скачать книгу бесплатно
Однако драке не суждено было состояться. Человек, в лице которого Виктору вдруг почудилось что-то знакомое (какая-то чертовщина – целый вечер во всех мерещатся знакомцы!), неожиданно обмяк, покачнулся и рухнул прямо на руки подоспевшего охранника. Правда, он попытался еще бороться, но устоять против Юриных тисков и у здорового-то человека шансов чаще всего не бывало. А уж у такого – тем более… Два-три скупых быстрых движения – и сумасшедший скрючился на полу, а на руках его звонко защелкнулись наручники, которые Юра с ловкостью фокусника извлек из кармана.
В ответ на молчаливый вопрос своего шефа, бросившего на эти наручники недоуменный взгляд, охранник только пожал плечами – я, мол, запасливый и все свое ношу с собой… Волошин огляделся. Стало ясно, что вечер окончится раньше намеченного и совсем не так, как предполагал ведущий. Еще минута – и поднимется крик, гости и особенно гостьи клуба начнут жалеть человека в наручниках и напустятся на них с Юрой, упрекая в жестокости. Подобных сцен Волошину совсем не хотелось, но это было не главное. Главное состояло в том, что испуганную, дрожащую, стоящую рядом светловолосую женщину следовало как можно быстрее увести отсюда. И, забыв об окружающих, Виктор повернулся к незнакомке и очень тихо, но очень внятно проговорил:
– Если вы хотите уйти отсюда, мы можем сделать это вместе.
Женщина, которая до сих пор так и не произнесла ни слова, покорно и торопливо кивнула. Он взял ее за руку и, кивком приказав Юре следовать за ним, вышел из зала. Темная грузная фигура продолжала корчиться на полу, люди что-то кричали им вслед, дежурная Лиза взирала от дверей на всю эту драматическую сцену округлившимися испуганными глазами. Однако Волошин, так ничего и не сказав в свое оправдание, молча прошествовал мимо нее.
Только Юра снизошел до того, чтобы остановиться рядом с растерянной девушкой и бросить на ходу пару фраз. Спокойно достал из кармана маленький ключик, вложил его в руки остолбеневшей Лизе и веско произнес:
– Мы сейчас уедем, а вы делайте то, что сочтете нужным. Хотите, вызывайте милицию, не хотите – освобождайте его сами. Замок на наручниках открывается просто. Кстати, полную ответственность за их сохранность возлагаю на вас, – и он внезапно подмигнул девушке, озарив ее своей неотразимой белозубой улыбкой. – Заскочу за ними завтра. Сами понимаете: производственный инструмент, разбазаривать по уставу не положено.
Юра уже выбежал из подвала, последовав за своим хозяином, а дежурная все еще смотрела ему вслед, неосознанно сжимая ключик в руках. Негодование и ужас на ее лице успели смениться томной мечтательностью, говорившей, что все ее мысли теперь заняты отнюдь не лежащим на полу беспомощным пленником, а высоким мускулистым парнем, только что твердо пообещавшим: «Заеду к вам завтра». Точно спохватившись и вспомнив о чем-то, она попыталась было что-то крикнуть вслед, но громко хлопнувшая дверь оборвала ее порыв на полуслове, и Лиза так и осталась стоять, растерянно глядя в ту сторону, где скрылись беспокойные гости ее клуба.
А тем временем в машине бизнесмен Волошин грел в своих руках ледяные ладони светловолосой женщины, заглядывал ей в испуганные, мечущиеся глаза, пытаясь сделать так, чтобы ее взгляд наконец сфокусировался на нем, и тихонько приговаривал:
– Ну, все, все… Уже все, слышите? Не нужно больше бояться, все кончилось. Отвезти вас домой?
– Н-не знаю… – с трудом выговорила женщина, и он с наслаждением отметил про себя музыкальность ее низкого голоса. – Я… я боюсь туда ехать.
