющить красновато-мутные сферы неземного притяжения в пятикопеечные блины, снисходительно прыснула.
– Це що? Добродий трошечки того… шуткует?[28 - Это ещё что? Добрый человек немного того…, шутит?] – серьезные интонации грудного баритона слегка отрезвили Фому, и он, взяв себя в руки, впал в другую крайность.
– А як же, чаривныця[29 - А как же, волшебница]? – залебезил он, лукаво щурясь.
– Працивнык[30 - Работник], – строго поправила дама, – службы переписи, – и, считая, что такой визитки больше чем достаточно, без приглашения прошествовала в дом.
Внутри она, со знанием дела выпячивая на обозрение филейные части своего бройлерного тела, долго искала подходящую для важной миссии точку, недвусмысленно остановила выбор на кухонном гарнитуре, смахнула со стола крошки, разложила бумаги и безошибочно приземлилась самой внушительной, уже оцененной хозяином по высшему разряду, частью на еще теплую табуретку.
– Килька запытань, добродию. Не запэрэчуетэ?[31 - Несколько вопросов, добрый человек. Не возражаете?] – механика произношения отдавала рапсодией режущей части фрезерного станка при соприкосновении с вязкой деталью.
– Я? – изумился обходительностью Аквинский.
– А хто ж щэ?[32 - А кто ж ещё?] Мы одни? – суровый блеск очей, которому могла позавидовать половина следственного аппарата ГУМВД, заставлял Фому ностальгически трепетать.
– Одни, – он подсел рядом и развил тему. – А чого мэни… Э-э… противиться? Вот только язык ваш…
Унизанная перстнями рука невольно взметнулась к накрашенным губам, и в глазах женщины застыл немой вопрос.
– Не-не-не, – виновато засуетился уголовник, отводя раззолоченную длань от манящих коралловых опухлостей. – Я про мову, шановна. Незручно мне по-вашему балакать. К российскому привыкши.
– Ну тогда так и говорите, чего людей путаете?! – интонации заметно смягчились, и, кокетливо освободив кисть из мужских клешней, «працивнык» трогательно приспустила ресницы. – Я по-русски с пеленок лепетала, но что поделать? Работа такая. Требуют и заставляют… знать нашу национальную гордость, любить и пользоваться. Но как скажете. Не будем терять времени.
Ручка с готовностью зависла над чистым бланком. Переводя взгляд с декольте на губы, сыпавшие интересами, Фома бдительно, словно перед ним был детектор лжи, контролировал логические переходы от фамилии к возрасту, от национальности к образованию и потому, когда наступил самый ответственный момент – вопрос о семейном положении – замялся и с неподражаемой застенчивостью заерзал на стуле.
– Ну что же вы? Наверное, женаты?
– Не угадали, – вздохнул он. – Позабыт, позаброшен. Холосты мы, одиноки и не с кем даже разделить восторг ни от долгих зимних ночей, ни от падающих летом звезд.
– Кем работаете? – раздалось взволнованное, и в этот раз Аквинскому показалось, что ему в уши капнули по горячей капельке миртового масла.
– Эх… Финансовый директор. Банк у меня.
– Водички бы… – сдавленно просипело в ответ.
Пока Фома вскрывал шоколадный ликер из Лялькиной коллекции, гостья наметанным ревизорским оком обвела нафаршированное знаменитыми брендами помещение. Зацепок, опровергающих холостое состояние объекта и его безупречное материальное положение, не обнаружилось.
– И что же вы, бедный, в таком особняке совсем один?!
– Не повезло, – печально вещал из соседней комнаты Аквинский, скручивая «Моцарту» фольгированную голову. – Автокатастрофа. Восьмой год мыкаюсь. А как насчет чего покрепче? Помянуть, так сказать.
Живее всех живых отклик последовал незамедлительно.
– Ну разве, символически. Мне еще работать…
Вскоре финансовый вдовец, совершенно игнорируя вопиющие факторы внешней угрозы, возложил скорбящую головушку на воздушную, вспученную бюстгальтером твердыню и лил, оплакивая горькую долю, крокодиловы слезы. Его воздыхательница с материнской нежностью гладила по остриженным тронутым сединой вихрам, всхлипывала в унисон и, будучи женщиной прагматичной, сомневалась: поместится ли в том углу возле пальмы бабушкин белоснежный беккеровский рояль – ее главное неразменное приданое, не потерявшее товарного вида после трех неудачных браков. Крамольные руки Фомы уже давно мяли податливые выпуклости обширных зон плотского табу и напористо подталкивали к пропасти. Гостья не сопротивлялась, и в греховную бездну они пали, взявшись за руки: она – гордо демонстрируя французское белье и смелые подтяжки, он – пряча спину, испещренную чем угодно, но только не схемами движения денежных потоков.
