Неблагонадежный человек

– Я с вами поеду, Катя, – Катц поднимается из-за стола и берет одну корзину, – мне тоже в область надо.

Гудят поезда. Сбрасывая скорость, мимо станции проходят составы. Кузьма Авдонович с Катериной провожают взглядом грохочущие вагоны.

– Сейчас пойдет наш товарняк, – говорит Катерина, – здесь он притормозит. Увидите углярку с площадкой и цепляйтесь. Я подам корзины.

– Зачем такие сложности? – пытается возразить Катц. – Может, дождемся пассажирского?

– До вечера можем прождать, они здесь редко останавливаются.

Выпустив с шумом пар, мимо проползает паровоз. Скрежещут тормоза. Медленно тянется стена товарных вагонов. Катц с напряжением всматривается в мелькающие полувагоны, стараясь не прозевать тормозную площадку. Увидев подножку, он, пригибаясь, приближается к составу.

– Схватывайтесь! – кричит Катерина.

Схватившись за поручни, Катц напрягает все силы, подтягивает к подножке колени, становится на ступени ногами и втаскивает свое худое длинное тело на площадку. Затем принимает от Катерины корзины и подает ей руку. Раздается пронзительный свисток, состав набирает скорость. Покачиваются и лязгают буферами неповоротливые вагоны.

– Ни разу еще так не ездил, – ежится Катц, поднимая воротник плаща.

– А мы вот только так и ездим, – улыбается Катерина. – А вы в область по делам или родню проведать?

– Нет у меня ни родни, ни дел, – признается Катц.

– Совсем никого?

– Совсем. Погибли еще в сорок первом. Жена и двое сыновей. Немцы разбомбили состав с эвакуированными. Сейчас моим мальчикам было бы столько же, сколько и вашим.

Катц замолкает и смотрит на скучные бескрайние поля. Молчит и Катерина, задумавшись под мерный стук колес.

Поезд заходит на станцию, предупреждающе шипя и выпуская пар. Минуя вокзальные постройки, уходит на запасные пути, втискиваясь в пространство между двумя стоящими составами. Катерина и Катц спрыгивают с платформы и идут вдоль колеи. В просвете между вагонами соседнего товарняка Катц замечает своего ассистента с вещевым мешком за спиной.

– Барух! – окликает Кузьма Авдонович.

– Катц! – поворачивает голову Барух. Он ныряет под вагон и выныривает с другой стороны. – Вот и свиделись, профессор…

– Уезжаешь?

– Уезжаю.

– И куда?

– Хочу до Палестины добраться…

– Дали разрешение на выезд?

– Отказали. Может, повезет нелегально перейти границу.

– А если не повезет?

– Сошлют…

– Может, не стоит тогда…?

– Хрен редьки не слаще… Все равно сошлют… за тунеядство. Я ведь теперь отказник, а с таким клеймом все двери закрыты. Не дают нам, евреям, спокойно жить. Все мы тут делаем не так. Помните профессора Гутмановича? Так сослали его за тунеядство. Когда обратился за разрешением на выезд, уволили, не давали нигде работать, а потом сослали. Так что, если уж ссылка, то хоть за дело.

– Будь осторожен, Барух.

– Прощайте профессор.

Они крепко обнимаются, и Барух снова ныряет под вагон, исчезая в белых клубах пара.

В хате Курлычихи садятся вечерять. Катерина подает на стол, гремя глиняными мисками. Каждый раз, как она двигается возле Кузьмы Авдоновича, ненароком касаясь его юбкой, лицо учителя покрывается краской. Он искоса поглядывает на Курлычиху, не замечает ли та его смущения. Но баба Мотря, жуя хлеб, занята своими заботами.

– Опять Васькины куры гребутся в нашем огороде, – ворчит Курлычиха, – таких ям нарыли… говорила ей, что потравлю…

– Та оставьте вы, мамо, пусть роют, все равно весной пахать, – вступается за кур Катерина. Она словно тоже не замечает неловкости учителя, но ее слова, обращенные к нему, гладят его по душе. – Ешьте, Кузьма Авдонович, гарный кулеш сегодня получился… со смальцем…

С улицы стучат в окно.

