Полная версия:
Тайный шифр художника
«Ну и лады», – говорю. А что тут еще скажешь?
А он вдруг: «Но я вообще-то не про то. А про то, что ты расписываться не бойся».
Тут он попал не в бровь, а в глаз: мне, откровенно говоря, было и впрямь как-то стремно. Никогда ни в какую чертовщину не верил, но его татухи такие были, что кого хошь страх проберет. Не просто картинки, а… Даже не знаю, как и сказать. Точно судьба у тебя на спине наколота. Ну и саднило у меня где-то на дне души, что он мне всю жизнь куполами распишет. Зона – она, конечно, дом родной, но я из тех, кому погулять бы от дому подальше. Чалиться по новой мне как-то совсем не хотелось.
Конечно, ничего этого я Апостолу не сказал, но он сам точно мысли мои прочел и говорит вдруг: «Это ведь твоя вторая ходка? Вот на тебе на всю жизнь два купола и будет».
Я засмеялся тогда, спрашиваю: «Это что ж, я, по-твоему, не спекусь больше ни разу?»
А он посмотрел как-то странно и отвечает: «Если будет на тебе мой рисунок, не спечешься».
«С чего это?» – недоумеваю.
Спросил и пожалел тут же, потому что зыркнул он на меня так, что аж морозом пробрало:
– Сам не знаю, только когда рисую… Идет что-то через меня в картину. Или из меня…
И глаза у него стали – как у двустволки дыры, глядишь – и словно самой смерти в зенки пялишься. Черные, пустые. Испугался я тогда сильно, хотя вообще-то не робкого десятка. Но виду, конечно, не подал, только кивнул: «Ну, малюй тогда…»
– Так я и обзавелся церквухой на горбе. – Угрюмый весело хмыкнул. – И ведь не соврал Апостол, с тех пор я к хозяину в гости так и не собрался.
Мы снова выпили, и он вдруг вспомнил еще одну подробность.
– И вот еще, забыл я об этом рассказать… Захворал тогда наш кольщик. Вернее, это началось еще раньше, после Мазая. Как закончил с его Кижами, скрутило Апостола не по-детски, так никто и не понял, что с ним. Но потом отпустило вроде. А после Рэмбранта – опять. И так каженный раз. На одну картинку у него месяца два-три уходило. Потому что после каждого прохода сразу дорисовывать нельзя – наколка воспаляется, надо с неделю, а то и больше, переждать. И вот как Апостол наколет очередную картину, так в узел завязывается. Каждый раз все хуже и хуже ему становилось. После меня так плохо стало, что Дед даже приказал, чтобы его в больничку оттащили да проверили хорошенько. Но айболиты ни хрена, ясен пень, не нашли, правда, возвернули нам Апостола приободрившимся, накачав какими-то витаминами для здоровья. Так что первоходок наших он всех раскрасил почти бодрячком, мы уж решили, что и впрямь вылечился. И только Апостол закончил, как по зоне пошел слушок, что его выводят на УДО, условно-дострочное освобождение, стало быть. Дескать, это дело решенное, мол, соответственная бумага уже есть. Так оно и получилось: увезли нашего кольщика на поселение. А мы остались досиживать, кому сколько пришлось.
Мазай первым откинулся, меня за смотрящего оставил. Хотел меня короновать, да воровская мишпуха на дыбки встала: как это, красноперого под корону? Так и остался я простым вором досиживать. А как откинулся, мне Дед маляву прислал, мол, ежели захочешь, есть непыльный гешефт на Дальнем Востоке – с цеховиков навар снимать, что красной рыбкой промышляли. Как говорится, красноперого на красноперку. После того я Деда и не видел, остальных и подавно. Так в Комсомольске и просидел до восхода пятнистой лысины. А как Горбатый пришел, я по-быстрому легализовался через кооператив, а потом вообще отошел от блатных дел. Отойти-то отошел, но что-то внутри царапало. Не по масти мне, видать, честным хлебом питаться, даже если поверх него толстым слоем икорочка намазана. Решил развеяться и задвинулся на Крит – как потянуло меня что-то. Что тебе сказать, братуха, я там реально чувствовал себя как в раю. Все вокруг такое чистенькое, солнце светит, с моря ветровейчик свежесть гонит… Люди веселые, бабы задорные, сами в штаны лезут, вино некрепкое, но вкусное, а надо че покрепче, то вот тебе метакса или ракия. Но я тогда даже не синячил, и без того все ништяк было. Расслабился, короче, я по самое не могу. Жил, опять-таки, в пятизвездочном отеле, чисто буржуин…
На тот момент я уже порядочно устал от рассказов Угрюмого, да голова затуманилась от выпитой водки. Мне уже не было никакого дело до истории каких-то зэков и хотелось только одного: поскорее попасть домой и лечь спать. Как бы так половчее намекнуть сотрапезнику, что пора попросить счет? Но тут всего лишь одна фраза Угрюмого буквально заставила меня если не мгновенно протрезветь, то хотя бы навострить уши.