Виктор с изумлением вгляделся в ее милое, бледное от пережитого испуга лицо. Он не был готов к такому повороту событий. Боится ехать домой? Почему?.. Из-за этого сумасшедшего? Однако женщина нравилась ему все больше и к тому же казалась такой беззащитной и нежной, что он принял решение, на которое давно уже не считал себя способным:
– Тогда, может быть, стоит заехать на чашечку кофе ко мне? Вы успокоитесь, придете в себя… Согласны?
Она подняла глаза и молча кивнула. И, почувствовав отчего-то невыразимое облегчение после ее согласия, он наклонился к сидящему впереди Юре и произнес одно только слово:
– Домой!
Глава пятая, в которой странный вечер плавно перетекает в загадочную ночь и сменяется совсем уж непонятным утром
Ему давно уже не было так хорошо в собственном доме. Плотно задернутые шторы отгораживали их от города. Вечер неспешно струился сквозь его сознание дымком сигарет (она курила какие-то незнакомые Волошину сигареты, вроде бы легкие, но очень душистые, со странным, ни на что не похожим ароматом). А самые простые и привычные звуки – например, тихий шепот листвы за окном – отчего-то казались исполненными высокого смысла и волшебного уюта.
Женщина оттаяла, пришла в себя, как-то слишком уж быстро оправившись от испуга, едва успев переступить порог волошинской квартиры. Заглянула в высокое зеркало в его прихожей, несколькими движениями рук пригладила волосы – и обернулась к нему с таким видом, точно хотела сказать: «Ну, вот и я, здравствуй… Ты ждал меня?»
Разумеется, ничего подобного не было произнесено вслух. Словами она задала лишь один вопрос:
– А ты хорошо варишь кофе?
Несмотря на то что сердце Виктора сейчас билось так сильно, будто он был мальчишкой, пришедшим на первое свидание, эта непосредственность не могла не изумить его. И, усмехнувшись, он ответил:
– Друзья обычно не жалуются. Но, может быть, на вас… на тебя трудно угодить?..
Она кивнула с таким выражением важности и достоинства на лице, что он едва удержался от смеха. И, отстраненно отметив про себя, что она успела уже внезапно и как-то необъяснимо перейти на «ты», услышал ее следующую фразу сквозь туман непонятно откуда взявшегося ощущения счастья:
– Меня зовут Верой. Покажи мне, пожалуйста, где у тебя кухня. Я сама приготовлю кофе.
Уже через минуту Волошин сидел за круглым столом в своей просторной кухне, наблюдал за отточенными, полными непринужденной грации движениями гостьи, и мысли его путались и мешались в голове, подчиняясь властному зову разгоравшегося чувства. Она представилась, но не спросила, как зовут хозяина – ей это все равно или просто неинтересно? Или она не собирается здесь задерживаться, а потому и не пытается познакомиться поближе: ни к чему не обязывающая чашка кофе – и прощай, непрошеный защитник?.. Возможно, ему стоило сразу взять инициативу в свои руки, показать, что она нравится ему и за приглашением на чашку кофе может стоять все, что ей угодно будет еще позволить? О Господи, лишь бы она позволила!
А может быть, все совсем наоборот: возможно, ему вообще не стоило разочаровывать ее столь примитивным развитием событий, быть таким скорым на навязчивые приглашения, на «кофейные» намеки?.. Нет, не то, не так: она ведь явно обрадовалась его предложению, почти мгновенно пришла в себя и столь же мгновенно успокоилась, лишь только оказалась вне опасности, под его, волошинской, защитой… Однако каким животным надо быть, чтобы так накинуться на женщину, как этот здоровяк! И, почувствовав, как нарастает в душе негодование против сумасшедшего, обидевшего и напугавшего светловолосую красавицу, Волошин вдруг ощутил незнакомое прежде желание взять на себя ответственность за покой и безопасность другого человека, защитить свою гостью от любых бед и, узнав о ней все, что только можно, предложить ей выход из любого положения…
«Волошин, ты ведешь себя как последний кретин! – одернул себя Виктор. – С чего ты взял, что ей нужна твоя помощь? С чего ты взял, что она вообще нуждается в помощи и, главное, что у нее нет мужчины, к которому она может за ней обратиться?..» Но какой-то детский страх, отчаянная боязнь услышать, как Вера церемонно произносит на прощание: «До свидания! Было очень приятно познакомиться!» – мешали трезво оценить ситуацию. Он не хотел с ней прощаться – ни сейчас, ни через пару часов, никогда!.. И потому терзал себя, внутренне метался от испуга к надежде, от присущей бизнесмену Волошину уверенности в себе к влюбленным бредням и тревожным ожиданиям давно, казалось бы, исчезнувшего Витьки, застенчивого и неуклюжего подростка.
