Бродячие псы философии. Роман в рассказах

Встреча в море

Лёгкий бриз покачивал лодку, в которой спал сном праведника Автандил Степанович Сиракузов. Лодку вынесло в открытое море вчера, поздним вечером, когда Автандил Степанович, перевалившись через борт, отдался на волю Морфея. Ужиная в «Риони», Сиракузов встретил давнишних знакомых, кахетинского и «на посошок» имеретинского было выпито немало, полусгнившая веревка, которой лодку привязали к пристани, не выдержала напора грузного тела, и плавучее средство вместе с ничего не подозревающим мастером сапожных дел отправилось навстречу судьбе.

Автандил Степанович проснулся от слепящего солнца. В голове шумело, на душе было тоскливо, во рту ощущался очевидный привкус ослиных какашек. Он мрачно оглядел безбрежную водную гладь и вдруг, резко, сразу, до потери рассудка, испугался: «Это что же, смерть моя пришла? Здесь даже весел нет».

Он зачерпнул морской воды и умыл лицо: «Вот так, наверное, ад и выглядит. Боже праведный, как пить хочется. Обычной воды, из колодца, да хоть из лужи. За что мне такое наказание? Помер бы как люди, в своей кровати, чтобы жена причитала, а дети постные рожи корчили».

Сиракузов с надеждой всмотрелся в горизонт: «Должен же здесь кто-нибудь плавать, пароходы или рыбаки. Ведь не так далеко от Батума лодку отнесло».

Автандил Степанович почесал небритую щеку: «А если шторм начнётся? Я человек сухопутный, долго ли в воде продержусь?» Перспектива умереть от жажды или просто утонуть не обрадовала, Сиракузов снял косоворотку, накрылся с головой и попытался забыться.

Очнулся он от тени, заслонившей немилосердное солнце. Перед лодкой возвышался громадный (так, во всяком случае, показалось Автандилу Степановичу) корабль под косым парусом. Нос корабля украшала Горгона Медуза, оскал её был свиреп и суров.

«Это не рыбаки, – подумал Сиракузов. – Но и не пираты. Какие, к чёрту, пираты в Чёрном море в конце девятнадцатого века».

Сверху Автандила Степановича пристально разглядывал человек в бронзовом шлеме с пышной золотистой гривой.

– Гагимарджотт, генацвале, – сказал Сиракузов. – Так приятно с вами встретиться. – Задумался и добавил по-армянски. – Барев зез аргели!

Человек в шлеме нахмурился и не проронил ни слова.

«На немца не похож, – подумал Автандил Степанович. – На турка тоже. Что за неведомый басурман?»

Человек взял в руку копьё, замахнулся и направил его в сторону Сиракузова.

– Эй, дядя! – крикнул Сиракузов. От страха он вжался в скамейку. – Их бин, конечно, простой сапожник, но на выкуп денег наскребу. Давай это, без кровопускания.

Человек в шлеме, не опуская копья, заговорил. Говорил он долго, нудно, и, главное, непонятно, ни одного привычного слова Автандил Степанович не услышал. Наконец незнакомец угомонился, показал копьём на горизонт и томно произнёс: «Медея!».

– А, Медея Ивановна! – обрадовавшись, крикнул Сиракузов. – Что же вы сразу не сказали? Знаком я с Медеей, в квартале от меня живёт. Да и не я один. Чего уж лукавить, с ней пол-Батума, э-э, знакомы. Вот уж не думал, что у нашей толстушки такая неслыханно международная репутация.

Человек в шлеме заинтересовано посмотрел на Автандила Степановича и бросил ему верёвку.

Взобравшись на палубу, Сиракузов увидел с десяток здоровяков, одетых зачем-то в бабские юбки.

– Тесеус, – хрипло сказал человек в шлеме и стукнул себя кулаком в грудь. —

Арго, – он показал на здоровяков и корабль.