Под композицию Антонова «Только в полетах живут самолеты» Аквинский воспарил над высокими вершинами, окинул сверху голодным взором лакомую панораму и принялся исступленно избавляться от жгучего груза примерного семьянина. Партнерша, метаясь в экстазе, вгоняла в его подсознание исходную формулу:
– Одинока я, одна, одинокая…
Отзывчивый реципиент внушению не противился и заученно вторил:
– Одинок…
С этим словом и свершилось.
– О-о-о-о, – зависнув на первой букве Фома сбросил накопленный балласт и плавно пошел на снижение. Раскинув руки, он удовлетворенно зарылся в мягкие складки. Быстро убывающее впечатление от полета сменилось прозрением, и место блаженного приземления постепенно превращалось в муравейник.
«Ляля!» Вскочив как полоумный, Фома кинулся к штанам. Оперативность давала кое-какие шансы на спасение. Объяснять что-либо времени не было.
– Чего развалилась?!
Счастливая избранница витала в потерявших значение абстракциях. Постылая работа, неудовлетворенные безденежьем запросы, тоска по сильной половине – всё окрашивалось в мажорные тона романтической любви, разрешающей все проблемы.
– А? Что, любимый?..
– Вставай, говорю, корова! – в сердцах возопил Аквинский, реактивно просовывая ноги в брючину. – Под монастырь подведешь, дура…
Ежесекундно кидаемые в окно взгляды, в свою очередь, красноречиво подвели гостью к безошибочным выводам. Паника на лице любимого предельно доходчиво указала на степень надвигающейся опасности. Оскорбительное «корова», претензии к «дуре» и прочее автоматически отодвинулось на задний план.
Пышное тело оторвалось от постели как от батута. Попытки придать происходящему ауру униженного благочестия испарились после звука хлопнувшей калитки, и прятавшие грудь руки занялись куда более актуальным делом. Три секунды на платье, две – на макияж, одна – на перекрученный чулок и нисколько на прическу.
В прихожую они ворвались одновременно – она с папкой и недооформленной анкетой, Фома в боевой мазутной раскраске с разводным ключом в руках – и, источая порядочность, уставились на дверь.
Лялина улыбка таяла как пломбир на солнцепеке, убывая пропорционально величине растущего подозрения. О явлении неразрывной связи пролетариата с интеллигенцией Босоножка не знала ничего, но расстегнутая ширинка сожителя и съехавший вбок колтун на голове у явно растерянной бабы, заставляли сейчас заняться изучением коммунистического тезиса вплотную.
– Ну, я пошла, Фомочка? – пролепетала перепуганная особа, безжалостно бросая обманщика под танк, но Аквинский смело ринулся вперед.
– Лялечка пришла, – подхалимажно скалился он, пританцовывая вокруг суженой. – Чего так долго? А у нас перепись…
Босоножка метко уронила нагруженные сумки на босы ноги муженька, потянула чувствительным носиком шоколадный запашок, исходящий от застигнутой парочки и, сфокусировавшись на незнакомке, подбавила взгляду амперов.
– Перепись? – ярко выраженный в интонации антагонизм вызвал у слушателей обильное потовыделение. – Ах, перепись, – и она решительным шагом направилась в спальню.
Обратно Ляля мчалась со скоростью курьерского поезда, но драгоценные мгновения были потеряны. Мопассановской сучки и след простыл, а изменник наглухо забаррикадировался в ванной и скулил о презумпции невиновности.
– Я те, блядь, дам перепись, пес шелудивый. Сволочь. А ну, открой, – таранила она неприступный бастион с трусливым гарнизоном. – Открой, кобель! Открой, «Фомочка»!! Открой, мразь!!!
– Боюсь, – не скрывал ощущений рецидивист, забившись в угол под несущей стеной, как того требовали меры безопасности при сейсмическом предупреждении. Под сотрясающими ударами все и впрямь ходило ходуном.
– Перепись, дорогой? – не успокаивалось снаружи. – А может перепих?! Ты не ошибся? – Перепись, – зациклился Фома и, дрожа, отмечал шаткость своего логова… Переговоры длились трое суток и на четвертые зашли в тупик. На все конструктивные предложения из ванной доносилось что-то нечленораздельное и жалобное:
– …Реписьпереписьперепись… Тогда оборзевшую тварь было решено взять на измор. Босоножка заблокировала выход громоздким сундуком, подстраховала его упорами, проинспектировала все возможные лазейки, перекрыла воду и отправилась восстанавливать запущенное хозяйство. Следующие сорок восемь часов в ванной стояла абсолютная тишина. На шестой вечер осады проявились гаснущие признаки жизни.