А между тем Вера двигалась по его кухне так уверенно, по-хозяйски, что трудно было даже представить себе, как эта самая женщина полчаса назад дрожала в его машине, едва способная выговорить побледневшими губами несколько слов. Она быстро и умело смолола в ручной деревянной мельнице зерна кофе («Я, знаешь ли, не признаю электрических кофемолок…» – «Надо же, какое совпадение! Я тоже их не люблю»). Потом деловито осведомилась, водятся ли в его хозяйстве пряности («Корица, ваниль, кардамон?»), и наконец аккуратно и быстро расставила на столе самолично найденные ею в буфете маленькие чашки, вазочку с наколотым коричневым сахаром, молочник, который наполнила извлеченными из холодильника густыми сливками, коробку с печеньем… И когда Вера села напротив него, осторожно разлив по чашкам дымящийся кофе, когда закурила те самые свои одуряюще ароматные сигареты, Виктор вдруг испытал давно, казалось бы, забытое ощущение чего-то таинственно-романтического. Эти взгляды, эти паузы, эти обрывки вроде бы ничего не значащих, но таких многозначительных фраз… Даже шторы, задернутые на окне, показались вдруг символом их общего с Верой дома и общей – на двоих – любви… Смущенно, боясь, что женщина догадается по его лицу об этих мыслях, он поднял взгляд и только теперь увидел глаза Веры.
Какой у них удивительный, редкий, насыщенный изумрудный цвет! Зеленый, как дверь в клубе знакомств и в рассказе О’Генри. Дверь, за которой скрывается счастье…
Кухню заполняло смешанное благоухание кофе и сигарет. Редкие фразы падали в тишину, как капли дождя в засуху, такие выразительные от своей беглости и недосказанности.
– Я – по профессии врач… В этот клуб знакомств попала совершенно случайно…
– Я тоже случайно… Впервые, а вы? – он снова не решался сказать ей «ты», словно боясь, что это разрушит туманный романтический ореол, и она, видимо, почувствовала это.
– Так, была несколько раз… Давайте не будем об этом… – и опять пауза.
– Дома, наверное, волнуются, куда вы подевались? – с замиранием сердца спросил Виктор. – Может быть, нужно позвонить, предупредить, что вы задерживаетесь…
– Нет, это ни к чему. Дома меня никто не ждет.
После этого признания, сделанного как-то неохотно, молодая женщина опять надолго замолчала.
Виктор совсем растерялся, не зная, как понимать ее слова – то ли как ничего не значащее замечание, простую констатацию факта, то ли как многообещающий намек… И только увидев, как она, отодвинув чашку с коричневой гущей на дне, потянулась за салфеткой и аккуратно промокнула ею чуть тронутые розовой помадой губы, внезапно понял, что до ее ухода остались считаные минуты. И торопливо заговорил, не уставая поражаться собственному волнению:
– Вы прекрасно готовите кофе, Вера, действительно, намного лучше, чем я. Я пил такой только в Вене.
– Благодарю вас. И за комплимент, и за приглашение домой, и за вашу помощь – там, в клубе… Но уже поздно. – Она поднялась со стула, всем своим видом давая понять, что беседа окончена.
