Картограф

– Фотограф сказал, дефект пленки. Переснимать не стали, денег не было, – Витя захлопнул альбом и поставил его на место. Филя озадаченно почесал в затылке.

– Как же она выглядит?

– А ты что, еще не видел ее? – поразилась Вера.

– Представь себе, нет! Вчера ночью застал ее в кухне, так было темно, и она быстро убежала.

– Она всегда была стеснительной, – сказала Варвара Михайловна. – Пряталась от людей. Только меня не боялась. Бывало, оставлю ее одну, она нашкодит – в опару ручками залезет или ополовник за печку уронит – так просит: только батюшке не говори. Очень боялась порки. Он приходит, она шмыг в сени и там сидит – холод ли, жара ли. Пока он не уйдет спать, не показывалась.

– Валька у нас с причудами, – резюмировал Витя.

– А как же она на фабрике работает? Там же кругом люди.

– Она в особом цеху, в золотошвейном, – сказал Витя. – Ткет полотно для царских нужд. Гобалины там всякие, габардины.

– Гобелены, придурок! – сказала Вера и сплюнула.

– Верочка, ты что творишь? Нельзя плеваться! – возмутилась Варвара Михайловна.

– Сил моих больше нет терпеть этого неуча, – и Вера вышла из комнаты, гордо задрав нос. Мать неодобрительно покачала головой, а Витя блаженно развалился на кровати, как будто его только что отпустила зубная боль.

Филя разложил портреты на столе и хорошенько всмотрелся. Сомнений не было, он изобразил три разных лица, между которыми не наблюдалось даже мимолетного сходства. Больше всего ему нравился Витин вариант: от него веяло ржаным теплом, как от краюхи только что испеченного хлеба. В этом была загадка, и Филя вознамерился ее разгадать. Под желудком защекотало, по ногам побежали мурашки – сегодня же, сегодня же ночью он все выяснит.

Настал вечер. Лягушка, утомленная тренировками, без сил спала на боку, подложив лапки под голову. Белое пузико ходило ходуном. Витя от нечего делать начищал стрелу – она уже и без того сияла зеркальным блеском, ослепнуть можно, а он не унимался, тер и тер шершавой тряпкой, поплевывал и снова тер.

– Представляешь, – вдруг сказал он, с улыбкой глядя на Филю. – Мне тут парни рассказали случай один, умора. Приехали на днях японокитайцы, целая куча, штук сто. Соспользиум.

– Симпозиум, – поправил Филя. Ох, не вовремя Витю повело на разговоры. Филя готовился выскочить в кухню, едва заслышит скрип входной двери, а тут пустая болтовня льется в уши.

– Ты прямо как Верка, – сердито сказал Витя. – Я все правильно сказал. Рассказывать дальше?

И выжидательно посмотрел на Филю.

– Эх, ну, давай.

– Приехали, значит, японокитайцы на… посовещаться хотели с нашими учеными. Дорогу будут строить – от нас к ним. А там же болота и лес, ничего не получится. Все потонет к черту, и дорого. Наши им и говорят: «А давайте мы вас к Дровосеку отвезем». Японокитайцы обеспокоились, мол, зачем, да кто еще это такой. Но поехали.

– Подожди, при чем тут дровосек?

– Ты слушай! Добрались до тайги, вышли из машин. Японокитайцы мерзнут: они в одних тапочках были и носках. Топчутся, ноги поджимают. Где, говорят, этот ваш дровосек? А он как раз из леса выходит. Они увидели его и к машинам – еле оттащили. Понятно, страшно, я б сам испугался.

– А чего пугаться? Их много – он один.