– Там-то и нашел меня наш с тобой заказчик…
– Заказчик? – переспросил я.
– Ну не сам он лично, а посредник… Точнее, посредница. – Судя по блеску в глазах, Угрюмый был уже изрядно навеселе. И, похоже, его, как многих наших соотечественников, в таком состоянии потянуло на откровения. – А было дело так. Подкатывает ко мне дамочка… Ну я особо не удивился, там с этим вообще не проблема, если на морду не полный обезьян. По-русски никто не шпрехает. В основном немки клубятся или хрен поймешь кто, но «дас ист фантастиш», как разложишь, орут практически все. И, главное, не то что с нашими – никаких проблем потом. Утром скажет «о’кей, гуд лак», вечером ты ее и не вспомнишь. И она тебя. Ну, думаю, и эта туда же, хоть и не того пошиба вроде бы. Солидная дамочка, и выглядит потрясающе. Их вообще черт разберет, этих тамошних баб, сколько им лет, часто и не поймешь – то ли ей вчера тридцать стукнуло, то ли внуки уже в школу ходят. Да мне без разницы, что у нее в паспорте начирикано, главное – как смотрится. А эта смотрелась как с картинки. Красивая, холеная такая, чисто герцогиня. Очочки на шнобеле, как у училки какой, но волосы не в узел завязаны, а распущены. И черные, как у цыганки. То-се, вотс ю нейм, веа а ю фром… Ну я почти как есть говорю: ай эм из рашн, звать меня Витя. Я так часто представляюсь – не полным же именем называться, они об него язык сломают. И тут она мне выдает на чистом отечественном: «Витя, у меня к вам серьезное дело. Мы могли бы поговорить наедине?»
Вот, думаю, интеллигентная, а туда же. Но попросту – никак, непременно надо кружавчиков навертеть. Дело у нее, видите ли, серьезное! Не смешите мои тапки. Чего там серьезного, раздевайся и ложись. Но баба красивая, чего ж не поговорить наедине, давненько подо мной никто по-нашему не орал. Так что поперся к ней в номер. Усадила она меня в кресло, плеснула вискаря мне и себе, предварительно уточнив, бодяжу я его чем-то или глушу чистоганом. Я сказал, что коктейли для жлобов, она этак усмехнулась, потому как сама тоже чистяк потребляла. Села напротив, ногу на ногу забросила… Грек, вот гадом буду, Шэрон Стоун, если бы видела, в том же номере от зависти удавилась бы, прямо на люстре с вентилятором. Эта куда как покруче Шеронихи была, даром что брунетка. Заметила она, что я на ее ноги пялюсь, улыбнулась, внимание любой бабе приятно. Но вместо того, чтоб подвинуться поближе или еще как на продолжение намекнуть, говорит: «Я представляю фонд и частную галерею. Мой шеф, герр-фон-барон, коллекционирует современное российское искусство. Особенно его интересуют те мастера, которые, скажем так, подвергались в СССР остракизму и гонению».
Тут я догнал, что не в койку она меня тянула, а впрямь дело у нее ко мне. Только не вкурил, какое я отношение имею к малевальщикам. О чем без балды и сказал открытым текстом.
А она улыбнулась – вежливо так: простите, дескать, за нетактичность, мне не хотелось бы ранить ваши чувства. Это у них, Грек, вечная присказка. Все время извиняются. Ну и эта, хоть и наша вроде, туда же: «Извините, вы, наверное, были в заключении?»
А чего – извините? Ну был. С чего мне было отнекиваться? Да, говорю, чалился, но давно, еще при Никитке лысом. Так что судимости давно сняты, и с меня, мол, где сядешь, там и слезешь. Думал, ей, может, исполнитель понадобился. Может, выкрасть что для коллекционера, на которого она работает, или конкурента какого-нибудь придавить. Хотел сразу намекнуть, что это не ко мне, да не успел.