Волошин неловко встал вслед за ней. Как остановить, как удержать ее? Она сама, без каких-либо расспросов с его стороны, обмолвилась о происшествии в «Зеленой двери», так странно связавшем их, и ему хотелось поговорить об этом поподробнее. Как жаль, что он так глупо молчал и только пялился на нее, пока они сидели за столом!.. Однако она права: уже поздно, часы недавно пробили двенадцать. У него больше нет причин удерживать ее.
– Хотите, я вызову своего водителя? – убитым голосом спросил он, изо всех сил стараясь хотя бы быть вежливым. – Юра доставит вас домой целой и невредимой, на него можно положиться.
Вера еле заметно улыбнулась, и он внезапно разозлился. Что за чертовщина?! Любой другой женщине он давно уже предложил бы остаться с ним на ночь – они ведь не дети, и если уж она сама практически напросилась к нему в гости… Он был почти уверен, что эта самая гипотетическая «любая женщина» правильно поняла бы его, и, независимо от того, что ему довелось бы услышать – согласие или отказ, – его настроение не пошатнулось бы, а самооценка не пострадала. Отчего же теперь он тушуется, встретив взгляд удивительно зеленых глаз? Отчего так боится услышать «нет»?
Вера не сказала ни одного из тех слов, которые Волошин ждал от нее. Просто гибким кошачьим движением потянулась, снова откинула волосы назад тем самым резким поворотом головы, который сводил его с ума, и проговорила так просто, так буднично, словно они были давно женаты:
– Я очень устала. Может быть, будем укладываться?
Вероятно, у Волошина был слишком уж оторопелый вид, потому что, взглянув на него, она все-таки сочла возможным объясниться:
– Вряд ли разумно мне будет сегодня возвращаться домой, как вы думаете? Тот человек знает мой адрес, и я боюсь, что…
– Конечно, конечно… – Виктор был так счастлив, что путался в словах. – Я и не предполагал, что мы с вами расстанемся, и…
Он не сумел договорить фразу, но, как выяснилось, это было и к лучшему. Молодая женщина отвернулась от него с явственно заметным холодком и произнесла так, что он чуть было не провалился сквозь землю при воспоминании о своих недавних «грешных» мыслях:
– Надеюсь, вы не поторопились с выводами? И не подумали ничего лишнего? Я ведь могу вам доверять, правда?
Он и не заметил, как и когда она сумела приобрести такую власть над ним, когда начала разговаривать так, словно она королева, а он – безответно влюбленный в нее паж. Однако это было неважно; все было неважно сейчас, кроме того, что она останется в его доме и, может быть, будет приходить сюда вновь…
Как ни странно, он не обиделся и не рассердился ни на ее вопросы, ни на тот тон, которым они были заданы. Напротив: ему показалось, что, обратившись к нему таким официальным образом и расставив все точки над «i», Вера дала ему шанс вновь почувствовать себя мужчиной, хозяином положения и главой в собственном доме. Все было сказано абсолютно однозначно, надеяться – сегодня, по крайней мере, – было больше не на что, и, следовательно, можно было уже не зависеть от ее капризов, ее настроения, ее решений. А потому груз неуверенности в себе и ожидания неудачи свалился с его плеч. Он ощутил себя прежним Волошиным и взял инициативу в свои руки:
– Мне кажется, вы уже доверились мне, когда приняли мое приглашение. Разве не так?
Поистине, ее перевоплощения были мгновенны. Она покорно склонила голову, и перед Виктором вновь появилась та испуганная и застенчивая женщина из клуба, которая покорила его в первые же минуты знакомства. И, с радостью принимая на себя ответственность за все, что еще произойдет или не произойдет в его доме сегодня ночью, как опытный военачальник перед сражением, он спокойно распорядился:
– Значит, так. Ваша комната – на втором этаже, слева. Там же ванная и вообще все, что вам может еще понадобиться. Пойдемте, я покажу, где что лежит…
Какое счастье, что домработница содержит гостевые комнаты в безукоризненном порядке, что постели всегда заправлены свежим бельем, а в ванной в любой момент можно отыскать запечатанную зубную щетку, чистое полотенце и новый халат в упаковке!.. Какое счастье, что Вера не расспрашивает о его завтрашних планах и даже не думает делиться с ним своими собственными! Какое счастье, что она так молчалива и загадочна и так не похожа на всех его прошлых подруг, торопившихся «застолбить» его в первый же вечер, точно он был участком на Клондайке, а они – золотоискательницами!