«Что-то я про это слышал, – мелькнула смутная мысль в голове Автандила Степановича. – Но, убей бог, не помню, что именно».

– Медея! – призывно повторил человек в шлеме.

«А-а-а! Дорогу просит показать, – догадался Сиракузов. – Заблудились, сердечные!» – И выразительно пощелкал пальцами по шее: «Нет, братцы, сначала выпить. А то не доживу до берега».

Тесеус понимающе кивнул и поставил на деревянный чурбан кувшин с вином. Автандил Степанович отхлебнул, на душе сразу полегчало и вдруг, как на духу, он вспомнил историю, которой заслушивался в детстве в церковно-приходской школе: про колхидскую царевну волшебницу Медею, которая сбежала с золотым руном, влюбившись в греческого героя Ясона, родила от него детей, потом этих детей убила, когда Ясон с ней расстался, скрывалась в Афинах, где пыталась отравить царского наследника Тесея.

«Этого, что ли, – пьяно размышлял Автандил Степанович. – Похож, сукин сын, повадки царские. Когда же наша Медея так начудить успела. – В голове Сиракузова всё окончательно перемешалось. – На вид такая простая женщина, отзывчивая и не подумаешь, что изверг. Они же её убивать едут. Нет, ребята, так дело не пойдёт, в прошлом году в нашем городе телефонную станцию открыли, а тут просто натуральная вендетта вырисовывается».

Сиракузов поднялся на неверные ноги и возвестил: «Опоздали, други! Умерла наша Медеюшка, третьего дня похоронили. Лично комок землицы в могилку бросил».

Здоровяки в юбках встали вокруг Автандила Степановича и оголили кинжалы.

– Точно говорю, – пучил глаза Сиракузов. – Кырдык Медее Ивановне приключился, полный и окончательный крантец наступил, или как там у вас выражаются. Нету, короче, более её на белом свете. – С этими словами Автандил Степанович рухнул на палубу и заснул.

По возвращению в Афины царский наследник повсюду водил Сиракузова, Автандил Степанович выпивал чашу дармового вина и профессионально исполнял речь про кырдык и крантец глубокоуважаемой Медеи Ивановны. Свободные граждане с одобрением его выслушивали и наливали полный килик.

После окончания празднеств городской совет подарил Сиракузову хороший дом в апельсиновой роще и двух молодых рабынь. За неимением в Древней Греции сапог, Автандил Степанович починяет теперь крепиды, но больше рассказывает о том времени, из которого прибыл. Платят ему хорошо, он очень доволен своей жизнью, к хламиде, правда, так и не приучился, дома, принимая слушателей, прикрывается полотенцем, а когда собирается на рынок, заворачивается в широкую льняную простыню.

Слышал я, что плешивый босоногий рапсод Гесиод повадился пьянствовать в доме Сиракузова и сочинил об этих возлияниях восторженную поэму, но, к несчастью, она не сохранилась до наших дней.

Что ещё добавить? Иногда, от скуки, Автандил Степанович путешествует по чужим снам. Несколько раз он приснился юному семинаристу, которого все называли просто Коба, да так ярко и выпукло, что тот бросил учение и увлёкся экспроприацией чужой собственности. Наверное, тоже решил изменить время…

Конец прекрасной эпохи

Мусьё Пьер Наждачкин по ночам пел арии под окном Софочки Зильберштангер. Софочка благосклонно внимала музицированию кавалера, томно облокотившись на подоконник и иногда показывая украдкой левую грудь городской шантрапе, отчего та радостно ухмылялась и плевалась в сторону мусьё Пьера, выказывая полное пренебрежение оперным искусством.

На дворе стояла весна 1901 года, дело происходило в славном городе Бердичеве, в воздухе пахло сиренью, ландышами и рыбой фиш. Это был конец прекрасной эпохи: дамы носили кринолин и папильотки, мужчины – мундиры австрийского покроя с золотыми пуговицами в два ряда, по улицам носились лихие извозчики и амбарные грузчики разнообразили местный диалект новыми кучерявыми словосочетаниями: до еврейских погромов, Октябрьской революции и двух мировых войн.