«Я, – говорит, – догадалась про заключение, когда увидела татуировку у вас на спине. Это ведь… как это называется? Извините…»
«Блатная наколка, – отвечаю. – Сколько куполов, столько ходок».
«А кто вам ее делал, можно поинтересоваться?» – уточняет она.
Ну я ей рассказал про Апостола, только не как тебе, а вкратце. Она вперед подалась, губки приоткрыты, глазоньки масленые, словно я ей не терки тру, а травы дал потянуть. «Есть, – говорит, – подозрение, что ваш художник… э-э-э, кольщик, как вы говорите, – известный на Западе график. Его произведения сейчас на пике популярности. Если вас не затруднит, я бы хотела сфотографировать вашу татуировку. Не бесплатно, конечно. Тысяча долларов вас устроит за такой пустяк?»
Да кто ж в здравом уме и трезвом рассудке от куска баксов за просто так откажется? Я робу стащил, встал на свет, она достала фотик размером с гранатомет, щелкнула, а потом и говорит: «Мой шеф герр Бегерит хочет построить на Крите арт-отель для художников, скульпторов, вообще для богемы. Я как раз подбирала что-нибудь подходящее, когда счастливый случай вывел меня на вас. Вы не могли бы оставить мне координаты, по которым я могла бы с вами связаться?»
Тогда я, честно скажу, не допер, чего она от меня хочет. Но отель свой назвал, почему нет? Хотя и не думал даже, что она объявится. Однако ж объявилась, и довольно шустро. В этот раз даже в кабак пригласила и сама заплатила за жратву, хотя они, буржуины, стасть как не любят за кого-то платить, все больше сами норовят прокатить на халяву. Но позвала, ужин заказала – дакос, мизитра, рыбное мезе, вино, ракия – все как положено. И давай втирать, что этот ее фон-барон аж стойку сделал, когда мою наколку увидел. И готов забашлять немереное бабло, если я выну да положу ему всех своих корешей по тогдашней чалке.
– Так вот оно что… – дошло до меня. – Выходит, о творчестве Апостола узнали на Западе, и он вошел там в моду… Я слыхал, что такое бывает. И, получается, этот самый фон-барон захотел найти не только картины Андрея Зеленцова, но даже сделанные им наколки?
– Ну а я тебе за что втираю? – хмыкнул Угрюмый, опрокидывая очередную стопку. – Видать, этот старый хрыч не знает, куда деть свое бабло, которого у него вагон в швейцарском загашнике. Вот и решил картинки скупать – хоть на холсте, хоть на живой шкуре. Сам-то он, как его помощница наболтала, в Россию-матушку больше не ездит. Был тут года три назад, да что-то ему не поперло, с тех пор зарекся. Так он решил меня подрядить корешей бывших поискать. А теперь им еще и баба какая-то понадобилась. Что за баба да зачем – меня не касается, мое дело сторона. Мне б поскорее со всем этим расплеваться – и снова на Крит. Я, Грек, совсем не против провести остаток своих дней ходячей выставкой на пляжике у моря, как эта краля предлагает…
Он хохотнул и добавил:
– Жаль, что и тебе Апостол ничего не выколол. А то вместе бы там загорали…
В моем уже сильно затуманенном водкой сознании так и всплыла эта картина: роскошный отель на берегу моря и разгуливающие по пляжу среди пальм зэки с татуировками во всю спину, «кисти», то есть иглы модного художника и тоже бывшего советского зэка… Да, похоже, Апостолу все же в итоге повезло, к нему пришел и успех, и признание, богатые коллекционеры готовы за бешеные деньги скупать его работы. Интересно, а что сталось с их автором? Он жив-здоров и процветает где-то на Западе? Или так и умер в нищете и безвестности, не успев дожить до своего звездного часа? Увы, ответа на этот вопрос не знали ни я, ни Угрюмый.
Глава 7. Арт-шарлатан
Поскольку наши с Угрюмым посиделки затянулись, домой я вернулся уже после полуночи, но проснулся свежим как огурчик и даже на работу не опоздал. Хотя сейчас такие вещи уже никого не интересовали. Начальство, особенно с учетом того, сколько и с какой регулярной нерегулярностью нам платили, не только трудовых подвигов не требовало, но и на наши левые приработки с использованием казенного оборудования смотрело сквозь пальцы, равно как и на наши самовольные отлучки. Поставив записываться очередную партию кассет – я так привык начинать утро с этого действия, что выполнял его уже на автомате, – я занялся полученным вчера заказом от Угрюмого. Точнее, как я теперь знал, от какого-то забугорного мецената.
