скачать книгу бесплатно
Лысый прислонился спиной к каменной стелле и с интересом спросил:
– Шеф, а правда ребята трепались, что нам за эту штуку все грехи разом отпустят?
– За такое, Лысый, нам не только прошлые отпустят, а еще и индульгенцию на новые до конца жизни выдадут авансом… – шеф перекрестился, вытащил из-за ворота рубахи массивный золотой крест, истово приложился. – А после смерти еще и памятник на главной площади города поставят!
– Круто! Шеф, а я еще про деньги хотел спросить… Памятник – это хорошо, а при жизни нам круглых перепадёт?
– Я тебе что, мало плачу, с-снайпер? – шеф сердито хрустнул пальцами. – У тебя три счёта в оффшорах, жена, любовница, дом на жену, дом на любовницу. А сколько еще кубышек припрятано? Думаешь, не знаю, как ты на стороне подрабатываешь? Так что ты мне на жалость не дави, о душе подумай.
– Да понял я, понял. О душе, так о душе… – Лысый простодушно заулыбался, посмотрел в сторону и прищурился. – Шеф, вон там за оградой, слева, чёрная тачка стоит уже давно, внутри вроде бабский силуэт просматривается. Может, пока то да се, я схожу, присмотрюсь?
– Т-с-с! – прошипел Жан. – Выходят!
#
Найти и потерять
Сент-Женевьев-Де-Буа, 2013 год
Я распахнул дверь, шагнул за порог и поддержал под локоть слегка пошатнувшегося Родионова.
– Эх, жалко, темнеет уже, я бы тебе такую экскурсию устроил. Кто тут у нас только не лежит. И великие князья, и генералы, знаменитости всякие. Специально ради нашего Русского кладбища во Францию приезжают, летом тут не протолкнешься…
Мы вышли из приходского дома, прошли позади синеглавой Успенской церкви. Родионов вытащил большую громыхающую связку ключей, отомкнул неприметную калитку церковной ограды и мы снова оказались на кладбищенской аллее.
– Ну да это завтра успеется. Сейчас пойдем с дедом твоим и моим отцом поздороваемся, рядом они лежат. Порадуются, с небес глядючи.
Мы шли совсем недолго и остановились у двух мраморных черных плит. “Галицын Петр Андреевич 1923 – 2005”. “Владимир Иванович Родионов 1890 – 1965”.
– Вот он, Петька, дружок мой дорогой, твоего дяди Андрея отец. И папа мой. Я специально похлопотал, чтоб Петьку рядом с ним положили. Теперь каждый день прихожу, разговоры разговариваю. Скоро уж встретимся да обнимемся там, наверху.
Я смотрел на золотые буквы и цифры, выбитые в мраморе, и пытался поймать странное, ускользающее ощущение. Я закрыл глаза и вслушался в себя, отрезав все внешнее: шелест листьев, слезливые причитания Родионова (перепил старик, не по силам и не по возрасту!). Происходящее все последние дни ощущалось так, как будто высохшая пустыня вокруг, с которой я давно свыкся, вдруг начала заполняться возникшими из ниоткуда людьми и настоящей жизнью. Люди эти приобретали имена, черты, голоса, даты рождения и, главное – им всем действительно было до меня дело. Этим людям было до меня дело, даже когда у них появлялись даты смерти. Такое давно забытое чувство уверенности в окружающем мире, такие давно утраченные привязки к нему… Из задумчивости меня вывело старческое покашливание.
– Пойдем, сынок, поздно уже. Переночуешь, тут моя дачка неподалеку. Ты не на машине, нет?
Я качнул головой. Какая машина, я прилетел в Париж на день от силы, да и то поминутно задавал себе вопрос – что, черт побери, я делаю и куда меня несёт?
– … ну ничего, на автобусе доберемся. Я сам не вожу уже лет пять, как зрение село, – Родионов, спотыкаясь в сумерках и цепляясь за мою руку, направился в сторону решетчатых ворот выхода. – Я тебе всё расскажу-покажу, дождался, наконец. Знал бы ты, какой у меня груз с души свалился, слава тебе, Господи! Всё ваше в целости и сохранности, как обещано. Ты не…
На полуслове Родионов захлебнулся, дернулся и начал заваливаться на спину. Я подхватил тяжелое тело у самой земли и упал рядом. По груди старика растекалось темное пятно. Родионов попытался приподнять голову, не удержал и хрипя, выдавил еле слышное:
– Душно… Ключи возьми… Все под кр…
Изо рта у него выдулся темный пузырь, глаза медленно закрылись и тело обмякло. Я нашарил пальцем “живчик”. Мёртв… Высоко над головой чмокнуло раз, второй. Блин! Рефлексы вмиг проснулись, тут как тут, будто и не пребывали в глубокой коме столько лет. Я сильно прижал ладони к глазам, обостряя ночное зрение. Нашарил в кармане Родионова тяжелую связку ключей и сунул в рюкзак. Быстро переполз за ближайшее дерево, оттуда – за скульптуру печального ангела. Пригибаясь, пробежал до ворот за рядом надгробий и темных кустов.