Первого мая в Бердичеве пустили городской трамвай. Мусьё Пьер шёл по мостовой, беззаботно насвистывая арию Пасквини из оперы в честь шведской королевы Кристины. Впереди ждала безоблачная жизнь, его утвердили старшим конторщиком в ювелирном магазине Абрама Терца в самом Вильно, Софочка с утра до вечера примеряла свадебные платья в лавке мадам Башантаж. А потом Петербург, думал Наждачкин, что нам Вильно, так, первая ступень.

Задумавшись над особенно трудным пассажем, он поскользнулся и угодил головой прямо под стальное колесо неумолимо надвигающегося монстра. Городская шантрапа, шнырявшая повсюду, ловко подхватила отделившуюся часть тела, притащила её под окно мадемуазель Зильберштангер, водрузила на кол как тыкву и принялась нахально выплясывать под народную песню «Горячи бублички для нашей публички».

Софочка икнула, упала в обморок, придя спустя неделю в сознание, покрестилась, назвалась Пелагеей и подалась в православный монастырь, неся, таким образом, первые ядовитые семена сионизма в лоно дотоле невинной церкви.

Пневматик

«Если двенадцать пуль попали в брюхо, – подумал красноармеец Брондуков. – Значит, более я не жилец».

В том, что пуль было именно двенадцать, Брондуков не сомневался, он ясно видел, как они зависли в воздухе словно рой пчёл, так неприятно зундели и смотрели на него, будто ждали окончательной команды пулемётчика.

Полк лежал плашмя в степи, холмистой, приволжской, с колокольни церквы противно гавкал «виккерс». Кто-то тронул Брондукова за ногу.

– Не стыдно тебе, Алексей! – сипло сказал комиссар товарищ Михельсон. – Сознательный путиловский рабочий, а в землю зарылся как та баба.

– Так и вы тоже, – огрызнулся Брондуков. – Я чего, я как все.

«Делай как я! – Михельсон поднялся на ноги. – Вперёд, товарищи, за победу мировой революции».

«Любопытно, – думал Брондуков, рассматривая небо. – Комиссара тоже укокошило или меня одного дурака пуля любит».

Небо было чистое, ясное, без единого облачка. Посреди неба сидел бог и изучал красноармейца с окровавленным пахом.

«Тебя же нет, – удивился Брондуков. – Ты не подумай, что я безграмотный. Я и Маркса читал, и Гегеля. Гегеля, правда, совсем чуть-чуть, уж больно он мудрёный, Гегель этот».

Бог едва заметно улыбнулся и шевельнул губами. Брондуков услышал рёв пострашнее заводского гудка и разборчиво слова: «Вставай, проклятьем заклеймённый!»

Опираясь на трёхлинейку, Брондуков неуверенно встал. Пули из живота посыпались на землю пшеничными зернами. Забросив на плечо винтовку штыком назад, Брондуков пошёл в сторону каппелевских пушек. Орудия устало дымились после боя, артиллеристы равнодушно взглянули на красноармейца и молча чокнулись первачом. Брондуков кивнул в знак благодарности и пошёл дальше.

Так он шёл три года, три дня и три ночи, пересек Волгу, Урал и половину Сибири, на Енисее свернул в Монголию и наконец добрался до Шанхая. В Шанхае он бросил бесполезную «мосинку» в канаву и жестами попросил у толстопузого китайца что-нибудь поесть. Китаец положил в плошку риса и полил сверху тёмно-бурой жидкостью. «Хорошо кушаль», – радостно причмокивал китаец.

«Кто хорошо кушаль, тот хорошо работаль», – с этими словами он взвалил на плечи Брондукова мешок и закричал пронзительно: «Новый кули! Новый кули!»