Новый фигурант, точнее фигурантка, звавшаяся Еленой Леонидовной Коротковой, появилась на свет во время войны в Москве, в семье служащих. Сначала проживала в центре, на Пречистенке, потом перебралась на проспект Мира. Наверное, родителям дали квартиру в новом доме. Ага, вот это уже интересно: Елена Короткова окончила Суриковское училище, специализация – плакатная графика. В тот же год была «выписана в связи с отбытием по новому месту жительства: город Пенза, улица…, дом…, квартира…» И это все. Больше никакой информации, даже фотографии не сохранилось. Как говорится, «не была, не состояла, не участвовала…» И не привлекалась.
То, что после ментов и зэков мне дали задание найти безобидную художницу, откровенно порадовало. Получается, что фонд этого забугорного мецената… Как там его, Угрюмый же называл имя… Ах да, герр фон Бегерит. Он действительно интересуется творчеством советских художников – а значит, в моей работе на них нет ровным счетом ничего криминального. Теперь, когда железный занавес рухнул, контакты с заграницей официально разрешены. Елена Леонидовна имеет полное право сотрудничать с забугорным меценатом, и ей за это ничего не грозит. А мне за ее поиски тем более – если, конечно, не считать солидного вознаграждения.
Впрочем, это вознагражение еще надо было отработать. Я позвонил в Пензенский архив и попросил прислать мне по факсу всю информацию о Коротковой. На скорый результат не рассчитывал – если даже у нас, в столичном архиве, такая неразбериха и никому ничего не надо, то можно себе представить, что творится в других городах… Но, видимо, сотрудница, которой я делал запрос, оказалась еще старой закалки и позвонила на следующий же день. Благодаря ей я узнал, что в Пензе Елена Короткова прожила чуть больше года, но успела за это время выйти замуж и сменить фамилию на Темирхан. А через несколько месяцев после свадьбы снова выписалась с места жительства, на этот раз отправившись в Мурманск.
Я снова потянулся к телефону. Ох и сделает мне Василь Василич втык за междугородные переговоры – телефон-то служебный, а бюджет архива если и резиновый, то исключительно в смысле сжатия. Ну да ладно, я быстро.
К счастью, в Мурманске фигурантка замуж не выходила и фамилии не меняла. Но и прожила там недолго, перебравшись через пять лет в казахстанский город Семипалатинск. Эти скачки туда-сюда напоминали бегство от кого-то или от чего-то, но на деле все оказалось куда проще. На всякий случай я сделал запрос и на ее мужа со странной фамилией Темирхан, вызывающей ассоциации с татаро-монгольским игом, и выяснил, что тот был военным. А значит, скорее всего, мотался по гарнизонам, а Елена как примерная жена следовала за ним.
Очередной след четы Темирханов вел в Хабаровск. Из-за разницы во времени мне пришлось звонить туда из дома – чтобы узнать, что они смогут дать ответ не раньше понедельника. Но это меня не сильно огорчило. Даты перемещений неуловимой Елены постепенно приближались ко дню нынешнему, так что вялая поначалу надежда ее отыскать начинала расцветать все пышнее и пышнее. Главное, чтобы полученная в итоге информация удовлетворила бы заказчика.
Я немного расслабился и вечером в пятницу наконец сделал то, что давно должен был сделать, да все откладывал: сводил в ресторан свою «крышу» – бывшего одноклассника Руслана. Признаться, я сильно опасался, что до его «бригады» уже дошли слухи о моих недавних доходах, и меня вновь заставят «делиться». Но обошлось. Видимо, у Заура были какие-то свои соображения, заставляшие его молчать о моем сотрудничестве с Угрюмым.
Так что в субботу утром я проснулся поздно и ждал очередной родительской нотации о вреде алкоголя и своем аморальном образе жизни. Но, на мое счастье, папе сейчас было не до воспитательных бесед с непутевым сыном – он смотрел передачу с участием очередного экстрасенса.
Первое время я недоумевал, как может отец, неглупый и хорошо образованный человек, закончивший Бауманское училище, всерьез относиться к этому опиуму для народа, следовать рекомендациям всяких Чумаков и Кашпировских, ставить перед экраном воду, кремы и мази, чтобы они зарядились какой-то там положительной энергией, и верить в прочую чушь. Я подшучивал и над телевизионными шарлатанами, и над доверчивостью отца, пока не понял, как сильно задевают его мои подколки. Пусть с опозданием, но до меня все-таки дошло, что человек в его положении готов поверить во что угодно – лишь бы это «что угодно» вернуло ему здоровье и силы.