– Хо! Он ведь какой… Здоровенный, раза в три меня выше. Рожа в бороде, в руках топор. Он еще, как назло, дохлого лося за рога к помойной яме волочил, чтоб волкам не достался. Японокитайцы дрожат, в кучу сбились. Наши посмотрели на них и сами к Дровосеку подходят. Так и так, дорогу надо строить. Разрешение даешь? Тот вроде как согласился, но с условием. Там в тайге есть пустошь, на ней деревенька располагалась лет этак пятьдесят назад. Сейчас ничего, одни развалины. Вот через эту пустошь дорога проходить не должна, потому как там водится бескрылая саранча. Японокитайцы расстроились – через пустошь путь получается короче, но Дровосек уперся. Сказал, построите как попало, я вам все раскурочу.

– И все из-за саранчи? Она же вредитель!

– Это не простая саранча, – покачал головой Витя. – Крупная, с хорошего поросенка. Ладно, хоть крыльев нет, а то бы беда. Одна съест гектар картошки.

– Впервые о такой слышу, – с сомнением сказал Филя, прикидывая размер саранчи. – С поросенка, говоришь? Может, этот дровосек был пьяный?

– Пьяный? Ты шутишь? Ему же нельзя, он мусульманин. Их от водки рвет, хоть ведро подставляй. А саранча не просто там завелась. Был в начале века один известный картограф. К нему пришли грибники из той деревушки, где сейчас пустошь. Просили нарисовать грибные места. А он вместо этого изобразил их деревню, а в уголке пририсовал саранчу. Мужики утром просыпаются – деревьев нет, все пропали. Пеньков и то не осталось, а по полю саранча скачет, да так, что горшки с полок падают. Они к картографу, а тот засмеялся и сказал, что ничего исправить не может, все так и останется. Деревенька вымерла, а саранча нет. И ничего ее, суку, не берет – ни нож, ни стрела.

– Пулей не пробовали? – усмехнулся Филя.

– А то! Отскакивает пуля. Один раз рикошетом человека убила.

– Но почему дровосек эту тварь защищает? Рубанул бы разок, и дело с концом.

– А вот этого я, друг, не знаю, – Витя дыхнул на стрелу и протер ее рукавом. – Видишь, что? Ты давай поаккуратней рисуй. Без излишеств.

– Постараюсь, – сказал Филя. – А что японокитайцы?

– Что-что, домой поехали! Будут проект заново пересчитывать, у них смета не сошлась.

И тут дверь тихо скрипнула, как будто ее повело в сторону легким сквозняком.

– Я пойду водички попью, – фальшивым голосом сказал Филя. – А то от этой саранчи у меня засуха.

– Иди! И мне принеси. А я пока дров подброшу, прогорели.

Филя на цыпочках выбрался на кухню. На полу дрожало лунное пятно, похожее на лужу молока. Буквой «Добро» вырисовывалась горка, печь утопала во тьме. Филя что есть мочи напрягал слух, но все было тихо.

– Валентина, это вы? – спросил он.

Ничего. Он задержал дыхание и мысленно попросил сердце биться пореже. И тут робкая тень скользнула по стене, стремясь как можно быстрее пройти мимо него.

– Валентина! – прошептал Филя. – Постойте.

Он кинулся к выключателю, щелкнул, и кухню озарил яркий свет.

– А! – взвизгнул тонкий голосок, и что-то метнулось наискось, за печку. – Выключи, выключи!

Филя рыскал глазами по кухне: где она? Из-за печки с грохотом упал ухват. Он лежал на полу, как указующий знак.

– Не подходи, – взмолилась Валентина. – Что тебе нужно? Прошу, оставь меня в покое.

– Но я только хотел взглянуть на вас! – растерянно сказал Филя. – Что вы от меня прячетесь? Я не кусаюсь.

– Не надо, – рыдала она. – Ну, пожалуйста!

– Я не причиню вам вреда. Видите ли, мы сегодня рисовали ваш портрет. Получилось три разных. Я захотел посмотреть на вас. Можно?

И Филя шагнул к печи.

– Нет. Стой там, где стоишь. Не приближайся, или…

– Или что?

Валентина замолчала. Послышалось шуршание, и вдруг Филе в лицо полетел небольшой сверток. Он поймал его у самого носа, развернул, и оттуда выпал медальон. Внутри был портрет девушки – обычное лицо, в меру круглое, русые жидковатые волосы, серые глаза. До зубовного скрежета скучная внешность – пройдешь мимо, не оглянешься.