– Погибаю… – застонало что-то отдаленно родное, и звякнула щеколда. Дверь начала медленно приоткрываться, но уперлась в препятствие. В щель с палец толщиной вылетел белый лоскуток с намалеванным на нем кровью крестом. Впрочем, ожидаемого эффекта это не произвело, и только наутро, вооружившись вытащенной из забора рогатиной, Ляля приняла безоговорочную капитуляцию. Разобрав препоны, она нашла горе-любовника свернувшимся калачиком у порога, основательно выбила из еще теплого тела прелюбодейскую дурь и, сжалившись, повела прихрамывающего ветерана Семидневной войны на кухню.
– Любимая моя, – тоненько пропел Фома после пятого стакана жидкости, – заинька моя, мой ласковый нежный зверек. Спасибо…
– Всевышнего благодари, что не сдох, – отрубила Ляля. – А со мной рассчитаешься натурой. Список найдешь на кровати…
Баловень судьбы
Цивилизаций непобедимый вид храня,
Вверх головы задрали небоскребы.
Меж тем, не ведая ни отдыха, ни сна,
Их стопы жрут подвальные трущобы.
«Сапрыкин» запомнил Григория на всю жизнь. И не только за то, что тот посадил юного путешественника на поезд, договорился с проводником, дал денег и накормил перед дорогой, а потому, что черканул на заветном клочке бумаги свой адрес и объявил о готовности всегда прийти на помощь.
Минуло три года. Юрка обосновался в провинциальном городе юга Украины и мало-помалу усваивал непредсказуемые законы улицы. Первым жилищем стал полуразрушенный дом возле зеленого базарчика. Люди давно переселились из аварийного здания, но, как часто бывает, местная ТЭЦ все так же исправно гнала горячую воду, и хорошо обогреваемый подвал, вполне сносный для приюта, постепенно превратился в Юркину крепость. Обнаружив в одной из квартир старый матрас, пару залатанных одеял и кривую раскладушку, он переволок найденные элементы комфорта в свои апартаменты и призадумался о защите. Любой мог вторгнуться к нему во владения и положить глаз на хоть и скудные, но собственные, его, Юркины, пожитки. Назойливая мысль не давала покоя ни днем, ни ночью, пока, наконец, он не обзавелся массивным амбарным замком и великолепным складным ножичком. История их приобретения еще долго будоражила кровь.
Как-то, совершая привычный вечерний моцион по городу, мальчишка ненароком забрел на стоянку грузовых авто. Вспомнились Григорий и его белоснежная «Скания». Взгляд с тайной надеждой пробежался по номерам громадин, отыскивая среди скопления техники машину друга. Юрка замер. Скрежет металла и темный силуэт мужчины, копающегося в замке ближайшего фургона, заставили отойти в тень. Не сводя горящих глазенок с подозрительного субъекта, мальчишка дождался, пока из вскрытой фуры на землю упала первая коробка, и шагнул в луч прожектора. Точность расчета оправдалась вмиг.
– Пацан… пацан, иди сюды, – полушепотом подозвал крадун. – Хапай, пидсобышь[33 - Хватай, поможешь.].
Уговаривать особо не пришлось. Юрка взвалил на плечи часть добычи и, семеня, поспешил за «находчивым» незнакомцем, имя которого выяснилось чуть позже. Когда коробки благополучно приземлились у резного палисадника, мужчина, он же сторож городского рынка, пожал помощнику хрупкую ладонь и отрекомендовался:
– Кличут меня Степкой. Для тебя – дядя Степа. Верю в людскую порядочность, потому – проси, что хошь…
Так у Юрки завелись первые средства безопасности и самообороны. Теперь, покидая жилище, он подолгу колдовал над замком, прилагая невероятные усилия, дабы провернуть громоздкий ключ. И хоть тонкие пальцы за последние годы внешне окрепли, силы в них прибавилось ненамного. Механизм, явно насмехаясь над юным собственником, приручался непросто. Понадобился целый год, чтобы приловчиться с легкостью управляться с ним.
От своей двери он отходил вылитым барчонком. С истинно королевским достоинством мальчишка прятал ключ в карман потертых джинсов, тут же проверял наличие любимого ножичка, приятная тяжесть которого делала прогулки куда увлекательнее и, тешась могуществом, скупо улыбался. Утренний обход несостоявшийся интерн начинал с соседнего базарчика, чьи просторы освоил с первых дней пребывания в городе. Он изучил каждый закуток и все рыночные колдобины, а с той ловкостью, которой его наградила природа, добыть пропитание не составляло труда. Достаточно было прошвырнуться по торговым рядам – и жизнь дарила легкие радости.