Трехметровые ворота из вертикальных стальных прутьев были уже замкнуты на висячий замок. От ворот в обе стороны уходила беленая стена выше головы, под ней тянулся ряд одинаковых крестов. Поблизости дважды тонко пропело, посыпалась штукатурка. Я чертыхнулся, взобрался на чей-то каменный крест и, пробормотав “Простите меня, люди добрые”, перемахнул на ту сторону стены.
#
Из тени в свет перелетая…
Корсика, 20 июня 1921 года
Дорогой брат, вот уже месяц я живу на прекрасном острове. Не сердись, что так долго не давал о себе вестей, я все ждал оказии передать письмо в Россию.
Теперь, столько месяцев спустя, все, что происходило со мной, начиная с дня, когда наша невиданная флотилия покинула крымские берега, уже словно подернулось дымкой, и вспоминается отдельными синематографическими картинами.
Вот Крым, Севастополь. Красные подошли к заливу Сиваш. Барон Врангель зачитывает приказ о эвакуации. ”Дальнейшие пути наши полны неизвестности. Другой земли, кроме Крыма, у нас нет. Нет и государственной казны. Откровенно, как всегда, предупреждаю всех о том, что их ожидает. Да ниспошлет Господь всем сил и разума одолеть и пережить русское лихолетие.”
Мы молча слушаем, стоя под холодной осенней моросью.
Дисциплинированно и четко армия грузится на корабли. Конные казаки спешиваются, целуют и обнимают своих лошадей. Порой слышны револьверные выстрелы – некоторые предпочли убить верных животных, чем предоставить их неизвестной участи.
Солдаты и офицеры с худыми котомками помогают взойти на борт гражданским, не пожелавшим остаться в обреченном краю. Я несу на руках чьего-то плачущего ребенка. Наша флотилия, подготовленная принять 75 тысяч человек, оказалась нагруженной более чем вдвое…
Русские корабли ровной цепочкой уходят от родного берега, траурно дымя трубами. Десятки судов и суденышек идут под Андреевскими флагами. Оставленный на произвол судьбы город опустел, притих и съежился.
Пять дней пути до Константинополя. Неделя на рейде этого города, который не торопится впускать толпы “крымчан”. Невообразимая давка: спали мы штабелями в грязных трюмах и повсюду на мокрых палубах. В WC стояли часами. Юнкер, дама или генерал – все уравнялись в правах на кружку воды или кусок протухшей селедки. Помыться хотя бы морской водой представлялось недоступной мечтой. Пропали всякие понятия о стыдливости, дамы запускали руку в декольте, чтобы изловить вшу. Эти дни я не могу вспоминать без душевной дрожи.
Армейский лагерь в каменистой “Долине роз и смерти” в турецком Галлиполи, где разместили наши части. Особо тяжелые первые недели: холод, голод, жизнь в палатках и полуразрушенных бараках. Помогала железная дисциплина, очень занятая жизнь диктовала свой ритм: утренняя поверка, занятия воинским артикулом, наряды по гарнизону или походы в горы за хворостом. Чуть позже появилась радость для души и тела – библиотека и театр, матчи в футбол. Помню, что испытывал невероятную гордость при виде этого чуда, этого русского духа, что стержнем держал всех нас на чужбине еще крепче, чем на Родине.
«Мы идем на чужбину, идем не как нищие с протянутой рукой, а с высоко поднятой головой, в сознании выполненного до конца долга» – говорил нам барон Врангель несколько месяцев назад. Все мы в те первые дни воспринимали наше положение как временное, убежденные в скором возвращении на Родину. Да и сама моя юность не допускала черных мыслей.