– Это я. Папа рисовал. Теперь уйдешь?

– Хорошо, – сказал Филя и положил медальон на лавку. – Идите, я больше не потревожу вас.

Он выключил свет и отправился в комнату, где Витя, стоя на коленках, раздувал в печи угольки. Филе было стыдно. Он прятал от Вити глаза, и, бесцельно побродив, улегся на свой тюфяк. Сон не шел, нестерпимо чесалось колено. Филя закатал кальсоны и с силой вонзил ногти в кожу. Что-то хрустнуло и отделилось от коленной чашечки. Филя поднес руку к глазам и увидел серебристую чешуйку. «Странно, – подумал он. – Откуда она здесь? На рыбью похожа. Прилипло, должно быть, когда мылся в бане». Он положил чешуйку под подушку с мыслью выкинуть ее поутру, и только тогда подступила дремота. Дом окутала тревожная полутишина. Лягушка причмокивала во сне. Тикали часики.

Чернокнижник

– Сегодня пойдем на дело! – таинственным шепотом сообщил Витя. Филя невольно вздрогнул: так скоро, а может, лучше потом? Но он знал, что чем дольше откладывает поход за пергаменом, тем сильнее будет становиться тянучая боль в жилах. Вот уже третий день он маялся по ночам, не находил себе места в горячей, как печной камень, кровати. Сначала просто покалывало пальцы, это чувство не было приятным, но казалось знакомым. Оно напомнило Филе те дни, когда к ним с Настенькой ходил домой учитель музыки. У него была своя метода: прежде чем пустить ученика за инструмент, он заставлял прорабатывать пьесу на крышке стола. Если какой-то из пальцев зазевывался или путал порядок, он хватал его и с силой вдавливал на место. Живодер, сатрап! А стоило податься вперед, к клавишам, бил между лопаток ребром ладони и кричал: «Не сутулься!» Филе музыкальная премудрость так и не далась, а Настя за год разучила десяток прехорошеньких вальсов и одну мазурку. Потом деньги кончились, и учитель больше не приходил.

Зуд в пальцах усиливался при движении, постепенно растекаясь дальше, переходил в ладонь, предплечье, на второй день охватил шею и грудь. Стало трудно дышать, накатила боль, и вот уже Филя едва сдерживал стоны, боясь разбудить Витю и напугать домочадцев. Вскоре ему начало казаться, что все сосуды в теле вспыхнули беспощадным огнем, их жег изнутри кислый яд. «Карта, – мучительно думал он, кусая губы. – Я должен нарисовать карту. Нечем. Не на чем. О, о!»

И все же ехать и грабить молокан было для него хуже пытки. Никогда раньше ему не приходилось идти на преступление. Омар не в счет: тут он был в своем праве, хоть и произошла досадная ошибка. Но грабеж – это же так подло, так низко! Кто он будет после этого? Уголовник, презренный вор?

Следя за приготовлениями Вити, который преисполнился нездорового энтузиазма и передвигался исключительно прыжками, Филя искал способ, как избежать поездки. Может, Витя справится один? Или попробовать сторговаться: вдруг молокане продадут книгу, и не придется прибегать к насилию? Но в глубине души он знал: только грабеж, по-другому никак.

– Как ты думаешь, брать или не брать лягушку? – спросил Витя.

– А? – рассеянно откликнулся Филя. – Не знаю, а зачем нам она?

– Ты прав, нетренированная еще. Не дай бог убьют, – от слова «бог» Филина сонная артерия вспыхнула, как от огня. Он скривился.

– Да не бойся ты, дурашка, – улыбнулся Витя, не правильно его поняв. – Нас не тронут. Разве чуть-чуть. Зуб выбьют или руку высадят, тебе жалко, что ли? Уйдем живыми.

– Я не боюсь. Просто мне… не по себе.

– Заболел?

– Вроде того. Тошно, ломает.