– Пап, ну сколько можно? – пытался я воззвать к его ра-зуму. – Почему бы тебе просто не пойти к хорошему врачу, в хозрасчетную клинику, обследоваться, посмотреть, какие методики для реабилитации предлагают…
– Ты знаешь, сколько дерут в хозрасчетных клиниках? – тут же перебивал отец.
– Но ведь есть же у нас деньги, есть! Не копейки считаем и с голоду не помираем! – умолял я. Но папа лишь вздыхал в ответ:
– Сынок… что толку на меня тратить… я свое прожил, а у тебя вся жизнь впереди…
Конечно, меня это злило, и я возражал:
– Ну как ты можешь так говорить?! Ты еще совсем не старый, тебе еще жить и жить! Нельзя же опускать руки!
– А я и не опускаю, – отвечал он, криво (опять-таки из-за инсульта) улыбаясь. – Вот. – Он демонстрировал стакан. – Заряженную воду пью. А вдруг подействует? Дыма без огня не бывает – если бы экстрасенсы никому не помогали, они не смогли бы собирать стадионы. Значит, что-то в этом есть…
И как я ни старался, переубедить его не получалось.
Вот и теперь я жарил себе яичницу под бубнение из телевизора очередного народного целителя – по виду довольно импозантного дядьки в белом балахоне, с седой шевелюрой, но почему-то с пшеничными усами (теперь, когда у нас появился хороший цветной телевизор, такие детали сразу бросались в глаза). Титры внизу экрана сообщали зрителям, что на этот раз им дурит головы не абы кто, а арт-терапевт профессор Маньковский.
– Что это еще за арт-терапевт такой? – поинтересовался я, разбивая яйцо над сковородкой.
– От английского слова «искусство», – объяснил папа. – Маньковский считает, что все наши болезни связаны с нарушением внутренней гармонии, и рекомендует лечиться с помощью искусства.
Я уже хотел было сострить на тему, что в следующий раз, когда подхвачу насморк, сразу побегу в Третьяковку или в Большой театр, но покосился на папу и промолчал. Пусть себе спокойно смотрит, раз для него это важно. Надо и мне послушать, что за лапшу вешает людям на уши этот профессор. Может, под это дело мне удастся уговорить отца съездить за границу и совместить приятное с полезным – музеи и архитектуру с лечением в клинике. Где у нас самые лучшие медики? В Израиле? В Германии? В Швейцарии? Надо обязательно узнать. Я выключил огонь, переложил яичницу на тарелку, сел рядом с отцом и стал завтракать, тоже поглядывая на экран.
Это было не просто выступление экстрассенса, а беседа с ним, что-то вроде интервью у него дома, в небедных таких, надо сказать, интерьерах, с камином и антикварной мебелью. Ведущий, кстати, мне понравился – не такой агрессивный, как тот же Невзоров, но и не растекающийся патокой вокруг интервьюируемого. Молодой, въедливый, даже ехидный временами. Вот сейчас он, например, с явной иронией в голосе спросил у своего собеседника, как тот не боится браться за лечение людей, не имея медицинского образования.
– Специального медицинского образования у меня, конечно, нет, но оно мне и не нужно, – снисходительно улыбаясь, отвечал ему «профессор». – Ведь давно известно, что для успешного исцеления лечить нужно не болезнь, а больного. Медики же об этом совершенно забывают, поэтому настолько погружены в непосредственную борьбу с болезнью, что просто не в состоянии оценить гармонию внутреннего мира пациента. Для того чтобы быть на это способным, надо быть художником… Как я, – «скромно» добавил он после двухсекундной паузы.
Ведущий, разумеется, принял подачу:
– Так вы художник?
– И по призванию, и по образованию, – сообщил Маньковский. – Я с отличием окончил Суриковское училище и очень горжусь этим. Из стен нашей альма-матер вышло целое поколение талантливых художников, скульпторов, графиков, переполненных внутренней гармонией. Со мной на курсе учились такие талантливые и ставшие знаменитыми ребята, как Артемий Махоркин, Женя Покровский, Изольда Золотарева…
Лично мне имена этих «известных» художников ни о чем не говорили. Впрочем, я никогда не претендовал на роль знатока современного искусства. Да и несовременного тоже. Но тут прозвучало имя, заставившее меня насторожиться.