Сколько так прошло лет, Брондуков не помнил. Целыми днями он таскал мешки на пристани, а ночами спал беспробудно, без мыслей и сновидений. Китаец был злой, но добрый, вечером накладывал риса в плошку не жалея и раз в месяц приносил бутылку водки. Натрескавшись и обнявшись, они сидели на пустынной в ночной час набережной и пели песню про амурские волны и маньчжурские сопки.

Стиснув зубы от напряжения, Брондуков тащил тележку, нагруженную доверху мешками с копрой, когда услышал шум с другого конца пристани. Шум постепенно превратился в возглас: «Валентин идёт!». Китаец побледнел и убежал.

Стерев пот со лба, Брондуков уселся на песок и устало прислонился к тележке.

– Ты, что ли, Валентин? – спросил он появившегося перед ним человека в засаленном парчовом халате и рваных кроссовках.

– Я, Брондуков, – сказал человек.

– А ты кто? – спросил Брондуков.

– Я – гностик! – сказал Валентин. – В общем и целом. Всё, конечно, значительно сложнее, но не хочу забивать тебе голову лишними подробностями.

– Да, ладно, – сказал Брондуков. – Я не тороплюсь.

– Да это и не важно, – сказал Валентин. – Важно, что ты пневматик.

– Я понял, – сказал Брондуков и потянулся за палкой.

– Да ты не сердись, – развеселился Валентин. – Это термин такой, нейтральный, вне эмоциональный, в некотором смысле индифферентный. Вот ты сам кем себя считаешь?

Брондуков хотел сказать «кули», но язык взбунтовался и выпалил: «Я кандидат в члены РКП (б)».

«Был», – перепугавшийся язык поспешно вернулся назад.

– Вот и я говорю, – сказал Валентин. – Неважно, кем ты был. Важно, что на тебе теперь печать бога. Постараюсь объяснить кратко. Бог, он не то чтобы слепой, он просто искренне уверен, что кроме него в мире никого не существует. Мир и людей он сотворяет своим дыханием, никак об этом не задумываясь. И вот иногда среди людей попадаются те, кого бог сотворил повторно, я их называю пневматики, после Судного дня только они к богу и вознесутся. Почему кто-то становится пневматиком, а кто-то нет, честно признаюсь, не разобрался пока, не уверен, что разберусь. Но вижу их сразу, без ошибки. Уяснил, красноармеец Брондуков?

– Уяснил, – сказал Брондуков. – Я ничего такого не просил. Я в атаку за товарищем Михельсоном поднялся и тут эта пулемётная очередь. Знаешь, как обидно стало.

– Знаю, – сказал Валентин. – Пневматики никогда ничего не просят, наверное, так у них на роду написано. Я в этом смысле человек дохлый, вечно у бога выпрашиваю, выспрашиваю, а толку никакого, не даёт ответа, верно, он ещё и глухой.

– Это из-за того от тебя все на пристани разбегаются? – спросил Брондуков.

– Глупые люди, – сказал Валентин. – Сочинили сказку, что я небесный судья, прихожу их грехи на весах взвешивать. Чушь полнейшая, мне бы в себе разобраться, самого бы рассудить.

– Трудно так, – сказал Брондуков. – Когда разлад в душе.

– Трудно, – согласился Валентин. – Но я терплю. Ладно, я к тебе, красноармеец Брондуков, по делу. Знамение мне было, что на днях один достойный человек в душный город Иерусалим собирается на осле въехать. И что ждут этого человека в том городе большие неприятности. Поднимайся, красноармеец, поторопимся, вдруг успеем уговорить Иерусалим стороной обойти…

ПУТЕШЕСТВИЕ ТОВАРИЩА ДЗЕРЖИНСКОГО НА ЛУНУ

Феликс Эдмундович, как обычно, всех наебал. Обстоятельства сложились так: Троцкий слева жмёт, Сталин справа давит, Луначарский клинья подбивает: «Как здоровье, дорогой товарищ? Что-то не нравится мне ваш кашель».