– Э, брат, – досадливо сказал Витя. – У тебя трясуница!

– Чего?

– Погоди, сейчас принесу, – и Витя исчез на кухне. Он вернулся с большой кружкой, полной запаренного овса. – На, жуй.

– Ты уверен, что это поможет? – с сомнением спросил Филя, заглядывая в кружку. На мгновение ему почудилось, что зерна шевелятся и выпрастывают тонкие ножки.

– Уверен! Отец всегда так лечился.

Филя обмер:

– Твой отец картограф?

– Был. Чего ждешь, остывает! – нетерпеливо сказал Витя и тыкнул ему кружкой в нос. Филя неохотно заглотил овсяную распарку и вдумчиво ее прожевал. Жжение ушло, легкие расправились, кости больше не ныли.

– Так-то, – довольный Витя потирал руки, как муха, присевшая на портрет императора. – Если опять заломает, овес за печкой.

– А почему ты мне раньше не говорил, что твой отец картограф? – спросил Филя.

– Потому что это не твое дело! Был, и что с того?

– Вот откуда ты все про картографов знаешь!

– Слушай, умник, а не заткнуться ли тебе? – вдруг вспылил Витя. – Я с тобой об отце говорить не собираюсь, понял?

Бес внутри Фили тоже завелся и гнусно пел: «Узнай у него, узнай, спроси! Пусть расскажет».

– Хорошо, отца мы обсуждать не будем. Ты мне просто скажи, от него остался какой-то инструмент?

– Остался! В комоде лежит.

– Я возьму?

– Бери, можешь даже выкинуть. Мне он не нужен.

«Что же произошло? – думал Филя, копаясь в комоде. – Он их бросил? Ушел на промысел и не вернулся? Чего Витя так взбеленился? Спрошу-ка я Веру потихоньку».

– И не думай расспрашивать Верку! – крикнул Витя. – Узнаю – убью. Я не шучу. У меня в сапоге заточка. В один прекрасный день возьмешь и не проснешься, картограф.

Комод был полон старых тряпок, рваных женских чулок, заношенных до дыр платков, на дне лежал разрозненный маникюрный набор и вышитая гладью дамская сумочка, знававшая лучшие времена. Именно в ней Филя обнаружил стальной ланцет, на кончике которого было бурое пятно – след запекшейся крови. Витин отец не считал нужным содержать рабочий инструмент в чистоте. Помимо ланцета, Филя достал несколько полуистлевших очиненных гусиных перьев, маленький кусок пергамена, весь исполосованный и мятый, сложенную в три погибели промокашку и задубевшую губку. Он решил взять только ланцет, остальным побрезговал. Мало ли где шлялся этот картограф-отец?

Филя прокипятил ланцет в котелке, протер его чистой тряпочкой и долго любовался, как по резной ручке разбегаются световые блики. Металл поглощал тепло, словно жадный до крови зверек, при этом сам оставался холодным. Филя спрятал ланцет в карман: рано его кормить, он еще не готов к настоящей работе. Витя тем временем починял кольчугу: в последней драке с калмыками повредилась часть звеньев, и образовалась нехорошая дыра, в которую могли преспокойно попасть стрелой дикие молокане. «Не спасет кольчуга, – подумал Филя. – Если прижмут, ничто не спасет». Настроение час от часу становилось хуже, под коленками зарождалась дрожь.

Часы отсчитали девять ударов. На окна налипла густая ночь.

– Пора! – глухо сказал Витя. Он натянул кольчугу, вскинул на плечо котомку и пошагал к двери. Филя нехотя поплелся за ним, одеваясь на ходу. Они сели в автомобиль и молчали всю дорогу. Напряжение звенело в воздухе, как комариное облако в удушливый июльский день. По обочинам мелькали горбатые елки, на небо выкатилась луна. Минули поле, краем глаза Филя увидел, как по нему прострелил заяц. «Нехорошо. Ой, нехорошо! Повернуть бы назад!» Но Витя упрямо пер навстречу судьбе, втапливая педаль газа до упора. Вдали показалась деревня молокан.