Но уже в марте появились первые признаки недовольства со стороны наших благодетелей, французских властей. Пошли слухи, что деньги на содержание армии отпускаются все неохотней, что самим своим существованием мы угрожаем нарушить хрупкое европейское равновесие. Хотя вряд ли французы остались в накладе, за нашу эвакуацию и крайне скромное содержание в Турции им отдан весь прибывший из Крыма флот.
Дорогой брат, теперь я должен закончить мое письмо, а ведь не написано еще и половины, но корабль, с которым на континент уезжает мой знакомец, вот-вот отчалит.
С нетерпением жду от тебя вестей!
Целую ручки твоей Дарьи Петровны.
Будьте здоровы и благополучны.
Искренне любящий тебя,
Андрей Голицын.
#
Случайностей не бывает?
Сент-Женевьев-Де-Буа, 2013 год
Смеркалось, вдоль дороги бледно светили редкие фонари. Был тот час вечера, когда все добропорядочные граждане сидели за семейным ужином, вернувшись с работы-учёбы, а время любителей ночных развлечений ещё не настало. Всякое движение на дорогах и тротуарах маленького парижского пригорода почти прекратилось.
Спрыгнув с кладбищенской ограды, я побежал вдоль шоссе, стараясь держаться вплотную к стене и лихорадочно соображая на ходу, что делать дальше. Сзади послышался шум мотора – откуда? только что была пустая дорога! – я оглянулся на бегу. Маленький “Ситроен” резко затормозил, пассажирская дверь рывком распахнулась, оттуда выглянула лохматая девчонка и крикнула по-французски:
– Мсьё, может подвезти?
Не раздумывая, я запрыгнул на сиденье и машина рванулась, набирая скорость. Я еле успел захлопнуть дверь.
– Спасибо!
– Да не за что. Там какие-то люди лезли через забор, это за тобой? Чего ты натворил? – любопытно спросила девчонка, ухитряясь смотреть одним глазом на меня, а другим на дорогу.
– Без понятия! Первый день как приехал сюда, пришел повидать знакомого, а тут, откуда ни возьмись… Твою ж мать, сходил за хлебушком, – пробормотал я по-русски.
Девчонка удивилась:
– Ты шел в булочную и на тебя напали?
Я повернулся и, наконец, рассмотрел её. Не такая уж и девчонка, лет двадцать пять, растрепанные белые волосы, возбужденно блестящие глаза.
– Какая еще булочная?… А! Не обращайте внимания, непереводимый фольклор. Стоп, вы по-русски понимаете?
– Немножко понимаю, – кивнула она. – Я с туристами работаю, русских много приезжает, так что хочешь-не хочешь, а выучишь. Но давай лучше на французском, ты хорошо говоришь.
– Ладно, – я потер лицо, посмотрел на руки. В быстро мелькающих полосах света от фонарей рассмотрел, что левая вся в темном и липком. Я осторожно потрогал ухо. Ерунда, царапина, по касательной задело.
– Что там у тебя, покажи? – она повернулась, даже не подумав снизить скорость. Полосы фонарного света давно уже слились в непрерывный стробоскоп. – Ого! Сильно болит? Потерпи немножко, скоро приедем, заклеим.
– А куда мы едем-то? – спохватился я.– Спасибо, конечно, большое, но вы меня лучше высадите где-нибудь здесь.
– Ага, “высадите”. И далеко ты уйдешь, такой прекрасный собой, да еще не местный? Сам подумай – район тебе незнакомый, по темноте у нас тут банды всякой шпаны гуляют, полиция еще набежит сейчас, а тут ты, весь из себя подозрительный, в кровище. Загребут и разбираться не станут, кто там на кого напал. Понимаешь, да? – она проскочила пустой перекресток на красный. – Я живу рядом, зайдешь, хоть умоешься.
Я немного подумал и решил, что совет дельный. Царапину и правда надо хотя бы заклеить. И грязную майку переодеть. И понять, что это такое было! Хотя забавно, конечно, что такая соплюшка строит планы по его спасению. И кстати…
– Спасибо за помощь. Вас как зовут? Меня Александр.
– Александер? А попроще никак? И почему ты мне “выкаешь”, я что, так старо выгляжу? Или ты такой сноб? Хотя вроде не похож, – она оценивающе скользнула по мне взглядом. – Я Иза. Вообще-то Изабель, но не люблю. Звучит напыщенно, как в кино. Так что просто Иза.