Кукиш вам, подумал железный человек, не на таковского нарвались. Год назад вокруг Фрунзе тоже круги нарезали, по поводу желудочных коликов беспокоились, вот и зарезали на хрен на хирургическом столе.

Тут как раз Супрун подвернулся, недобиток буржуазный. Супрун инженером трудился по железнодорожному ведомству, прожекты сочинял, один нелепее другого: скоростной поезд на Ямал, тысячеместный дирижабль на Колыму, и вершина технической мысли – космолёт до Луны, туда-обратно в безвоздушном пространстве как на трамвае прокатиться.

А это вариант, подумал Феликс Эдмундович. Человек дотошный, он лично все фантастические прожекты просматривал. Пока суд да дело, свалить на дражайший спутник, пересидеть в тиши космической гармонии. Без моей Чеки Советы долго не протянут, а без меня Чека куча навозная, а не карающий меч революции.

Супруна доставили соответствующим образом, стоит, бедолага, перед Феликсом Эдмундовичем, поджилки трясутся.

– А что, дорогой друг, – вкрадчиво поинтересовался товарищ Феликс. – Сколько времени требуется ракету изготовить?

– Год, – промямлил инженер. – Стендовые испытания провести, космолётчиков подготовить.

– А если подумать? – продолжил ненавязчиво расспрашивать Феликс Эдмундович.

– Полгода, – поклялся инженер. – Если всё народное хозяйство напряжётся.

– Не желаете ли в подвал? – любезно пригласил суровый нарком.

– Месяц, – заорал Супрун. – Через месяц будет готово, товарищ Дзержинский.

– И без лишних разговоров, – резюмировал Феликс Эдмундович. – Сам понимаешь, болтун – находка для шпионов. Ты лучше немым прикинься, здоровее будешь.

Через месяц Супрун встретил Феликса Эдмундовича на глухой таёжной станции Аллилуевка.

– Аппарат для взлёта готов, – доложил инженер. – Я – командир экипажа. Кого ещё берём?

– Кого, кого, меня, разумеется, – хохотнул Феликс Эдмундович. – Кому ещё партия такое дело поручить может? Давай скафандр, дурила!

Взлетели, потрясло слегка, но в целом нормально. Когда Земли уже почти не видно было, Феликс Эдмундович маузер на Супруна наставил: «Прыгай, сука! Дальше я один». Инженер перекрестился и нырнул вниз, в последние слои атмосферы.

Вот так и началась межпланетная жизнь Феликса Эдмундовича. До Луны долетел, побродил там недолго, красный флаг установил. На Марс смотался, никого не встретил. Сатурн изучил, на Юпитере позагорал, на Меркурии золотишком запасся. Скучно, ни одной живой души, сплошная равнодушная звёздная пространственность. Взглянул на земной календарь, батюшки, декабрь сорок второго, вот время летит. Пора и обратно возвращаться, отшумели, должно быть, бури на просторах Советского Союза.

Летит домой, душа поёт, по курсу город Царицын просматривается, что на Волге раскинулся. Решил радио послушать, последние новости узнать. «В упорных уличных боях в Сталинграде советские войска оказывают ожесточённое сопротивление противнику…»

«Ага, – подумал Феликс Эдмундович. – Значит, Сталин жив. Это бяка получается, нам туда не надо. На Запад рвану, в Англию. В Лондоне поляков много, у них схоронюсь первое время. А потом начну снова революцию делать».

Так бы оно и вышло, только зенитная артиллерия у британцев на должном уровне оказалась, приняла инопланетное чудище за новую модификацию ФАУ и сбила нацистского гада прямо посреди Английского канала.