Она была похожа на Малярово: такие же серые дома-завалюшки, однообразные некрашеные заборы, колодцы, занесенные дворы. Поднялся ветер. На крышах неистово завертелись кованые петушки. Витя погасил огни, сбросил скорость и весь сжался над рулем, как будто боялся, что его заметят.

– Вот оно! – наконец сказал он, притормаживая у обочины.

– Что?

– Молельная изба. Нам туда! – с этими словами он вышел из автомобиля. Филя проглотил ком в горле и последовал за ним. Деревня спала, лишь в редких домах мерцали огни, где-то далеко взлаивала собака. Молельный дом был заперт на амбарный замок. Над дверью моталась погасшая лампадка, под ногами хрустел коврик, насквозь пробитый льдом.

– Чего ждешь, отмычку доставай! – нервно зашептал Витя.

Филя полез в карман и достал Верину шпильку. В замке она потерялась, как карандаш в бочке.

– Не выйдет, – сказал он. – Замок слишком большой, тут ключ нужен.

– Ключ ему нужен! Работай, чем есть. Давай же, давай, нас сейчас заметят!

В соседнем доме закопошились. Кто-то хлопнул дверью, выплеснул на улицу помои. Витя и Филя распластались по двери. Они затаили дыхание и вслушивались в ночь – нет, никто не идет, все опять замерло. Витя вытащил из котомки топор и сказал:

– Раз не получается, будем все делать быстро. Я сорву замок, ты внутрь, хватай книги и деру. Пока они расчухаются, мы будем уже далеко.

Филя кивнул и приготовился к броску. Короткий взмах топора, и замок с лязгом упал на коврик. Филя толкнул дверь плечом, влетел внутрь. Где книги? Вслепую он зашарил по стенам, сбивая лавки, ведра. Сзади метался Витя, создавая еще больше шума. Снаружи взбесилась пурга, порог лизали белые языки.

– Свет! Нам нужен свет! – крикнул в панике Филя.

– Тихо ты! – раздался из угла недовольный Витин голос. – Я, кажется, нашел.

И тут вся изба осветилась. В избе был человек. Бородатый, страшный старик. Это он включил свет! Бежать! Наугад Филя рванул к двери, наткнулся на Витю, сбил его, и они кубарем покатились к порогу, крича от испуга. С пыхтеньем они расцепились, и тут дверь захлопнулась от резкого порыва ветра. Сама собой упала ржавая задвижка. Попались, они попались!

Филя вскочил на ноги. За его спиной чертыхался Витя, который больно ушибся, упав на локоть.

– А вот и наши воришки! – произнес старик с ухмылкой. – Куда вы так спешите?

Филя отряхнулся, выпрямил спину и наилюбезнейшим тоном сказал:

– Добрый вечер! Мы, знаете ли, заблудились. Не подскажете, как проехать в Малярово?

Старик пожевал бороду:

– Отчего не подсказать, подскажу! Только мы с вами сначала молочка выпьем, куда нам торопиться?

– Нет-нет, спасибо, мы очень спешим, – сказал Филя. – Вы уж нас извините, мы пойдем.

Он дернул задвижку, но она будто приросла. Филя скрипнул зубами. Старик взял с полки глиняный кувшин и налил молока в щербатую кружку.

– Вот, сынок, пей!

Филя послушно выпил. Молоко было приторно сладким, во рту слиплось. Стало трудно дышать, и Филя упал на колени, хватаясь за горло.

– Так-то, так-то, воришки. Что, не по нраву? Будешь знать, как рвать замки.

– Это не я рвал, – прохрипел Филя. – Он!

Витя, уже поднявшийся на ноги, заколотил в дверь:

– Люди, спасите, убивают!

Старик подошел к нему и ласково заглянул в глаза:

– Ты чего так кричишь? Меня, что ли, боишься? Не бойся, не трону. Дружка твоего вона как скрутило. А все почему? Потому что он диаволов приспешник, святого молока на дух не выносит. Видишь, как его крючит? Все зло в нем кипит, выгорает!

– Хватит его мучить! – сказал Витя. – Помогите ему, он же умирает!

Филя уже посинел и дергал ногами в агонии. Старик подошел к нему, достал из кармана ланцет и чиркнул им по запястью. Густая, черная кровь хлынула на пол, и Филя поймал губами первый вдох.

– Бес в нем метался, – пояснил старик, поглаживая бороду. – Места себе не находил. Так бы и умер вместе с ним, а мы выпустили. Лови его теперь по всей избе! Чай, в венике затаился.

Филя с сипом втягивал воздух. Лежа в собственной крови, он наблюдал, как старик достал из угла веник и затряс им над корытом. Что-то мелькнуло между веточек, выпало со звоном и завизжало.

– Вот он бес! – вскричал старик, и принялся давить метавшийся в корыте шарик. Раздался хлопок, запахло серой и порохом, от корыта повалил густой дым.

– Все, прибил! – сказал старик, отирая лоб. – Молодой попался, скорлупа мягкая. А ты чего разлегся? Вставай! Весь пол мне испачкал, вытирай теперь.

Он бросил Филе тряпку, а сам уселся на лавочку и жестом пригласил Витю присоединиться. Витя сел и застыл в немом испуге. Филя осторожно поднялся. Рана на запястье чудесным образом затянулась, напоминая о себе лишь короткой красной царапиной. Он принялся за работу. Кровь с пола не оттиралась. Она насквозь пропитала рассохшееся дерево, забилась в поры, затопила щелки. Но Филя тер и тер пол, боясь даже взглянуть на старика.

– И откуда ты такой криворукий только взялся? – сказал старик. – Кто ж так трет? Ручки свои белые жалеешь? Ты посмотри на него!

– Хватит, – Филя бросил тряпку и поднялся. – Сами трите! Хотите наказать – сдайте в полицию. Унижать себя я не позволю.

Старик заохал.

– Вот гордыня-то! Не тебе, картограф, на меня огрызаться. Ты ведь за книгой пришел? Ну, давай-ка, попляши, потешь старика. Давно ко мне не заглядывали, стосковался весь.

– Оставьте его в покое, – попросил Витя, бледный, как полотно. – Отпустите нас, мы больше не придем.

– Ой ли? – сказал старик. – Придете, и еще не раз. Вашего брата только пусти, каждый день ходить повадится. Книгу вам дать или пинка под зад?

Филя стиснул зубы.

– Только попробуйте!

– Неужели на старика руку поднимешь? Вот сучонок! Домой ко мне ворвался, бесов напустил, навонял, натоптал, да еще и ударить хочешь? Вот молодежь пошла, никакого удержу не знают!

Ярость взмыла в Филе под самое темя. Он развернулся на каблуках и пошел к двери. Что-то больно ударило его между лопаток, да так, что он опять грохнулся, едва не расцарапав нос. Оглянулся – книга.

– Бери! Ты ведь за этим пришел?

Филя схватил книгу и машинально открыл ее. Все страницы были черные, как будто их натерли ваксой! В изумлении он посмотрел на старика.

– Чего уставился? – грозно сказал старик. – Губить тебя не буду, грех это. Ты сам себе нарисуешь погибель. Бери и проваливай. И ты тоже, расселся тут, понимаешь.

– Так вы же сами позвали, – пролепетал Витя, вставая.

– Ничего не знаю! Убирайтесь и больше не приходите! Пошли, пошли отсюда.

Витя и Филя кинулись к выходу. Задвижка поползла вверх, дверь со скрипом отворилась, и они очутились на улице. Их подхватил снежный вихрь, поволок за собой, прочь от избы, где тотчас же потух огонь, словно никогда и не возгорался. Дверь закрылась, и на нее чудесным образом вернулся замок. Витя и Филя прыгнули в автомобиль и рванули с места, уже не боясь поднять шум.

– Кто это был? – в ужасе спросил Филя, баюкая раненную руку.

– Чернокнижник! – сказал Витя и посмотрел на него страшными глазами. – Как мы живые от него ушли?

Филя погладил след на коже, оставленный ланцетом.

– Он не собирался нас убивать.

На него вдруг снизошло спокойствие. Исчез дробящий душу страх. Так бывает, когда досыта наплачешься и плывешь по мыслям в полузабытьи, только глаза чуть чешутся и надо бы носовой платок.

– Ха, не собирался! Как он тебя полоснул – чик, чик! Я думал – все, конец тебе.

– Я крепкий. Меня просто так не возьмешь.

– Ты не понимаешь, о чем говоришь. Чернокнижник любого в бараний рог скрутит. Рассказывали, зашел однажды к такому паренек – вот как мы с тобой – вернулся домой без глаз, в боку дыра огромная, неделю его лихорадка трепала, и все, нет человека.

– Ты сам этого парня видел?

– Да нет же – рассказывали.

– А не бредни ли это, часом?

– Знаешь что, – разозлился Витя. – Раз ты такой смелый, давай повернем назад, попросишь у него еще книжонок. Там их много, целый шкаф! Давай!

– Не кипятись, – сказал Филя, доставая книгу и рассматривая ее в приглушенном свете приборов. – Я тоже сильно испугался. Когда он меня за рукав потянул, думал, поседею.

– Ты и так седой, – пробурчал Витя.

А Филя упорно продолжал:

– Он с нами играл, как кот с мышью. Сытый такой кот. А что он, в сущности, сделал? Пустил мне кровь? Я привычный, от этого не умру – смотри, даже следа почти не осталось. Ни шрамика, ничего. И главное, книгу дал.

– Не ту! – взвыл Витя. – Ты видел, что он нам подсунул, гад?

– А что? – спросил Филя, разглядывая листы.

– Как ты на этом будешь рисовать? Все черное, как африканская негра! Снегом намалюешь?

– Может, и снегом, – уклончиво сказал Филя. Он нутром чуял, что правильную книгу дал им старик, только как ей воспользоваться, пока не ясно. – А кто такой этот чернокнижник? Священник?

Витя поморщился, как будто отведал лимона.

– Нет, не священник, они беспоповцы. Сами себе поют, сами детей крестят. Он у них за старшого. Чуть что случись – к нему. И святые книги только он открывать может, остальные его слушают и запоминают. Им нельзя писать на бумаге, она вроде как от нечистого. Был тут шорох: приехал к ним губернатор, разбирался, почему они детей в школу не пускают. А они: так, мол, и так, не желаем, чтоб в детишек через учебники змий заселился. Что с ними только не делали – и стращали, и штрафом грозили, и от питанья отрезали – ничего не проняло. Вся деревня безграмотная, юс от ятя не отличат.

Филя молча смотрел в окно. Они въехали в спящее Малярово. Залаяли собаки, одна кинулась под колеса, бешено оскалив белые клыки. Витя притормозил, опустил стекло и выругал ее последними словами.

– А может, потому они и не читают, что все книги у них черные? – задумчиво произнес Филя. – Старик вымарывает их, чтобы никто не смог.

– Ребята говорили, у них мужики с мужиками живут, – вдруг сказал Витя, словно сообщал великую страшную тайну.

– При чем тут это? – раздраженно спросил Филя.

– Уроды они. Огнем их выжечь, вот что!

– Ну-ну.

Подъехали к дому. Стараясь не шуметь, выбрались из автомобиля, проложили новый след по заметенной тропе. Ворота еле открылись, перед ними неожиданно нарос сугроб. От скрипа в сарае всполошились куры, в кухне включился свет. В форточку выглянула Вера.

– Вас где носило? – сердито спросила она. – Мать плачет.

– Чего вдруг? – беспечно откликнулся Витя, обметая штаны щеткой.

– Говорит, на дело ушли, посадят вас.

– И как она прознала? – удивился Витя. – Подслушивала, что ли?