В нелетную слякотную погоду, а значит не базарный день, скучающие продавцы частенько подмечали белобрысого парнишку, бесцельно снующего между прилавков. Скряги просто отводили глаза от продрогшего подростка, другие, из доброты людской, угощали витаминами с огородов, но чаще приходилось проявлять инициативу самому, в те скользкие моменты отвода глаз. Счастливая звезда опекала его. Никто никогда не замечал противозаконных трюков Сапрыкина, тем не менее с промысла он неизменно возвращался с набитой пазухой спелых фруктов.
Иногда мальчишке удавалось стащить червонец, тогда в ближайшем кафе он от вольной масти[34 - От во'льной ма'сти – вволю, сколько душе угодно.] объедался мороженым, а затем праздно шатался по городу и чувствовал себя баловнем судьбы.
На центральный рынок Юрка старался не лезть. Из головы не выходило неприятное столкновение с местной шпаной[35 - Шпана» – молодое поколение преступников. В виду того, что юная поросль стоит еще только у истоков тернистого, полного капканов и ловушек криминального пути, принято считать ее чистой по жизни.]. Прошлым летом, решив расширить «охотничьи угодья», он отправился знакомиться с богатым потенциалом чужой территории и, воодушевленный обнаруженным изобилием, вознаградился душистым лавашем. С булкой в руках его и застукала оголтелая орава местных подростков, стайкой летавшая между прилавками азербайджанских торговцев и сеявшая панику, хаос и разруху. Подрыв экономики южан прекратился сразу же, стоило Юрке попасть в поле зрения оперившихся хищников. Гурьбой окружив белобрысого конкурента, сытая невоспитанная молодежь отрезала все пути к отступлению. Сапрыкин нагло кинул в рот остатки хлеба и, старательно пережевывая, сохранял ледяную невозмутимость. Бояться он не собирался. Главарь банды, увалень лет восемнадцати, понял это сразу и потому, оставив психологические эффекты для других, перешел к активным действиям. В Юркину грудь ткнулся корявый палец.
– Кто таков?
Встрепенувшийся в сущности мальчишки волчонок порывался с достоинством ответить. Исподлобья оглядев враждебные лица, Юрка бесцеремонно отбил руку и прошипел:
– Не твое собачье дело… Ему еще повезло, что обошлось без переломов. Шпана яростно набросилась на чужака и била до тех пор, пока не вмешались прохожие. Не успела одна сердобольная женщина пригрозить милицией, как стая, в один голос ухнув – «Шухер!», бросилась врассыпную, исчезнув в многолюдной толпе. С того дня Сапрыкин не испытывал судьбу и облюбовал безопасный зеленый базарчик на окраине города. Впрочем, прощать обидчиков также не думал. Грозный нож уравновешивал любые шансы, а воспрянувшее с годами самолюбие облагораживалось мыслью о мести.
В утро своего шестнадцатилетия изголодавшийся Юрка отменил двухнедельную самоизоляцию от внешнего мира, причиной которой послужило страшное слово «перепись», машинально проверил в кармане новых брюк присутствие надежного друга с острым жалом и решил повторить вояж на центральный рынок. Погода под стать настроению напрашивалась на комплимент. Яркое воскресное солнце дарило виновнику торжества теплые лучи и желало удачи. Настроившись по-боевому, он кинул в карман выходной рубашки скромные сбережения и уверенно зашагал к центру. Программа действий намечалась обширная. Кроме восполнения бюджета и акта возмездия Сапрыкин рассчитывал посетить дядю Степу, давно обижавшегося на невнимание молодого человека. Ничто не предвещало того, что к старому дому с подвалом придется вернуться не скоро…
Алкогольное крещение
Узор фамильных и не очень совпадений
Плетется случаем весь год. То плача, то смеясь…
Кому весна достанется, кому фрагмент весенний.