И какое счастье, что Вера так нравится ему – просто нравится, без всяких «зачем» и «почему»…
– Спокойной ночи, Виктор! – ласково проговорила Вера и, подхватив свою сумочку, направилась в ванную.
Пока она плескалась в ванной, он спустился в кабинет, включил компьютер, разложил перед собой бумаги и углубился в дела, которыми совсем не планировал заниматься в дни отпуска. Но как ни странно, в это глухое сонное время, уже после полуночи, вдруг захотелось поработать. Изумляясь собственной прихоти, с удовольствием погрузившись в обычные расчеты и планы, он и сам не заметил, как пролетело сорок минут и как нашлось вдруг изящное, нетривиальное решение задачи, упорно не дававшейся ему в течение последних нескольких недель. Так вот с чего надо начинать, приступая к земельному бизнесу! Хотя, конечно, без создания дочерней фирмы «АРКада», идею которой он вынашивал уже давно, тут не обойтись…
Ай да Витька, ай, молодец!.. Но когда дело было сделано и он, довольно позевывая, потягивался за своим рабочим столом, то вдруг сообразил, что наверху давно не слышно шума льющейся воды и что Вера, должно быть, уже легла. Только теперь он ощутил, насколько устал за день, вылез из-за стола и направился было в свою спальню. Однако рядом с крутой лестницей, узким винтом уходившей на второй этаж его квартиры, ноги Волошина сами замедлили ход. Сам не зная зачем, прекрасно понимая, что Вера уже спит и что он не станет будить ее ни при каких обстоятельствах, он все же поднялся медленно и осторожно, стараясь ступать как можно тише, к гостевой комнате и остановился у порога.
Дверь оказалась слегка приотворена, точно гостье неловко было запираться от хозяина в его собственном доме – или, может быть, тем самым она демонстрировала, что действительно доверяет ему? Или… Или так намекала, что ждет его? Изо всех сил сдерживая участившееся вдруг дыхание и безрезультатно пытаясь унять стук сердца, он на цыпочках подкрался к двери и заглянул внутрь. На полу лежали лучи света, пробивавшиеся с улицы сквозь неплотно задернутые занавески, и Виктор удивился тому, насколько ярко они освещали комнату. А, вот в чем дело – оказывается, Вера оставила включенным ночник у кровати!.. Бледно-желтый, рассеянный, приглушенный свет выделял мягкие очертания женского тела под легкой простыней, разметавшиеся по подушке волосы, которые показались вдруг при таком освещении темными, почти черными, и тонкий, чуть нервный даже во сне, профиль на фоне набивного рисунка белья – узора из стеблей и бутонов неведомых растений.
Господи, как похожа!.. Он даже вздрогнул: ему почудилось, что именно это лицо, этот профиль – да-да, этот самый профиль на фоне витиеватого рисунка – он видел где-то совсем недавно, буквально вчера…
Картинка возникла перед глазами так ясно и отчетливо, словно была реальной: белый лист, карандаш, скользящий по бумаге, рисунок, короткопалые руки Сережи…
Сережа? Точно, тот самый Сережа, из-за которого, как чувствовал Виктор, осложнились отношения с матерью…
Однажды – это было чуть больше года назад, в конце мая – явившись в Привольное в неурочное дневное время, Волошин застал дом запертым и услышал от охраны: «А Валентина Васильевна, как обычно, в клинике. Она возвращается только к вечеру».
В клинике? Как обычно?.. Виктор сдержал возглас удивления: не стоило показывать обслуживающему персоналу, что у родной матери имеются от тебя тайны. Он медленно прошелся по дорожкам сада, показавшимся ему в тот день на удивление безжизненными, вдохнул сладкий аромат пионов и сирени, потрепал за мягкими ушами старого спаниеля, жившего с матерью много лет… В воздухе неуловимо, но угрожающе пахло нехорошей тайной, непонятыми и ненужными секретами.