– Можно и попроще, друзья зовут Санчес, – еле вклинился я в её бойкую болтовню. Сложно так с ходу перейти на “ты” с незнакомым человеком и мне пришлось сделать над собой ощутимое усилие. Выглядеть снобом решительно не хотелось, а у французов с “ты” и “вы” и правда все намного проще, чем у нас. – Слушай, Иза, говоришь, видела этих людей? А они тебя?
Иза свернула в тихий дворик, остановилась у подъезда трехэтажного дома. Немного подумав, рассудительно сказала:
– И они меня, наверное. Я еще затормозила около них, рассмотреть, что там такое. Я на Русское кладбище группы часто вожу, обычно там вечером все закрыто и пусто. А тут еду, трое копошатся у калитки и на меня уставились так нехорошо. Ну я и рванула оттуда, еще не хватало во всякое дерьмо влезать. А потом смотрю – ты бежишь, а эти через ограду уже лезут… – она выбралась из машины, прихватив с заднего сиденья спортивную сумку.
– Ну, что, идём? Я здесь живу.
В квартирку Изы пришлось топать на последний, третий этаж. Я вошел в открытую хозяйкой дверь и быстро осмотрелся: в единственной большой комнате один угол оборудован под кухню, дальше широкое окно, балкончик с двумя стульями и пепельницей на ножке. Диван-раскладушка со смятыми простынями, рядом на маленьком столике остатки завтрака – одна кофейная чашка, одна тарелка. Больше рассмотреть не удалось, Иза за руку потащила меня в ванну. Сама смущенно сгребла в кучу развешанное на крючках белье и принялась рыться в аптечке.
– Давай сюда свою боевую рану, – она прижала мне к уху резко пахнущий спиртом ватный шарик. Надо же, и крови она не боится и шока от всей ситуации что-то не заметно. Может, еще не накрыло на адреналине?
– Шрам останется, наверное. Может тебя в госпиталь отвезти? Там бы зашили. А вдруг заражение? А вдруг столбняк?
Я зашипел, когда она прижала вату слишком сильно:
– Значит, остолбенею! Наплевать на шрам, само заживет. И я не понял, какой еще госпиталь, смеешься что ли? И кстати, мы где? В смысле, мы еще в Сент-Женевьев?
– Нет, это уже район Версаля, но это недалеко, а тебе куда надо?
– Надо сходить в одно место в Сент-Женевьев. И побыстрее бы…
Иза посмотрела скептически и я тоже перевел взгляд на себя в зеркало. Мда… Хорош. Ухо заклеено щедрой полосой пластыря, майка вся в подозрительных пятнах, на боку дыра.
– Точно сотрясения мозга нет? Куда тебе в таком виде… – Иза собрала в кучу окровавленную вату и обрезки пластыря. – Давай утром тебя отвезу, куда там тебе надо…
Я помотал головой: внутри перекатился туда-сюда громыхающий шар. В виске что-то стрельнуло и отдалось звоном в ухо. А почему бы и нет…
– Где-то тут рядом, я потом в сети поищу адрес. Ладно, если приглашаешь…
Иза удивленно остановилась на пороге ванной.
– Но-но, ничего такого, мальчики налево, девочки направо. Дружба, равенство, братство… Андестенд?
Я состроил разочарованную мину.
– Братство так братство…
– Майку большую я тебе найду, пойдешь в душ? Смотри, тут еще кровь и в волосах земля какая-то. Ты на земле что ли валялся на этом кладбище? Ой, слушай, – спохватилась она, глянув на часы, – поздно уже как, а мне еще маме звонить! Ты иди тогда в душ, а я на телефон.
– Ты все еще звонишь маме?
– У меня мама, видишь ли, тревожная очень, приходится. А что? Ты не звонишь?
Я покосился на Изу. Смешная такая балаболка, веснушки вон у нее на носу, как у маленькой. Маму любит.
– Нет, не звоню. Некому звонить. Я один давно.
Иза положила чистую майку на стул у двери, подождала пока из ванной не послышится звук льющейся воды и вышла с телефоном на балкон.
– Это я. Да, все в порядке, – приглушенно сказала она в трубку. – У меня смена объекта… Не уверена, но думаю, что следовали за ним.
Иза помолчала, внимательно слушая:
– Хорошо, продолжаю… У меня все.
#
В темном-темном лесу
Сент-Женевьев-Де-Буа, 2013 год
– Стой, куда?! Не стрелять! На стоянку, в машину!
Лысый разочарованно опустил “беретту” и обернулся:
– Шеф, уйдут же! Хоть я и засек, куда эта машина свернула, но…