– …и, конечно, мой друг, пожалуй, самый талантливый из нас, Андрюша Зеленцов. Мы изучали пространство, как физики, но с другим инструментарием, инструментарием художественного восприятия. – Речь «арт-целителя» становилась все более пафосной. – Вселенная для нас была сложной и совершенной математической функцией. И мы верили, что ее тайны можно раскрыть, что можно художественно расшифровать секретный код реальности, и эти открытия будут чем-то вроде магии…
– Однако имена ваших однокурсников не на слуху, – уточнил ведущий, словно прочитал мои мысли.
– А вы вспомните, какая была эпоха! – запальчиво воскликнул Маньковский. – Серость сплошная, все выбивающееся из общего порядка стремились насильно в этот порядок впихнуть и утрамбовать сапогами. Или, как вы не можете не знать, даже и бульдозерами. Мои однокурсники закончили печально: кто сумел прогнуться, рисовал плакатики и портреты вождей. А те, кто не гнулись, быстро сломались, спились, сошли с ума, сели в тюрьму по надуманным обвинениям, как Андрюша, например.
– А вы? – в лоб спросил ведущий. Молодец, парень!
На мгновение мне показалось, что Маньковский смутился. Но быстро взял себя в руки:
– Я как раз в то время открыл для себя Истину. Высшие силы дали мне понять, что, как нельзя противостоять цунами, но можно оседлать его гребень, так же не следует воевать с давлением действительности напрямик. Нужно приспособиться…
– Например, вступив в партию? – ехидно поинтересовался ведущий.
Но «профессора» это не смутило.
– Я никогда не разделял идей коммунистов, – гордо заявил он, – но вступление в партию гарантировало безопасность от преследований власти. Ведь мне выпала на долю великая миссия – нести людям Истину. Благодаря партбилету мое истинное творчество и открывшиеся мне свыше великие знания были надежно укрыты, спасены от всевидящего ока тоталитарного государства. Таким образом высшие силы уберегли меня от трагических поворотов в судьбе, которых, увы, в то ужасное время не избежали многие представители творческой интеллигенции. Бродский, Солженицин, Ростропович, Шемякин… Да что далеко за примерами ходить! У меня был лучший друг, художник от бога…
– Он тоже изучал тайное знание? – в голосе ведущего слышалась уже почти не скрываемая ирония.
– Нет, что вы! – горячо возразил Маньковский. – Он сам был этим самым тайным знанием! Он был, как говорится, человеком без кожи, его душа была открыта миру, принимала в себя мир и щедро, слишком щедро себя миру отдавала.
Камера показывала Маньковского крупным планом, так что мне хорошо были видны его глаза: недобро прищуренные, какие-то неуловимые. Они не то чтоб бегали, но двигались то в одну, то в другую сторону как-то слишком часто и быстро. Говорят, что глаза, в отличие от слов, не умеют лгать…
– О ком вы говорите? – уточнил ведущий.
– Все о том же Андрюше Зеленцове. У него ближе меня ни единой души не было на всем свете, он ведь сирота. Но я ничем, ничем не мог ему помочь, когда его, по дикому, надуманному, топорно сфабрикованному обвинению бросили за решетку почти сразу после училища. Это было ужасно, невыносимо! Я до сих пор каждый день с болью думаю о нем. Такой талант, не побоюсь этого слова, истинный гений – и такая трагическая судьба!.. На память о нем мне осталась лишь одна картина, которую Андрюша подарил мне еще в училище, да наша с ним фотография. Она до сих пор стоит у меня в этом кабинете на самом видном месте. – Он потянулся, снял с полки рамку и показал ее ведущему. – Вот, взгляните, какими мы тогда были…
Оператор взял фотографию крупным планом. На мгновение кадр застыл, и я, не удержавшись, так и ахнул вслух.
Черт. Черт, черт, черт, черт!
Значит, ничего мне тогда не померещилось…
На первый взгляд это была обычная черно-белая фотография: трое молодых людей на фоне окна. Я узнал Маньковского – сейчас он постарел, конечно, но тот пижон в стильном костюмчике никем, кроме него, быть не мог. Узнал и Зеленцова, хотя на снимках в деле он был коротко острижен, а тут стоял и улыбался в камеру парень в свитере с орнаментами и буйными волосами до плеч.