Кому-то неба синь, кому-то по колено грязь…
Каштановая брюнетка с пышной грудью, какой природа редко одаряет восемнадцатилетних дамочек, и её спутник, худощавый господин тщедушной наружности, прикинутые в фирменные адидасовские костюмы и одноименные белоснежные кроссы, вальяжно прогуливались между павильонами центрального рынка. Узнать в дородной даме Босоножку, непосвященным в этапы ее женской эволюции, было невообразимо. Логичную цепочку рвало не столько несоответствие имени с козырным «Торшен», сколь высокомерный взор светской львицы, рождение которой предусматривало шотландский родовой замок, но никак не местное захолустье. Фома же в кавалере угадывался сразу, ибо его взгляд на шествующую рядом особу, в отличии от заискиваний глазами других мужчин, был хмур и мрачен. Причина недовольства – один из пунктов наложенной епитимьи – выглядывала из огромной сумки, покоящейся на плече мужчины – кухонный суперкомбайн в мгновение ока лишил его двухсот долларов и хорошего настроения. Фома слепо топал за сияющей от долгожданной покупки подругой и, несмотря на душевный надлом, оставался внимателен и быстр. Стоило Ляле наманикюренным пальчиком манерно описать трепетную для Аквинского сердца дугу, остановить перст на очередном съестном прибамбасе[36 - Прибамба'с – деталь предмета, вещь или продукт, отличающиеся оригинальностью или являющиеся атрибутами роскоши.] и утвердительно цокнуть языком, как Фома тут же деловито подходил к торгашу, безапелляционным тоном называл цену, а забрав заказ, накидывал для собственного промоушена щедрые чаевые. В ослепительных лучах Босоножки он казался удачливым гангстером и вызывал у испуганных лавочников немое благоговение. Когда Аквинский, довольно потрепав по щеке сговорчивого частника, удалялся, тот, облегченно переглянувшись с соседями, считал себя заново рожденным и немедленно снимал стресс стаканом забористой сивухи. Помня о подсказанных Лялей несоответствиях в злодейском облике, на люди Фома показывался в непроницаемо-черных очках. Погода и сезон не имели никакого значения.
Тщательно оберегаемый имидж бил наповал не только торговые ряды. Попадавшиеся на пути знакомые приветствовали пару низким поклоном, и, если Ляля в ответ на почтительный книксен звонко щебетала, то Аквинский лишь слабо кривил уголок рта. Отблеск золотых фикс, удостоверяющий прошлое рискового малого, гармонично вписывался в портрет Фомы сегодняшнего.
Закончив обход последнего ряда, они уже засобирались к выходу, где их на стоянке поджидал вишневый «Опель», как вдруг девушка коброй скользнула в толпу и на излете молниеносного броска ухватила верткого юношу, отчаянно продирающегося вперед. Неугомонно крикливый темперамент подруги никак не соответствовал безмолвию в продемонстрированной атаке, и Фома, привыкший сначала слышать, а только потом делать, позорно растерялся. Ситуация грозила обернуться для его госпожи поломанными ногтями, но очнувшийся-таки оруженосец, кинув сумку, ринулся на подмогу и предрешил исход схватки.
– Что за дела? – осведомился он, потрясая поднятым за шкирку пацаном.
– Аквинский, – пропела Босоножка, – познакомься с молодой перспективной сменой, – и, вмиг сбросив улыбку, ощерилась. – Раззява! Деньги где?
Фома, скорее машинально, хлопнул по нагрудному карману и ухмыльнулся: – Тута все. Чего кипишь садишь?[37 - Сади'ть ки'пиш – поднимать шум, скандалить, паниковать.] Хлопцу чуть зенки не выцарапала. Дрогнув, рука поползла обратно и нырнула в карман. Пальцы уперлись в донную строчку. Деньгами, еще минуту назад реально существовавшими, там и не пахло.
«Черт. Неужели старею?» – ёкнуло сердце домушника. – «Обставили, как инвалида».
Убедившись в своей правоте, Ляля не успокаивалась:
– Ну? Ты что – язык проглотил? Иди, дядя, оформляй пенсию!
– Не бухти[38 - Бухте'ть – ворчать, зудеть, действуя на нервы.], – пресек подругу Фома. – Накаркаешь еще. Он?
– Нет, мама с папой!
Рассматривая затрепыхавшегося под рукой подростка, Фома пожалел себя и свои сорок с хвостиком. Хватка с годами ослабевала, а это болезненнее любого оскорбления. Ухудшение внимания – плохой признак. И вот случилось то, что заставляло задуматься о покое… или молодом помощнике.
Домушник аккуратно опустил пацана на землю и, заметив полыхнувший в карих очагах пламень, поспешил разрядить обстановку.
– Аквинский…
Столь быстрая смена настроения не могла не насторожить. Готовый в любой момент драпануть, Юрка осторожно пожал протянутую руку, а губы его опередили ищущее объяснений сознание:
– Сапрыкин.
– Ну что, Сапрыкин? Фартовый ты парняга. Считай, что ничего не произошло. Мы – друзья.
Юрка, здраво предположив, что дружба подразумевает широкий жест, полез за пазуху.
