Немецкие предприниматели в Москве. Воспоминания

Географии нас учил доктор Эберт. У него была кличка Паппих151, не знаю почему. Главная особенность его методики заключалась в том, что он мертвые цифры «оживлял» понятными для нас примерами. Например, нам надо было запомнить, что численность населения Толедо составляет десять тысяч человек, а это число нам ни о чем не говорило, тем более что Толедо, столица древнего вестготского королевства, представлялось нам чем-то гораздо более внушительным. Но благодаря пояснению доктора Эберта, что это число равняется числу жителей хорошо известной нам Пирны152, мы быстро корректировали свое представление о сегодняшнем Толедо и его утраченном былом величии.

Большим оригиналом и превосходным учителем был классный наставник пятого класса профессор доктор Янковиус. Его нескладное тело – у него был небольшой горб и приподнятое правое плечо, отчего он обычно держал левую руку за спиной, – венчала классическая римская голова, украшенная к тому же ярким римским носом. Поскольку он любил на уроках грамматики произносить имя Гайус, мы за глаза называли его Гайус Янковиус Носус, но чаще просто – Янке.

Я никогда не забуду, как мы под руководством нашего славного Янке, с которым мы читали Цицерона и Ксенофонта, упражнялись в латинском синтаксисе, особенно когда он учил нас спряжению латинского глагола «быть убежденным».

Сопровождая слова уморительными движениями правой руки, выделяя голосом отдельные слоги и постепенно повышая тональность, он вдалбливал нам:

Mihi persuasum estTibi persuasum estGajo persuasum estNobis persuasum estVobis persuasum estRomanis persuasum est153.

У Янковиуса не было жены, но было большое сердце.

Нам, гимназистам, разрешалось посещать кондитерские только в сопровождении родителей или родственников. В витрине одной маленькой кондитерской на Фердинанд-штрассе, которая давно превратилась в кофейню, я однажды увидел роскошные шоколадные пирожные «голова мавра». А я обожал эти пирожные.

Недолго думая, я вошел в кондитерскую, чтобы купить пирожное, и с ужасом увидел профессора. Тот с удивлением воззрился на меня. Я, быстро оправившись от растерянности, принялся беззастенчиво врать ему, что увидел его в окно и, уповая на его доброту, решился переступить порог кондитерской в надежде, что он позволит мне купить вожделенное пирожное.

Добрая душа! Он сам купил мне целых два пирожных и посмотрел на меня при этом приветливо-лукавым взглядом.

Еще большим оригиналом и добряком был профессор Полле, классный наставник второго класса. Мы называли его Поллуксом154, потому что он, как рысь, чуял безобразия, например шпаргалку или учебник на коленях под партой, и незаметно подкрадывался к «злоумышленнику». У него, всегда (из соображений экономии) одетого в серо-коричневую мантию, была голова пророка.

Это был self-made man155. Он не скрывал, что до двадцати пяти лет зарабатывал себе на жизнь, работая официантом. Обнаружив на одном из столиков кофейни, где он обслуживал студентов, перевод «Илиады» Гомера, он с жадностью прочел его и твердо решил стать филологом, чтобы читать древних авторов в оригинале! Еще будучи официантом, он сдал вступительный экзамен и благодаря своим скромным сбережениям начал учебу в университете.

Это тоже было характерной чертой нашей «аристократической» гимназии, что мы, несмотря на все «странности» профессора Полле, относились к нему с глубоким уважением, хотя и скрывали свои чувства за обычными мальчишескими проказами.

Одна из его странностей заключалась в том, что он любил называть себя философом и часто предавался пространным рассуждениям о понятиях, не имеющих отношения к учебному материалу (например, «Одиссее» Гомера). Так, он однажды сделал предметом дискуссии понятие «пиетет».

– По отношении к кому человек испытывает пиетет? – вопрошал он.

Встало чуть ли не полкласса, чтобы ответить на поставленный вопрос:

– По отношению к родителям.

– Хорошо. Очень хорошо, – откликнулся он. – А еще?

Все дружно молчали, прекрасно зная, какой ответ он хотел услышать. Он повторил вопрос.

Упорное молчание.

На лице нашего доброго Полле раздражение и разочарование. Случайно остановившись рядом со мной, он сердито восклицает:

– По отношению к кому еще должны испытывать пиетет хотя бы гимназисты?