А инженер Супрун выжил. Приземлился в Тихом океане около Маркизовых островов, с папуасами подружился, крепкую лодку раздобыл, добрался на ней до самой южной Африки. До семьдесят второго года на старом солдатском кладбище в Кейптауне сторожем работал, с бурами только по-бурятски разговаривал, в порядке наложенной когда-то секретности. Буры ему благоволили, после смерти на могилке памятник установили: лунная ракета, а на ней верхом сам товарищ Дзержинский. Кто не верит, поезжайте, посмотрите, вторая аллея слева от центрального входа, не доходя десяти шагов до старого баобаба.

Душа платона

монолог на два голоса

– А ты так и живёшь в пещере. Довольно уютно. Телевизор, телефон, холодильник, сигареты на столике. Я всегда любил сидеть около жертвенной курительницы и вдыхать дым. Сигареты напоминают тебе о том времени?

– Нынешний мир прозаичен. Сигареты предназначены для того, чтобы курить. Кофе для того, чтобы взбодриться. Женщина для того, чтобы было с кем спать.

– Жаловаться на мир, равно как и требовать улучшения человеческой породы – прописные истины. Впрочем, повторять прописные истины тоже прописная истина. Что интересного было за последние две с половиной тысячи лет?

– Ничего особенного. Тебя сбросили с пьедестала, потом поставили вновь, потом опять свергли.

– А что сейчас?

– Сейчас нет пьедестала. Для богов не осталось места, они расползлись по мифам.

– Печально. Я надеялся, когда люди полетят к звёздам, они по-иному взглянут на себя. Триада тоже рухнула?

– С людьми так и произошло. Они теперь искренне верят, что сами хозяева своей судьбы. Триада превратилась в ковш, из которого бензин наливают в двигатель автомобиля. Троицу ещё кое-как проповедуют христиане да масоны пыжатся со своими треугольниками и молоточками. В общем, ничего достойного.

– Рее это не понравилось бы. Хотя, наверное, она просто усмехнулась бы.

– Ну, да, разумеется, я помню: «Всё между тем в себе Троица прячет, всему она мера, необходимость в начале всего, посреди и в итоге».

– Совершенно верно: «Всюду является Троица, коей в Единстве начало».

– Как мне тебя называть?

– Зови Юлиан Халдей. Или Юлиан Теург. Если хочешь, Слава, Костя, Витя. Если больше нравятся другие имена, можешь называть Майкл. Или, например, Хасан. Как пожелаешь.

– Это трудно – жить вовсе без имени?

– Ничуть. Ты должен помнить: «В себе затворившись поспешно, Отец не замкнул лишь огонь для собственной силы разумной». Когда подобен лучезарному телу, легко раствориться в чужом имени. Сегодня я камень, вчера бог, завтра человек. Ты везде, ты успеваешь одновременно быть и сомнением, и ответом. Напомню тебе, что имя лишь числовое выражение. Необходимо для того, чтобы оглянуться и вспомнить. У меня нет в этом нужды, я всегда в настоящем. Тебе звонят.

– Да. Одна ведическая девушка. Я случайно поднял телефонную трубку с месяц назад и с того дня она достаёт требованием жить то ли по йоге, то ли по Кришне. Мне было лень разбираться как именно. И также лень остановить это Колесо Сансары.

– Хороша собой?

– Не знаю. Я её ни разу не видел. Хочешь пообщаться?

– Давай.

«Беда каждого человека в том, что он страдает из-за своего невежества и думает, что всё знает и не хочет ничему учиться. И когда касается конкретных проблем, не может поверить, что одно цепляет другое и есть одна причина всех страданий».

– Да.

– Вы согласны со мной?

– Нет.

– Вы же только что сказали – да.

– Лукавство диалектики. Не успел сказать да, уже тянет произнести нет. И наоборот.

– Преодолеть невежество – единственный способ избежать страданий.

– Готов был бы согласиться, мадам, но есть одна незадача. Я, например, не страдаю. Зачем тогда преодолевать невежество? Кроме того, чем больше знаешь, тем больше рассуждаешь, тем больше, во всяком случае теоретически, причин для страданий.