– Выйди, Катерино, посмотри, кого там принесло, – всматривается в темное стекло баба Мотря.

Катерина выходит во двор.

– Чего тебе, Онысько? – узнает в темноте дородную фигуру самогонщицы Анисьи.

– Я к вашему стояльцу. Покличь учителя.

– С какой радости? – хмурится Катерина.

– Дело у меня к нему есть…

– Ох, знаю я твои дела, Онысько! Или споишь, или голову заморочишь.

– Та шо ты там знаешь!? Дело, говорю, у меня. Зови!

Катерина возвращается в хату, и, не глядя на Кузьму Авдоновича, начинает сердито греметь чугунками.

– Выйдите, учитель, – говорит она нехотя, – Оныська кличет.

– И что этой срамнице нужно от учителя? – вмешивается баба Мотря.

– Не знаю! – злится Катерина. – Дело, говорит, у нее какое-то.

– Знамо какое, – ворчит Курлычиха, – приваживать своим окаянным зельем мужиков. Пол деревни извела. А кому пожалуешься? Если сам председатель захаживает среди бела дня. Срам-то какой.

Катц накидывает свой плащ и выходит на порог. Полная луна освещает двор. От тернового куста сбоку палисадника отделяется женская фигура и стремительно приближается к порогу.

– Пройдемся до ставка? – Анисья по-свойски берет учителя под руку.

– Зачем? – сконфуженно выдергивает руку Катц.

– Так дело свое расскажу.

– Можно и здесь поговорить…

– Ну, ладно, – дует губы Анисья, – здесь так здесь. Вот надумала в город поехать учиться. Надоело за трудодни в поле горбатиться. Жизни городской хочу. Вольной.

– Учиться, конечно, похвально, но только я чем могу помочь?

– Так вы же, говорят, шибко ученый. Может, чего присоветуете? Книжки там, какие нужно.

– А учиться на кого хотите?

– Та хотя бы на учительшу…

– Хорошо, подберу нужные книги…

– Так я вас завтра жду? – радуется Анисья, – вечерком после школы.

– Постараюсь, – обещает Катц.

– Глядите же, я буду ждать!

Вечереет. Опершись на плетень, Анисья звучно щелкает семечки, сплевывая шелуху на землю. Выглядывает учителя. По этому случаю принарядилась в цветастое крепдешиновое платье и крупно завила крашеные рыжие волосы.

– Куды это ты так вырядилась, как на Великдень? – кричит с подводы проезжающий мимо двора Федор.

– По яркам собак гонять, – огрызается Анисья.

– А в поле чего не была? – не отстает Федор.

– Отстань от меня, дурак с трудоднями.

На пыльной дороге появляется длинная фигура Катца. Анисья смахивает с высокой груди лузгу и взбивает локоны.

– Вечер добрый, учитель! – улыбается, поправляя складки платья.

– Вот! Принес! – Катц достает из портфеля стопку книг. – Все, что нашел в школьной библиотеке.

– Так чего ж вы там стоите? – Анисья отворяет калитку. – Входите до хаты.

Катц топчется на месте, не решаясь войти и в то же время, боясь обидеть хозяйку отказом. Но все-таки после недолгих колебаний входит. Анисья расстилает белую скатерть и ставит на стол миску с пирогами. Приносит из сеней бутылку терновки.

– Вот тут я вам подобрал… – Катц раскладывает на столе принесенные книги.

– Да леший с ними, с книгами, – Анисья наливает в чарку густую терновую наливку, – вот лучше терновочки отведайте.

– А как же… – приходит в замешательство Кузьма Авдонович.

– Ученый человек, а не догадливый, – смеется Анисья, – книги ведь так, для предлогу… знакомство завести. Ну, какая из меня учительша? А вот в город и взаправду хочу. В теятры ходить…

– Ну, знаете ли! – возмущается Катц, поднимаясь со стула.

– А ты не спеши, учитель, – Анисья кладет ему руки на плечи, мягко опуская его снова на стул, – может, сойдемся, слюбимся, да и увезешь меня в город.

– Вот, значит, что вы, Анисья, надумали…

– А почему бы и нет? Я женщина видная. Аль не нравлюсь?

– Это невозможно… я не могу… – волнуется Катц.

– Что так? Небось, кто другая на примете?

– Да что вы все не то говорите…

– А я знаю, что говорю! – лицо Анисьи делается недобрым. – Катька охмурила! Только зачем она тебе с детями? А я бездетная, свободная!

– Пойду я, – Катц собирает со стола книги и кладет в портфель.

– Иди, учитель, – сердится Анисья, – только еще посмотрим, чья возьмет.

Октябрьским утром от колхозного амбара к крестьянским подворьям потянулись тяжелые подводы с зерном, полагавшимся на трудодни. На утоптанной площадке между фермой и амбаром выстроилась очередь подвод. В ожидании дымят самокрутками мужики, деловито восседая на возах, грызут семечки бабы. Нетерпеливо топчутся лошади, переминаясь с ноги на ногу.

Над воротами зернохранилища ветер раздувает красное полотнище с выведенным огромными буквами призывом: «Все на борьбу с хищениями социалистической собственности!». Внутри амбара колхозники насыпают ведрами в мешки пшеницу. Кладовщик Гришка передвигает на больших амбарных весах гири-бегунки, делая пометки в толстом журнале и постоянно слюнявя химический карандаш.

– Сколько на трудодень дают? – интересуется Катерина у возчика встречной      подводы, подъезжая к току.

– По полтора кило, – отвечает тот, придерживая лошадь, чтобы разминуться с Катерининой повозкой.

– Не густо, – качает головой Катерина, – в этом году больше зерна уродило, чем в прошлом, а норму не увеличили, – говорит она сидящему в подводе Кузьме Авдоновичу, – так что и сама бы управилась. Зря только вас обеспокоила.

– Ну, что вы Катя! – смущается Катц. – Вам бы не мешки тягать. Вам бы в город учиться.

– Да куда уж мне теперь. До войны на агрономию поступала, но только год и отучилась. А нынче не до учебы. Детей поднимать надо, без отца растут.

Появление Катерины вместе с Катцем вызвало на току пересуды.

– Ты гляди-ка, – толкает в бок свою соседку по подводе Анисья, – с учителем приехала бесстыжая.

– Все вьется кругом нее и вьется, как горох вокруг кукурузы, – хихикает соседка, – и в огород за ней, и к колодцу…

– А может шуры-муры у них, – вмешивается баба с соседнего воза.

– Слышала чего, али просто языком мелишь? – злится Анисья.

– Может и слышала…

Подводы одна за другой загружаются и отъезжают. Подходит очередь Катерины. Подъехав к весовой, она останавливает лошадь и достает из подводы пустые мешки.

– Здоров, Гриша! – здоровается с кладовщиком. – Сколько мне там получать?

– Четыре центнера, – смотрит в амбарный журнал Гришка. – Как там племяши? – интересуется у Катерины, не поднимая от журнала глаз.

– А ты бы зашел, братушка, проведал.

– Как-то зайду.

– Заходи. – Разворачивает мешок и дает Катцу. – Держите! Я буду насыпать.

Наполнив все мешки, Катерина с Катцем перетаскиваю их на весы.

– Ну, что? – спрашивает у кладовщика. – Сколько там?

– На семь килограмм больше, – звякает гирями Гриша, – ну, да ладно. Пусть будет, сестра. Забирай!

– Гриш, накинь еще пару чувалов по-родственному, – просит Катерина, – продам, одежу детям куплю. Без грошей остались. Свекруха с кабанчиком-то проторговалась.

– Да ты что, Катька! – шепчет испугано кладовщик. – Сама знаешь, что за такое бывает.

– Так никто не узнает. Только пару чувальчиков. Воробьи за зиму тут у тебя больше склюют.

– А он не сдаст? – косится на Катца.

– Не сдаст, – уверяет Катерина.

Катцу становится обидно, что ему не доверяют. Отвернувшись, он идет к подводе.

– Зря хорошего человека обидел, – журит брата Катерина. – Ну, так что? Даешь зерно?

– Ладно! Насыпай! – нехотя соглашается Гришка. – Только, если что, то я ничего не видел.

Груженная мешками с зерном подвода, скрепя осями, въезжает во двор и подкатывает вплотную к хлеву. Застопорив лошадь, Катерина спрыгивает на землю. Нужно поторопиться спрятать лишние мешки. Но едва успевает открыть тяжелую дверь хлева, из-за хаты появляется баба Васька.

– Управились? А я за подводой.

– Сейчас разгрузимся, и пригоню вам подводу.

– Та я подожду. – Подходит все ближе к подводе соседка. – Сколько получили зерна?

– Оно вам надо? Сколько наработала, столько и получила, – сердится Катерина.

– А мы с Макаром еще не получали. Сейчас с фермы придет и поедем.

Забрав подводу у Катерины, баба Васька с Макаром едут на ток за зерном. На току возле весовой на мешках сидит хмурая Анисья.

– А ты чего здесь расселась? – спрашивает ее баба Васька. – Манька еще в обед зерно привезла. Вы вроде одной подводой ехали.

– Полаялись мы с Манькой, – жалуется Анисья. – Довезешь мои три мешка, Василиса Ксенофонтовна?

– Та куды ж тебя денешь! Загружай!

Анисья закидывает мешки в повозку и усаживается на них сверху. Груженая подвода выезжает с току, прогнувшись под весом и лениво поскрипывая.

– А что на трудодни так мало получила, Онысько? – интересуется баба Васька. – Вон Катерина десять мешков привезла.

– Десять говоришь?

– Сама видела.

– Ничего не спутала? У Гришки в журнале восемь записано.

– Я хоть и не грамотная, а считать умею. Говорю тебе десять.

– Ну, вот теперь и посмотрим, чья возьмет, – лукаво щурится Анисья, что-то недоброе замышляя в уме.

– Ты это про шо? – косится на нее баба Васька.

– Та так, ни про шо.

Рано утром Кузьму Авдоновича разбудили незнакомые голоса, доносящиеся с улицы. Он приподнимается на кровати и глядит в окно. Видит во дворе участкового милиционера и рядом с ним двоих оперуполномоченных в синих лампасах и яловых сапогах с высокими голенищами. Растерянная Катерина испуганно прижимается к дверному косяку хлева. Катц торопливо одевается, путаясь в штанинах, и выскакивает во двор.

– Ну, что, хозяйка, сама покажешь, где краденое зерно прячешь, – говорит участковый, – или искать будем?

– Так я же вам уже показала, что получила на трудодни, – чуть не плачет Катерина, – сами же видели восемь мешков.

– Видели, а где еще два спрятала?

– Так нет.

– А если найдем?

Начинается обыск. Ищут в коровнике, ковыряя палками в яслях для сена. Мычит испуганно корова, тычась рогами в стойло. Переходят в курятник, оттуда кудахча, выскакивают всполошенные куры. Лезут на чердак, ворошат сеновал, переворачивают все вверх дном в сенях, гремя крышками сундуков. Ничего не обнаружив, снова выходят во двор.

– А это что? – участковый показывает на небольшой стог сена под грушей.

– Се-е-е-но…, – еле шевелит побледневшими губами Катерина.

– Вижу, что сено. А что ж не убрали на сеновал?

– Не успели…

– Вот сейчас и поглядим, – ширяет в стог острой палкой оперуполномоченный. Из стога сыплется зерно. – Ну, и что теперь скажешь? Чего молчишь?

– Это я спрятал, – вырывается у Катца, – украл и спрятал.

– Кто такой? – хмурится человек в лампасах.

– Учитель. Здесь стою на квартире.

– Фамилия. Имя.

– Кузьма Авдонович Катц.

– Жид, что ли? Ну, собирайся, с нами поедешь…

Катц вытаскивает из-под кровати свой старый чемодан. Извлекает из него стопку аккуратно сложенного белья и перекладывает в портфель. Со дна достает кипу бумаг, несколько секунд смотрит на них в нерешительности, потом идет в хатыну и бросает бумаги в печку.

– Зачем? – Катерина сидит около печи, опустив голову и бессильно сложив на коленях руки.

– Пусть горят! Какой с них толк? – отвечает Катц, пошевелив кочережкой в печи.

– Зачем вы взяли на себя мою вину? Так не правильно. Нужно сказать им правду.

– Нет, Катя, – Катц садится на корточки, берет Катерину за руки и смотрит ей в глаза, – тебе детей поднимать, а я человек уже и без того пропащий…

В окно стучат.

– Поживее там! – кричит с улицы участковый. – Не задерживайся!

– Прощай, Катя! – Катц поднимается на ноги, берет свой портфель и направляется к выходу.

– Погодите! – Катерина сует ему в руки сверток. – Здесь еда. – Утерев накатившиеся слезы, целует учителя в обе щеки. – Храни вас Бог!

Солнце уже не греет опустевшие поля. Тронутые первой изморозью они кажутся обескровленными и бездыханными. Трясясь в кузове полуторки, Катц смотрит неподвижным взглядом в бескрайнюю голую степь. Есть ли где за этими горизонтами место, куда бы он устремился с радостью? Барух мечтал о Палестине. А он, Катц, о чем мечтал? У него не было никаких стремлений. Он нес в себе темную пустоту, вытеснившую всякие желания и страсти. Ему хотелось бы желать, пускай чего-то невозможного, несбыточного, требовать от жизни незаслуженного, вожделеть запретного. Дорого бы дал за всякое хотение, но в его сухостойной душе, как в бесплодном чреве, не зарождалось ни одного желания. Даже в его бесформенном чувстве к Катерине, возникшем скорее как благодарность за ласковое слово, не было никакого желания. Он и в помыслах не желал обладать ею. Не из чувства любви или жалости взял на себя ее вину. Нет. Здесь не было высокого мотива. Просто у нее было то, чего не было у него – желание жить, жить для кого-то и для чего-то.

Заглушая шум мотора, протяжно и нудно воет в степи ветер. Катц ежась от холода, расстегивает портфель. В портфеле аккуратной стопкой сложены беленькие носовые платки.

«Я давно уже умер, но продолжаю жить, как сухое дерево, в котором давно не бродит сок. Зачем цепляться мертвыми корнями за почву, если ничего уже не можешь из нее высосать? Ждать, пока тебя тюкнут топором или сам повалишься от ветра? Но это невыносимо…».

Закоченевшими пальцами он достает из портфеля платки и связывает их концы между собой тугими узелками. Подергав, пробуя на прочность связанную из платков веревку, сует ее в карман пальто. Впереди виднеется небольшой лесок. Катц стучит кулаком по крыше машины.

– Чего тебе? – высовывается из окна оперуполномоченный.

– Мне бы по нужде, – старается перекричать гул мотора Катц.

Въезжая в лесок, машина останавливается.

– Трофим, – говорит водителю оперуполномоченный, – проследи за ним.

– Да куда он денется, – тому не хочется вылезать из машины на холод.

– Проследи, говорю. Мало ли чего…

Катц углубляется в лес, плутая между деревьями. Приставленный к нему Трофим идет следом на расстоянии.

– Эй, не иди далеко, – теряет терпение сопровождающий.

– А вы отвернитесь, – кричит ему Катц.

– Не положено.

– Я так не могу.

– Ладно, – соглашается Трофим, – только быстрее давай там. Холодно.

Воспользовавшись моментом, когда сопровождающий отвернулся к дереву справить свою нужду, Катц достает из кармана веревку из платков и вяжет на ней петлю. Другой конец привязывает к первому попавшемуся суку и сует голову в петлю. Ну, вот и все! Крепко зажмуривает глаза и поджимает ноги. Раздается сухой треск. Сук обламывается и Катц с уханьем падает на землю. С веток срываются стайки потревоженного воронья и с пронзительным криком мечутся над голыми кронами деревьев. На шум прибегает Трофим, застегивая на ходу ремень.

– Ах ты, жидовская морда! Повеситься хотел! А ну-ка подымайся!

Тяжелый начищенный сапог больно врезается Катцу в бок. Он лежит на подмерзлой земле вниз лицом, не открывая глаз. В низко плывущих серых тучах теряется недовольный крик воронья.