«Мама больна! – думал Виктор, машинально обрывая листья с ни в чем не повинной веточки молодой липы. – И выходит, больна давно и серьезно, раз ходит в клинику так часто и так надолго. Что с ней? И почему она ничего не сказала мне? Лечится в какой-то Богом забытой деревенской больнице… Я бы нанял лучших врачей, положил бы ее в самую престижную клинику, если надо, отправил бы за границу. Но она никогда и ни словом не обмолвилась о своем недуге… Неужели это что-то совсем страшное? Последний раз, когда я ее видел, она совсем не выглядела больной… Впрочем, говорят, рак бывает почти незаметен до самой последней стадии…»
Только когда сумерки поздней весны спустились на сад и огонек сигареты стал отчетливо виден в полутьме, он услышал на садовых дорожках торопливые шаги. Валентина Васильевна спешила к дому, на ходу разматывая платок на голове и всматриваясь ослабевшими глазами в силуэт на веранде. «Наверное, охрана предупредила, что я здесь», – догадался Виктор и легко поднялся из плетеного кресла навстречу матери.
– Ты приехал? – только и спросила она, прижав руку к сердцу, будто пытаясь унять его бешеный стук.
– Зачем ты так бежала, мама? – мягко упрекнул он. – Смотри: одышка, сердцебиение. Бледная такая… Чаю хочешь?
Она кивнула, присаживаясь рядом с ним за столом на самый краешек удобной деревянной лавки со спинкой. Виктор разлил кипяток из заново вскипяченного самовара и поставил перед ней дымящуюся чашку.
– Почему ты не сказала мне, что больна, мама? – тихо спросил он.
Валентина Васильевна, казалось, удивилась. Ее рука, державшая ложку, которой она потянулась к сахарнице, замерла на полдороге.
– Что ты такое говоришь, Витя? Почему ты решил, что я больна?
– Но ты же ходишь в клинику. Если не лечиться, тогда зачем?
По лицу матери пробежала тень, она вздохнула, но почему-то не с облегчением, а с напряжением.
– Ах, вот что… Нет, Витя, ты все не так понял. Я здорова. Это совсем другое…
Она прервалась на полуслове и пытливо вгляделась в лицо сына, совсем забыв о стоящей перед ней чашке, точно силилась решить сложную задачу. Похоже, раздумывала: сказать или нет? Сейчас или позже? Быть или не быть?..
А Волошин, у которого отлегло от сердца, с удовольствием прихлебывал янтарный, пахнущий бергамотом, напиток (его вкусы, по уверениям Аллочки Комаровой, не отличались изысканностью – он не признавал никаких «дарджилингов» и обожал заурядный «эрл грей») и молчал, делая вид, что не замечает взгляда Валентины Васильевны. Узнав, что тревога была ложной, он успокоился и твердо решил ни о чем не допытываться у нее. Зачем? Если она захочет, скажет сама. Если нет – так тому и быть. Каждый человек имеет право на собственную жизнь.
И она рассказала – гораздо больше того, что он мог бы предположить.
– В последнее время я часто бываю в одной клинике, Витюша. Она была построена здесь давно, еще в пятидесятые годы… Я помогаю там ухаживать за одинокими пациентами, разводить в прилегающем садике цветы – в общем, делаю, что могу. Там живут такие люди… они… словом, это интернат для умственно неполноценных больных.
Валентина Васильевна произнесла все это торопливо, точно рассказ тяготил ее. Но еще большей скороговоркой прозвучало другое признание, к которому, как показалось Волошину, его мать давно готовилась.
– Видишь ли, я очень привязалась к одному из тамошних моих подопечных. Его зовут Сережа, у него аутизм. Он очень милый, совсем беззащитный… Он тоже очень привязан ко мне. И я хотела бы взять его к себе, чтобы он жил здесь, в этом доме.
