Жалоба

Неужели все желания, мечты, порывы… все диктуется лишь арифметическим уровнем гормонов в организме и заканчивается вместе с ними?

С этого места уже и я не посмею называть ее Марьей Ивановной. Не может Женщина называться Марьей Ивановной.

Вглядитесь в лица стариков! Послушайте их, с вас не убудет. Научитесь видеть в них веселых девчонок и озорных мальчишек, смотревших когда-то в будущее, как вы сейчас, словно в бесконечное поле. Заглушите шум в их ушах своими рассказами: как у вас дела, что волнует вас, о чем вы мечтаете. Позвольте им помечтать вместе с вами. Позвольте дать вам совет и вновь почувствовать себя нужными. Скажите им спасибо, за то, что жили, любили, страдали… за то, что не прервали собой вечный круговорот жизни и позволили вам появиться на свет. Любите их, и получите надежду быть любимыми, когда сами станете старыми.

…и пожалуйста, не спешите записывать Женщину в Марьи Ивановны! И возможно, когда придет ваше время, не станут спешить и с вами.

Письмо лежало на столе. Маша смотрела на него… Хотел бы я написать, что гром гремел в это время за окном и молния сверкала… но нет.

Господи, что за чушь я там нагородила! При чем здесь земельный комитет? Какое дело до меня этому чинуше, какое мне до него дело? Желание порвать глупую бумажку сверкнуло у нее в мозгу.

Но письмо, выстраданное ею, впитавшее в себя так много из ее души, уже не могло быть упразднено; как рукопись, – не могло сгореть. Оно уже жило своей жизнью и настойчиво просилось быть отпущенным, чтобы унести с собой этот морок, это безумие, так безвременно посетившее его автора.

Глядя на его строгий, прямоугольный контур, Маша поняла, что выброшенное в помойное ведро, письмо не сгорит на далеком мусорном полигоне, не истлеет под карканье галок и ворон. Оно останется здесь, растворится в эфире и сделает мучавший ее шум на несколько децибелов громче.

Подписав конверт, Маша вложила в него письмо и отнесла на почту.

* * *

О том, что случилось с письмом дальше, можно рассказать в двух предложениях. Но, комитет по земельным ресурсам так долго мелькал по ходу рассказа, что я не могу не посмаковать то, что там произошло.

Письмо поступило в земельный комитет в понедельник, утром.

Заведующая канцелярией Галина Петровна, необъятная женщина средних лет с огромным бюстом, подпирающая собой Землю, регистрировала поступившую почту. Она давно удостоилась привилегии не ходить на утренние планерки и теперь пребывала за работой, свалившейся на нее из-за болезни девочки-практикантки. Очередь дошла до Машиного письма. Поставив на него номер 3155, она приготовилась вписать его в книгу входящей корреспонденции.

Но, в этот момент, в кабинет вошел водитель Григорий, импозантный мужчина, выглядевший, как это часто бывает, на порядок солиднее своего патрона. Этот Григорий давно нравился Галине Петровне, но кавалером он был странным: то принесет ей шоколадку, а потом пройдет мимо, забыв поздороваться, то улыбнется ей на корпоративе, а потом откажет подвезти домой подвыпившую даму. В общем, изводил женщину неопределенностью.

В этот раз Григорий был в настроении и начал с Галиной Петровной приятный пустой разговор. Но, на полуслове, его речь прервало цоканье каблучков, принадлежащих секретарше Светлане. Григорий высунулся в дверной проем, вслед удалявшимся округлостям. С досады, Галина Петровна машинально бросила заветное письмо в кучу проштампованных бумаг и зарегистрировала за тем же номером запрос уважаемого областного департамента, отправившийся впоследствии в финансовый отдел.

К обеду, письмо оказалось, наконец, на столе Виктора Константиновича. Казалось, хэппи-энд настал. Современный Онегин держал в руках письмо пожилой Татьяны. Но, вот беда, Онегин был чиновником. Пробежав письмо по диагонали, но сходу не определив, о чем оно, Виктор Константинович, размашистой резолюцией, отписал его в общий отдел, куда его и доставила цокающая каблучками секретарша Света.

Так оно оказалось на самом верху очередной бумажной кучи, как бы просясь обратно, к предмету Машиной страсти.

В это время, здесь проходил рабочий полдник с растворимым кофе и обезжиренными сырками. Специалист финансового отдела, Ольга Михайловна, эмоционально жаловалась заму начальника общего отдела Наталье Сергеевне на дебильный запрос, отписанный ей из одного уважаемого областного департамента.

Призывая подругу в свидетели, она судорожно тыкала пальцем в равнодушные строчки, вопрошая: «Наташ, ну что это? Где я должна это взять, да еще и к четвергу?!» Наталья Сергеевна сочувствовала подруге с искренним лицом, втихаря считая, что так этой разведенке и надо. Наконец, она решила успокоить коллегу самым действенным способом: показать, что у нее самой все плохо: «Да что ты Оля, думаешь, ты одна такая? Смотри, что тут мне понаписали… Да вот, хотя бы… пишет тут какая-то Солодовникова…»

И тут подруги, практически одновременно, заметили, что входящий номер на запросе уважаемого областного департамента и на жалобе гражданки Солодовниковой, совпадает… Подумав об одном и том же, они посмотрели друг на друга, как спринтеры на старте, словно от их быстроты зависело, в чью пользу ошиблась необъятная Галина Петровна. После секундного молчания, со вспыхнувшей надеждой в глазах, Ольга Михайловна побежала в канцелярию выяснять, не ей ли выпал шанс легко избавиться от головной боли.

Через пять минут, она позвонила подруге по внутреннему телефону и упавшим голосом признала победу общего отдела.

Теперь эпистолярий, лишенный брони в виде регистрации, лежал перед Натальей Сергеевной, как перед грозным цензором, трепеща неизвестностью своей дальнейшей судьбы. Озорной огонек блеснул в ее глазах. Секунду поколебавшись, зам начальника общего отдела завернула в него фантики от съеденных сырков и уверенным взмахом отправила Машино письмо в мусорную корзину.

Благо, что автор уже не ждал на него ответа.

* * *

Так закончилось повествование о странной любви и не сложившейся переписке.

История эта, однако, имела для Маши положительные последствия: она перестала слышать шум у себя в квартире и, наконец, отстала от жилконторы.

С Николаем Угодником она общается, но редко и не на дому. Раз в два-три месяца, она заходит к нему в церковь, в соседний район, но уже ничего не просит у святого, а заглядывает к нему просто так, как к старому знакомому. Выйдя из душных сводов и продышавшись от спертого ладана, она весело смотрит на божий храм и испытывает примерно те же чувства, что и в комсомольской юности при виде богомольцев: задорный, всепобеждающий атеизм.

…Ну, а главное, при встрече на лестничной площадке с соседом-отставником, Маша стала робко улыбаться, отводя при этом глаза. Сам отставник, равнодушно кивавший ей раньше, тоже заулыбался… А однажды, ни с того, ни с сего заявил: «Увижу еще раз, что ты сама такие сумки таскаешь, дам тебе в глаз! И поскольку я правша, пострадает твой левый!» Эх, умеют все-таки военные, не в бровь, а в глаз… А то, – юмора у них нет. Как же! Хорошо, из гранатомета не пригрозил застрелить…

Похоже, у них все получится.