Ледяное молчание.

– Тогда я сам вам скажу: по отношению к учителям! К учителям!

Гробовое молчание.

– Нет, это невозможно! – вдруг пробормотал я себе под нос, имея в виду сложившуюся ситуацию.

– Что? – воскликнул он. – Шпис, вы говорите, что это невозможно? Да, вы правы: пиетета, который вы должны испытывать, больше не существует. Но я рад, что вы в этом открыто признаетесь!

Он и в самом деле был этому рад. Таков уж был наш Полле.

Говоря о наших замечательных педагогах, не могу не упомянуть также профессора Майхофа, моего будущего зятя, и профессора Флекайзена.

Профессор Майхоф, известный как исследователь Плиния, позже стал ректором гимназии им. Св. Николая в Лейпциге156. Я узнал его, когда он замещал заболевшего профессора Полле. В гимназии все единогласно считали его самым выдающимся и уважаемым из наших учителей. Причина этого не в последнюю очередь заключалась в том, что благородство взглядов сочеталось у него с обходительностью. Майхоф был истинным джентльменом. Мне кажется, он был единственным среди наших учителей, носившим в то трезвое унылое время манжеты, причем даже пришитые к нарукавникам.

На такие мелочи молодежь обращает больше внимания, чем может показаться.

Большинство наших учителей отличались необыкновенным безвкусием туалетов. Безусловным рекордсменом в этом был старый добрый профессор Флекайзен, заместитель ректора и одновременно классный наставник первого класса, носивший мантию из того же коричневого легкого материала, из которого шили свои платья семь его дочерей. Кстати, в таких средневековых мантиях, единственным достоинством которых была их дешевизна, ходили только он и профессор Полле.

Профессор, судя по всему, был талантливым филологом, но как педагог не выдерживал никакой критики, если не считать того, что его неслыханная доброта сама по себе оказывала на учащихся облагораживающее действие.

Его лицо а-ля «Кладдерадач»157 (оно и в самом деле представляло собой почти точную копию лица с обложки этого журнала), особенно его приветливые, смеющиеся глаза, говорили, что нет такого прегрешения, которого бы он не простил.

В те дни, когда он замещал у нас заболевшего учителя, знаний у нас не прибавлялось ни на йоту, зато мы великолепно проводили время.

Среди моих сверстников было несколько подававших большие надежды мальчиков, которые позже стали знаменитостями или сделали блестящую государственную карьеру.

Самым одаренным из моих одноклассников я бы назвал Вильгельма фон Поленца158, ставшего романистом. К сожалению, он рано ушел из жизни, и это была ощутимая потеря для нашего народа.

Еще два моих товарища – барон Георг фон Омптеда159, тоже подвизавшийся на литературной ниве, и его брат Отто, ставший генералом160. Правда, оба однажды остались на второй год.

Особенно тесные узы дружбы связывали меня с графом Кристофом фон Витцтумом, будущим саксонским министром161. Он принадлежит к тем, по счастью немногим, людям, в которых моя в значительной мере мечтательная натура нашла предмет практического приложения. Но поскольку это «практическое приложение» выражалось исключительно в тайном поклонении, я не пытался сблизиться с ним. Позже я каждый раз испытывал радость от своих, к сожалению, нечастых встреч с этим тонким и умным человеком.

Очень милым мальчиком незаурядных способностей был граф Бото фон Ведель, принадлежавший к восточно-фризской ветви этого рода, которого я вновь увидел во время войны в Министерстве иностранных дел и в качестве посла в Вене162.

Еще одним моим товарищем по учебе, посвятившим себя дипломатической карьере, был тогдашний принц, потом князь Лихновский163. Он, как и граф фон Шеель-Плессен (который рано умер)164, считался главным представителем нашей высшей гимназической «элиты», будучи при этом очень общительным и, без сомнения, умным. В 1912–1914 годах я не раз видел его в Лондоне, где он пытался решить неразрешимую задачу – преодолеть существовавшие между Германией и Англией противоречия. В сущности, этот умный и не чуждый современным идеям человек был идеальной кандидатурой для решения подобных задач, но гонка военно-морских вооружений с Великобританией окончательно оттолкнула от нас англичан. Квадратура круга и ему оказалась не по плечу.

Для полноты картины я назову остальных «князей» одного только нашего выпуска, хотя они и не сыграли впоследствии никакой исторической роли.

Были у нас один или два отпрыска основанного Наполеоном I княжеского дома фон Лёвенштайн-Вертхайм-Фройденберг, тонкие, любезные юноши; один принц Сиццо фон Рудольштадт, который уже тогда обещал стать «вашей светлостью»165; и, наконец, принц (впоследствии герцог) Эрнст Гюнтер фон Шлезвиг-Гольштейн166, брат нашей будущей императрицы167. Принц Эрнст Гюнтер был одаренным человеком и в условиях конституционной монархии, как, например, Англии или Голландии, мог бы стать вполне приличным правителем. В начале его учебы в третьем классе в нем отчетливо видны были признаки безупречного домашнего воспитания, из‐за которого он инстинктивно, уже хотя бы в силу своей необыкновенной чистоплотности, держался от нас, «бюргерских детей», на некотором расстоянии. Но поскольку он, к своему несчастью, оказался за одной партой со мной и при этом значительно уступал мне в физической силе, я счел своим святым долгом радикально исправить этот недостаток его воспитания и кулаками внушить ему если не любовь, то хотя бы уважение к бюргерскому сословию. С тех пор он был милейшим товарищем.

Нужно признать, что некоторые, очень немногие из наших дворян отличались фанаберией, однако они были скорее исключением. Во мне еще в гимназические годы сложилось убеждение, что потомственное дворянство, включая высшую знать, представляет собой чрезвычайно важное достояние нашего народа – накопленные сокровища духа, деловых качеств и приверженности национальным традициям, – которое мы должны беречь как зеницу ока, если мы хотим остаться великой нацией. Возрождение нашего разрушенного Германского рейха – это прерогатива отнюдь не народных масс, а именно аристократии.

Два моих близких друга были из бюргерской среды. Оба стали офицерами. Один – Эрнст Зуфферт – получил тяжелую травму головы на скачках и с тех пор занимался живописью в Мюнхене, другой, Гарри Гётце, тоже прежде времени оставил военную карьеру из‐за слабого здоровья.

То обстоятельство, что я покинул гимназию с так называемым «однолетним» аттестатом, что я избрал в высшей степени необычное для гимназии Витцтума поприще – коммерцию – и вскоре после этого вернулся в Россию, стало причиной, по которой у меня ни с кем из моих дрезденских гимназических товарищей не было тесных и продолжительных контактов. Жизнь безжалостно разлучила нас.

19. Выборы в рейхстаг 1877 года

Необычное волнение охватило нас, гимназистов, когда в 1876 или 1877 году начались выборы в рейхстаг168. Ведь наш горячо любимый учитель профессор Майхоф участвовал в этих выборах в качестве кандидата от Национально-либеральной партии. Поскольку и мой отец был близок к этой бисмарковской партии169, я считал, что только она права и достойна доверия. Хотя среди партий, стоявших на буржуазной платформе, – к ним можно отнести и Консервативную партию, а также в какой-то мере Партию прогресса – национал-либералы имели больше всего сторонников, кандидат от Национал-либеральной партии мог победить в борьбе со стремительно набиравшими силу социалистами, лишь получив при баллотировке голоса Консервативной партии.

Консерваторы в Саксонии, тогда еще ярые партикуляристы, не могли простить Пруссии 1866 год170. Поэтому, когда Майхоф набрал равное количество голосов с социалистом Августом Бебелем171, консерваторы в своей ненависти к Бисмарку и связанной с ним новой политической реальности в Германии призвали голосовать против «пруссака» Майхофа (он был мекленбуржцем172). Такая политическая слепота тогда была характерна для ведущих политических кругов Саксонии. Ситуация изменилась лишь в 80‐е годы.

Из-за происков консерваторов Майхоф провалился, и Бебель вошел в рейхстаг представителем столицы Саксонского королевства. Трудно передать наше разочарование и отвращение к произошедшему173174.

20. Жизнь моего отца в Дрездене

Как бы живо ни интересовался мой отец общественной жизнью, он все же никогда не принимал в ней активного участия. В Дрездене он вел довольно уединенный образ жизни. Я и там помню его не иначе как за письменным столом или за книгой. Ему была абсолютно чужда чисто немецкая страсть к разного рода союзам, объединениям и клубам, хотя он, конечно же, состоял членом того или иного клуба, служившего общественному благу или образованию, но постоянное сидение в пивных, где проходили их собрания, было не для него.

Его жизнь была посвящена нашему – довольно суровому – воспитанию. За столом у нас не допускалась пустая болтовня; мы были приучены помалкивать, если не имели сказать что-нибудь заслуживающее внимания. Предметом застольной беседы – как правило, сдержанной и немногословной – служили темы, которые обычно предлагали он и Юлия. Так, личным примером, он последовательно приучал нас к серьезному взгляду на жизнь, к верности долгу, терпимости к другим и строгости к себе, к критическому мышлению, развивал в нас чувство собственного достоинства.

Огромную поддержку в этом ему оказывала моя старшая сестра Юлия, которой мы, младшие братья и сестры, обязаны очень многим. Эта умная, жизнерадостная, интеллигентная и одаренная девушка, соединившая в себе доброту матери с глубиной характера отца, мамину музыкальность и художественные задатки дедушки с папиным умом, взяла воспитание младших братьев и сестер в свои руки. Она сумела привить нам любовь к идеалам, к добру и к прекрасному и по мере наших природных возможностей развить в нас музыкальные способности, а также вкус к искусству. Чего стоили одни только посещения Дрезденской картинной галереи, оказавшие на наши юные души благотворнейшее влияние!

Я никогда не забуду золотые гимназические годы в Дрездене, где испытал благодатное влияние этих удивительных людей.

21. Круг общения родителей

Круг общения родителей ограничивался главным образом несколькими семьями, с которыми нас чаще всего знакомила Юлия: знаток и любитель искусства профессор Альфред Хаушильд (и его жена); архитектор Манфред Земпер (и его жена), руководивший тогда строительством нового придворного театра по проекту своего великого отца Готтфрида Земпера; директор Зоологического музея надворный советник Майер (и его красавица-жена из бедной семьи); необыкновенно добродушный адвокат, надворный советник Лески, саксонец до мозга кости, старый холостяк, фигура известная чуть ли не каждому жителю тогда еще довольно маленького Дрездена175.

Следует также упомянуть о нескольких вернувшихся из России семьях, прежде всего о семье Йенни швейцарского происхождения, многие поколения которой жили на юге России. Фридрих Йенни, с которым отец, как я уже говорил выше, имел деловые контакты в рамках сахарного бизнеса, был одной из самых ярких личностей, которые я встречал в своей жизни, – коммерсант, настоящий вельможа и воплощение ума и доброты.

Временами в нашем доме бывали и знаменитости, например Клара Шуман176, которая, останавливаясь у нас во время своих гастролей в Москве, подружилась с моей сестрой Юлией и матушкой, и талантливая певица Эрмина Шпис177, известная своим прекрасным голосом, с которой нас, как выяснилось, связывали родственные узы, уходящие на двести лет назад.

22. Дом Везендонков

Со старым Везендонком178, которого он знал еще с эльберфельдской школьной скамьи и который в начале 70‐х годов вернулся со своей семьей из Цюриха в Дрезден, отец встречался редко. Слишком разными были моя любимая матушка и его красивая высокообразованная жена Матильда179. Юлия же была частым гостем в доме Везендонков.

Благодаря тому обстоятельству, что младший сын Везендонка Ганс был моим гимназическим товарищем, хотя мы и учились в разных классах, я тоже нередко бывал в их доме на пересечении Винер-штрассе и Гёте-штрассе, напоминавшем художественный салон, и каждый раз чувствовал себя немного скованным из‐за царившей там торжественной атмосферы. В стенах этого дома витали воспоминания, связанные с великим Вагнером, вселявшие в меня благоговение.

Я как сегодня вижу прекрасную, аристократичную фрау Везендонк, величественно восседающую в своей элегантной гостиной и благосклонно принимающую наше расшаркивание. Даже королевы, которых мне доводилось видеть позже, не производили на меня такого сильного впечатления, как эта Изольда Рихарда Вагнера180.

23. Липман

В нашем доме все было не так торжественно. К тому же у нас был друг, которому мы обязаны многими минутами веселья, – Липман, наш привратник и истопник, который выполнял разные мамины поручения и жил в садовом флигельке.

Этот маленький человечек (в прошлом ткач) с тонкими чертами лица, поступая на службу к моим родителям, уже был вдовцом и имел многочисленное потомство. Он говорил на классическом саксонском диалекте, а орфографические трудности, с которыми он сталкивался в письменной речи, пытался преодолеть посредством фонетики. Это приводило к презабавнейшим казусам. Однажды в книге домашних расходов он в течение нескольких дней сделал две записи о покупке Korxen. Мама, отличавшаяся педантизмом, увидев эти записи, выразила удивление и сказала, что насколько она помнит, огурцы181 за эти дни покупали только один раз. «Видите ли, госпожа советница, – ответил Липман, – первый раз это были Korxen, которые едят, а второй раз – которыми затыкают бутылки»182.

Как-то раз Липман услышал, как мама говорит моему младшему брату Рудольфу, милому и славному, но шкодливому мальчишке, что он enfant terrible183. Через какое-то время Липман, доморощенный философ и мыслитель, поделился со мной своим возмущением: «Знаешь, твоя матушка, конечно, женщина умная и образованная, но обзывать Рудольфа infamten Rüpel184 – это уж совсем никуда не годится».

Несмотря на многочисленность своего потомства – а может, как раз благодаря ему – Липман в один прекрасный день решил еще раз связать себя узами брака и возвестил нашей матушке, что нашел «хорошую женщину», и к тому же с приданым, и что она готова поселиться у него на пару недель. Так сказать, «на испытательный срок».

Мама сначала была потрясена этим аморальным планом. Но Липман заявил, что сначала надо присмотреться к невесте, чтобы потом не кусать локти, и мама, рассудив, что жить «молодожены» все равно будут в садовом флигеле и дети ничего не увидят, в конце концов согласилась.

Как бы не так! Мы видели торжественный въезд этой миловидной, уже немолодой особы в кокетливой шляпке со своими ящиками и сундуками в садовый флигель. В соответствии с тогдашней модой зад ее был увенчан огромным турнюром, покачивавшимся при каждом шаге, как горб верблюда.

Впрочем, это было наше первое и последнее свидание с фрау Липман.

Через некоторое время матушка спросила бравого «жениха», когда же состоится свадьба. «Ах, ничего у меня с ней не вышло!» – ответил тот.

Так закончился скоротечный роман Липмана. Однако вскоре у него возникло нежное чувство к нашей кухарке Хелен, которое привело к такому бурному развитию событий, что матушка категорически настояла на его скорейшей женитьбе на Хелен. В результате получился счастливейший брак.

24. Путешествие в Австрию

Перед моей конфирмацией, во время летних каникул, я с отцом и Юлией совершил чудесное путешествие: Прага, Вена, Зальцкаммергут, Мюнхен.

Это было мое первое путешествие, которым я смог насладиться с некоторым пониманием, поскольку уже стал восприимчив к природе, искусству, городским видам и необычным впечатлениям, имея при этом в лице папы и Юлии превосходных экскурсоводов. Поэтому оно оказало глубокое влияние на мое духовное развитие.

Любовь к Вене и Австрии, этой древней, исконно немецкой стране с богатой культурой, уже тогда глубоко укоренилась во мне, и возникшая в те дни надежда на воссоединение наших народов с тех пор никогда не покидала меня.

25. Конфирмация

Моей подготовкой к конфирмации руководил пастор Остер, эльзасец, к которому я на всю жизнь сохранил чувство благодарности и уважение.

Пастор был блестящим оратором и выдающимся педагогом, который, как никто другой, умел поразить мое воображение. В 70‐е годы он в большей мере, чем позже, когда пошел на уступки догматизму, выступал за свободную трактовку христианства. Его занятия представляли собой доклады на религиозно-философские темы. Иисус представал в них исключительно как человек, как создатель религии человеколюбия, как великий философ. И у меня никогда в жизни не возникало потребности избавиться от приобретенных тогда знаний и религиозного опыта. Судьба уберегла меня от конфликтов с совестью, которых редко удается избежать тем, кто вырос в лоне ортодоксальных учений.

26. Соседи

В то время у нас появился очень милый сосед, ставший нам, мальчикам, хорошим товарищем, – наш ровесник и кузен из Москвы, Эдуард Штукен185, старший сын сестры моей матери, Шарлотты (урожденной Купфер) и Карла Штукена186, брата компаньона моего отца. Он, как и мы, должен был учиться в гимназии Витцтума. Позже он успешно реализовал свой яркий литературный талант и стал писателем. Произведения этого неоромантика нашли своих читателей в элитарных кругах нашего народа. Одно из них, исторический роман «Белые боги»187, я надеюсь, пополнит сокровищницу мировой литературы.

Впрочем, с моей стороны было бы нескромно говорить здесь о значении творчества Эдуарда; я коснусь лишь нескольких эпизодов его детства.

Эдуард не унаследовал ни единой черты практичного склада ума и характера семьи Штукен, он весь пошел в свою умную и одаренную мать, а также в своего родственника по отцовской линии, профессора Бастиана, известного этнолога188. Последнему он обязан своей необыкновенной памятью, трудолюбием и некоторыми странностями.

Еще двенадцати- или тринадцатилетним мальчиком, когда он приехал к нам, он часто поражал нас своей удивительной, совершенно необузданной фантазией. Так, однажды он положил свои драгоценные золотые часы (предмет нашей жгучей зависти, поскольку мы, Шписы, в двенадцать лет получали в подарок дешевые серебряные часы) на двенадцать часов в наполненную водой раковину умывальника, желая узнать, как подействует на часовой механизм такая водная процедура. С тех пор он относился к своим вещам совершенно иначе – с педантичной бережливостью и осторожностью.

В гимназии он прослыл редким лентяем, но приводил учителей в изумление и восторг своими не по возрасту обширными знаниями в области литературы, философии и подобных вещей, обычно не имевших никакого отношения к теме занятий. Он был блестящим декламатором.

Наша разница в возрасте – три года в отрочестве значат очень много – не позволила мне тогда сойтись с ним ближе, как это произошло позже. Я считал себя выше всех этих литературных произведений, которые создавал Эдди вместе с моим младшим братом Вилли, своим ровесником, и нашим общим другом Куртом Тройшем фон Бутлар. Они помещали их в рукописном еженедельном журнале «Веселый Музер».

Уже в этих ранних опусах Эдди – тот самый тонкий, чувствительный мальчик, неспособный обидеть даже муху, – ходил по щиколотку в крови. Одна из самых душераздирающих драм, родившихся в этом «печатном органе», поразила воображение читателей своим длинным, выразительным названием: «Минна Яичный Желток, или Кровавый Панурке, или Дед в ярости!».

Еще студентом Эдди, этот нежный, тонкий цветок, давал выход своей буйной фантазии в стихах, которые он объединил в сборнике под названием «Огненная невеста и кровная месть»189. Этот томик, наверное, когда-нибудь станет литературным курьезом.

Только первая жена Эдуарда, Аня (урожденная Лифшиц), наконец привела его в чувство и сделала зрелым поэтом.

Я благодарен ему за полученные от него бесчисленные духовные импульсы. Мы навсегда остались верными друзьями.

Вскоре после моей конфирмации в нашем доме появилась моя дорогая семнадцатилетняя кузина Мари Шернваль. В Дрездене, столь богатом искусством, она должна была завершить свое художественное образование.

Неудивительно, что я, шестнадцатилетний юноша, мгновенно воспылал к своей прекрасной, милой и талантливой кузине страстной любовью, которая была безнадежна и так и осталась платонической.

Но как типичный немецкий юноша той эпохи – и только поэтому я вообще упоминаю о своей первой любви – я не претендовал ни на что другое, как, тайно изнывая от нежности, украдкой любоваться предметом воздыхания и жадно внимать звукам необыкновенно красивого любимого голоса (Мари никогда не пела). Каждый вечер перед сном – для меня было мукой и унижением перед Мари с девятым ударом курантов отправляться в постель – я по пути в нашу мальчишескую спальню в самом верхнем этаже прокрадывался в ее спальню, чтобы запечатлеть на ее подушке нежный поцелуй и на мгновение захмелеть от исходящего от этой подушки аромата.