Ошеломленный взгляд, который поднял на нее сын, Валентина Васильевна встретила с твердостью, достойной древних римлянок. Тихо звякнула о фарфоровое блюдце почти уроненная на него чашка, колыхнулись от резкого движения белоснежная скатерть на столе, и Виктор сумел вымолвить только недоуменное:
– Здесь? В Привольном? С тобой, с нами?..
– Ты почти не бываешь здесь, сынок, – возразила на его невысказанный, но вполне явный упрек Валентина Васильевна. – А я целыми днями одна. Я всю жизнь заботилась о ком-то, всю жизнь работала. Не захочешь же ты, чтобы теперь твоя мать почувствовала себя ненужной и заброшенной старухой, забытой на антресолях и побитой молью вещью…
«Образ-то какой нашла!» – усмехнулся он про себя. И не возразишь, не поспоришь – сейчас это выглядело бы просто жестоко. Неужели мать задумала все это уже давно? Он попытался воспротивиться еще раз: «Мама, подумай! Чужой, да еще больной человек – это же безумие!» – но слабое его сопротивление было мгновенно и жестко пресечено Валентиной Васильевной:
– Я не так часто прошу тебя о чем-то, Витя. Если ты хочешь добра своей старой матери, ты, конечно же, согласишься со мной.
Все было сказано предельно ясно. Волошин подавленно молчал, пытаясь осмыслить этот неожиданный поворот в его семейных делах, но его острый ум, стратегический ум бизнесмена, на сей раз отказывался выводить какие-либо логические построения. Решение матери казалось странным, почти абсурдным. Виктор не мог взять в толк, чем оно вызвано. Единственное, что он понимал сейчас непреложно и точно, – это то, что он не станет спорить с матерью. Подумав, он решил, что бояться особенно нечего – охрану он подобрал хорошую, и если в доме появится душевнобольной, их бдительность, конечно, усилится, и мать всегда будет под надежной защитой. А потому он сказал небрежным тоном, как будто не желая придавать особого значения вдруг возникшему женскому капризу:
– Как хочешь, мама. Пусть будет так, как ты решила.
И уловил мгновенную вспышку облегчения в материнских глазах, полуприкрытых точно от непомерной усталости. Уловил – но так и не понял, чего же на самом деле стоил Валентине Васильевне Волошиной этот короткий, как будто случайный вечерний разговор…
С тех самых пор Сережа стал неотъемлемой частью Привольного.
Волошин был потрясен, когда увидел его впервые. Он отчего-то решил, что речь идет о ребенке, о маленьком мальчике – ведь мать называла его только по имени и ни словом не обмолвилась о том, что это вполне взрослый человек, на три года старше Виктора. Впрочем, назвать его взрослым тоже ни у кого не повернулся бы язык – поведением он скорее напоминал крайне застенчивого, нелюдимого ребенка. Волошину Сережа казался самым что ни на есть типичным «психом», хотя врачи утверждали совершенно иное.
– Это почти чудо, – заявил известный специалист, приглашенный сразу после появления Сережи в Привольном и осмотревший нового жителя волошинского дома со всей возможной тщательностью. – Для такой формы заболевания аутизмом больной очень развит: неплохо говорит, владеет зачатками грамоты, а рисует так и вовсе замечательно! Похоже, с ним много занимались все эти годы. А мы еще клеймим и порочим систему советского интернатовского содержания!..
С точки зрения Волошина, «неплохо говорит» было явным преувеличением. Да, вроде бы произносить короткие фразы Сережа умел, но делал это крайне редко. Во всяком случае, в присутствии Виктора. Да и вообще казалось, что в общении этот странный человек практически не нуждается. Он редко интересовался происходящим вокруг, не смотрел телевизор, не слушал радио и мог часами сидеть неподвижно, уставясь в одну точку невидящим взором. Единственное, что он умел и любил в жизни, – это рисовать. «Такое иногда случается с аутистами, – объяснил им профессионально-сочувствующим тоном очередной дорогостоящий консультант. – Понимаете, они ведь не сумасшедшие; по крайней мере, в обывательском понимании этого слова. Просто они живут в собственном мире. Медицина до сих пор не знает, кто они – ошибка природы или ее осознанное творение, как выразился один психиатр, скорбные гении неизвестной породы… Может быть, они просто разговаривают с нами на ином, неподвластном нашему интеллекту языке?..»