– Познание истины есть преодоление страданий…

– Простите, мадам, у вас заела пластинка. Не учите орла летать, сказали бы в этом случае эллины. Чао, милая, вы обратились не по адресу!

– Нехорошо обижать наивную слепую душу.

– Нехорошо. Но кого тогда прикажешь обижать? Умную, злую и циничную душонку едва ли можно оскорбить.

– Твоё высокомерие не меняется с веками.

– А почему оно должно меняться? Из всех моих последователей мне наиболее любезен Прокл. Помнишь, как он сказал, искупнувшись в холодном мартовском море: «Все человеки в большинстве своем глупцы, но и среди них встречаются умные люди». Ты представляешь, что было бы с планетой, если бы жили одни умники? За счёт кого тогда можно было бы выезжать? Или кому садиться на шею? Очень быстро всё закончилось бы грустно – по земле ходил бы всего один Человек и размышлял, как ему подвинуть богов. И что произошло тогда бы? Ответ ты знаешь не хуже меня. Мгновенное дуновение тёмного огненного ветра и миру наступил бы каюк. Но если миру без глупцов суждено погибнуть столь по-идиотски, тогда зачем их истреблять? Пусть радуют небо восторженными похвалами в адрес умников. Не зря же было придумано: «Помни, что честные люди подвержены меньше невзгодам».

– Интересное заявление. В «Тимее» ты утверждал обратное: сначала надо стать человеком, а потом богом.

– Ты, как и все остальные, неверно меня истолковал. Я говорил о стремлении, а не о подобии. На мой взгляд, разница этих понятий очевидна. Дорога всегда приведёт человека туда, куда и должна привести. Главное в этом мероприятии, чтобы он шёл. А вообще лучше всех меня комментировал один умный поляк: «Истина всегда лежит посередине. Надгробия над ней не устанавливают». Когда он умер, я пожал ему руку.

– Я прочитал в интернете анекдот: «В то время как японские роботы танцуют и сочиняют стихи, японские люди сломя голову носятся по атомной станции Фукусима и из вёдер тушат пожар».

– Смешно.

– Тем, кто носились с ведрами не очень.

– Ты хочешь поговорить о славных героях?

– Пожалуй, да. Ты невероятно запутал человечество, разместив их на одной полке с ангелами и подземными демонами. Ничего себе соседство: архангел Михаил, Геракл и чёртик из Аида. Это была шутка?

– У меня дурной характер. Когда я сказал об этом сиракузскому тирану Дионисию, тот не поверил, а когда убедился, страстно возжелал поджарить меня на костре. Я едва успел бежать. Так что мой экскурс в реальную политику был не слишком удачен. Я много писал об этом в «Пармениде», жаль, что трактат дошёл до нынешних времен в сильно покорёженном виде.

– От тебя вообще мало что сохранилось. Один очень толковый грузинский историк назвал твоё наследие «культурная тень Платона». От себя же добавлю, что тень сильно искажает очертания.

– Да бог с ним, с наследием. После меня остался образ мышления, едва уловимое, но вездесущее предчувствие достойной мысли. Книги рассыпались в прах, слова исковерканы, но вот стройность и последовательность логических построений выжили, невзирая ни на что.

– Ну да, сам себя не похвалишь…

– Извини, но это азы искусства риторики – начинать с похвалы самому себе. Неизбежная кара владеющему речью. Вернёмся, меж тем, к славным мужам. Что тебя в них не устраивает?

– Решительно всё. Один хороший писатель написал: «Настоящие герои всегда должны умирать на войне». Что делать героям без дыма пожарищ, в повседневности бытовой жизни? Миф о том, как Геракл вычистил авгиевы конюшни, безусловно, впечатляющая поучительная история на тему, что не бывает плохих профессий, но я с трудом представляю себе младого отрока, мечтающего стать говночистом.