Сейчас, вспомнив об этих словах и еще о том, как горько тогда заплакала мать, внимавшая консультанту, словно великому пророку, Волошин почувствовал привычное раздражение и неприятный холодок в груди. «И что бы этому гению не оставаться там, где ему самое место, – в клинике для душевнобольных?» – невольно подумал он. И тут же устыдился недоброго чувства: ведь Сережа не навязывался ему, Виктору, не врывался в его жизнь. Да и в Привольном неуклюжий аутист появился не по своей воле. Странного человека привезла туда мать Виктора, впервые на памяти сына поступившая абсолютно по-своему, почти не посоветовавшись с ним – просто поставив перед фактом.
Вот и вчера Виктор случайно встретился с Сережей… Знакомую невысокую худощавую и нескладную фигуру он заметил на резной садовой скамейке еще издалека. В погожие дни Сережа нередко от зари и до зари просиживал на своем любимом месте. Иногда просто глядел куда-то перед собой бессмысленным взором, но чаще всего рисовал. И сейчас, напряженно склонившись над большим листом ватмана, он вдохновенно заляпывал большими мазками белое поле и не поднял головы даже тогда, когда Волошин подошел к нему почти вплотную. Виктор сам не понимал, зачем ему вдруг понадобилось заговорить с этим нелепым и таким неуместным на фоне ухоженного сада существом – обычно он просто молча оставлял рядом с ним на скамейке привезенные рисовальные принадлежности и торопился уйти. Но вчера у него было особенно хорошо на сердце, и хотелось быть добрым со всеми, и несправедливым казалось не поговорить с этим седым ребенком, которого так любит его мать…
– Здравствуй, Сережа. Рисуешь? Посмотреть можно? – и он кивнул на белый лист, почти целиком заполненный какими-то плавными линиями и крупными цветовыми пятнами.
Нередко случалось, что Сережа просто не слышал, что к нему обращаются, и приходилось повторять слова по нескольку раз, прежде чем он соизволял тебя заметить. Но в этот раз он среагировал тотчас. Поднял взгляд, доверчиво протянул свой изрисованный лист и выжидательно уставился на собеседника. Как будто давно надеялся на проявление интереса со стороны хозяина дома и только ждал момента, когда можно будет похвастаться перед ним своими наивными, но такими дорогими ему каракулями.
А Волошин от этого простого движения и смутился, и растерялся. Обратившись к тому, кого он считал недочеловеком, просто из вежливости, от хорошего настроения и внезапно нахлынувшей любви ко всему живому – даже такому, как этот несчастный, – Виктор тем не менее совсем не рассчитывал на ответный отклик. Он думал, что, скорее всего, Сережа, как обычно, даже не услышит его, и рассчитывал исчезнуть после первого же «здравствуй». Кляня теперь себя за свою неуместную вежливость, он присел рядом на скамейку и обреченно принял в руки изрисованный лист.
Принял – и изумился. То, что издали выглядело хаотичным нагромождением разноцветных линий и пятен, при ближайшем рассмотрении оказалось очень даже неплохо прорисованными бутонами, ветвями и листьями – голубыми, кремовыми, бледно-зелеными, розовыми, – а почти затерявшийся между ними женский профиль настолько удался, что Виктор некоторое время не мог от него оторваться. Он решил, что рисунок Сережи чем-то напоминает плакаты Альфонса Мухи, и вынужден был признать, что для больного человека мамин воспитанник рисовал более чем хорошо. Виктор и не подозревал, что аутисты на такое способны.
Посмотрев на Сережу взглядом, вмиг ставшим цепким и хватким, Волошин осторожно вложил лист обратно ему в руки и заметил спокойно, всего лишь констатируя факт:
