скачать книгу бесплатно
Степан, отшвырнув косу, сорвался с места и помчался через луг к деревне. Тревожно билось сердце. Что случилось? Что?
Вот улица. Перед избой толпа народу. При виде его крестьяне расступились. Дверь избы распахнута настежь. На лавке – его Степанидушка, в мокрой исподнице, с влажными слипшимися волосами.
В горнице полутёмно: окно залеплено лицами любопытных. Воют бабы. Слышен шёпот:
– Отпевать батюшка не будет – самоубивица. За погостом, небось, закопают.
– Что ж так… Степан, вроде, не обижал её?
– Вы что бабы, ополоумели? Тяжёлая она была. На такой грех не пошла бы.
– А кто ж её вытащил?
– Дворовый Матвейка. Рыбалил он на пруду. Видит: баба разделась и в исподней рубахе вошла в воду. И не вышла…. Пока сообразил что к чему, было поздно. Захлебнулась, бедняжка…
– Может, судорога схватила?
На возбуждённых пересудами баб прикрикнула старуха Мокеевна:
– Цыть, девки! У покойницы-то грех!
Все замолчали, скорбно и жалостно глядя на Степана. Он в отчаянии упал на колени перед лавкой, обхватил жену руками и беззвучно зарыдал. Его силой вывели из избы, чтобы обмыть и одеть покойную. Мокеевна вытолкала и соседей.
Когда Степан вернулся в горницу, Степанида, в праздничном сарафане, причёсанная, лежала на лавке. Лампада едва освещала строгое выражение её лица.
Всю ночь провёл Степан, стоя на коленях перед телом жены. Наступило утро. Не по-летнему хмурое небо давит предгрозовой духотой. Больно дышать и даже думать. Но надо жену по-человечески похоронить. Сколотить гроб, отпеть, отнести на кладбище, помянуть….
Степан делает всё сам. Родных в этой деревне у него нет. Где-то далеко за Вязьмой живут отец, мать, восемь братьев и сестёр, может быть, ещё жива и бабка. О ней он вспоминал чаще, чем о других родственниках. Добрая была, любила его. В эту деревню Степана привёз барин – ещё мальчиком купил, в придачу к кузнецу, определил в малодетную семью. Натерпелся малец от неё горя: и били, и голодом морили – думали, помрёт…. Он выжил, вырос, превратился в сильного парня, избу поставил, женился на красавице…
Сам Бог их свёл. Увидел Степан будущую жену два года назад, на жатве. Она снопы вязала. Проворно, ладно так. И собою хороша! Сердце зашлось, и полюбил парень. Он Степан – она Степанида! Как не подивиться на такую схожесть! Чем не пара? Сколько раз ходил он к барину Дмитрию Сергеевичу, чтобы тот разрешил ему жениться на Стеше. Сбился со счёту. Отказ за отказом. А тут на прошлый Ильин день засватали барышню – криворукую Апполинарию, ну, на радостях, наверное, согласился барин на свадьбу крепостных Степана и Степаниды. Даже лес на избу выделил. Посажённым отцом невесты на венчанье был. Ведь она сиротинушка, кроме тётки Мокеевны, никого…. Мать умерла, отец сгинул на войне: как забрили ему лоб пятнадцать лет тому назад, за строптивость, так ни слуху, и ни духу. Жив ли, нет?
В сельскую церковь Степан покойную жену не повёз – по деревне пошла нехорошая молва. Всегда найдутся завистники чужому счастью, но охотников обсудить чужое горе ещё больше. Степану с трудом удалось уговорить дьячка-то, чтобы он сам приехал в деревню. Тот долго противился, пришлось отдать пяток кур, но всё же отпел несчастную и уехал. Заколотили гроб. Хоронить её собрались соседи, старики да старухи. Правда, управляющий дал лошадь и отпустил с работы на день самого Степана и плотника Гаврилу, который и сколотил домовину.
Вдвоём погрузили гроб на телегу, запрягли лошадь, – и скорбное шествие двинулось через всю деревню в сторону кладбища. Кругом пусто – людей нет…. По улице бегали только куры, бродили свиньи да лаяли собаки.
Степан брёл за телегой, понуро опустив голову, и думал: «Как это случилось? Почему? Ведь всё меж ними было хорошо. Ни разу голоса не повысил на свою жёнушку, ни разу словечка обидного ей не сказал. Нет, правильно баба сказала – судорога схватила. Говорят, в тягостях это часто бывает. А его рядом-то и не было».
Вот и последний приют Стешеньки: старый деревенский погост – глубокая яма да деревянный крест. Мужики выровняли лопатами могилу. Все перекрестились да разошлись, кроме Мокеевны, которая тихо, чтобы не тревожить замершего у могилы Степана, шептала вслед:
– Приходите, люди добрые, помянуть светлую душеньку новопреставленной Степаниды.
А Степан камнем застыл у могилы жены. Долго стоял. Наконец, старуха тронула его за руку:
– Пойдём, милок. Успокойся. Ей хорошо сейчас, легко у Бога-то под крылом.…
Степан невидящим взглядом обвёл всё вокруг, и вдруг упал, как подкошенный, на могилу, прижался к ней, гладит, словно человека, нежно и ласково, и каким-то неестественным, утробным голосом вопрошает:
– Что ж ты, моя ладушка, наделала? Аль обидел? Зачем же мне жить без тебя?…
И сам отвечает:
– Незачем. Нету жизни. Закончилась. Не встретим вместе зорюшки. И сынок наш не родится, не будет меня тятей звать….
Мокеевна обняла его за плечи, пытаясь поднять:
– Не надо, Стёпушка! Пойдём, пойдём!
– Я не верю, баушка, что она сама…. Не могла такое сотворить с собой и с не рождённым дитём.
– Конечно, не могла, ох, Стёпушка. Случай… Беда! Ох, беда! Только ты, парень, не теряй головы от горя-то.
Старуха развернула тряпицу и протянула ему маленькую иконку:
– Вот тебе образок. В монастырском храме освящённый. Матерь Божия на нём, с младенцем. Милующая. Когда туга-печаль навалится на тебя, молитву Богородице почитай. Знаешь, чай?
– Знаю, баушка.
Степан встал, бережно принял образок, посмотрел на Богородицу, она и впрямь глядела на него ласково, милостиво. Мокеевна взяла иконку за шнурок и повесила её Степану на шею:
– Вот так, будет образок у тебя рядом с крестом нательным. Перекрестись, поблагодари Богородицу за её деяния, поцелуй иконку.
Степан послушно исполнил наставления Мокеевны, затем спрятал образок под рубаху.
– Ну, пойдём, пойдём, Стёпушка. Люди ждут.
Он бросил последний взгляд на могилу, и медленно, как после тяжёлой болезни, зашагал к дому, оставляя позади бедный погост с покосившимися крестами.
На поминки собрались несколько соседей: Гаврила с женой, две древние соседки да Макеевна. Щи, брага, квас, хлеб, огурцы, квашеная капуста. Вот, пожалуй, и всё, чем мог помянуть Степан свою любимую жену.
Уж смеркалось. Мокеевна зажгла лучину. Гаврила поднял глиняную кружку с брагой:
– Ну, по последней. Светлая память твоей Стеше. Ласковая да работящая была.
– Помолимся Господу нашему, всемилостивейшему и всепрощающему, – поднялась тётка, – «Господи Иисусе Христе, сыне Божии, помилуй и упокой душу рабы Твоея Степаниды в бесконечные веки, яко благ и человеколюбец. Рабе Божией преставившейся Степаниде вечная память».
Гости перекрестились и начали расходиться. Один Гаврила топтался на месте. Он несколько раз смущённо порывался ещё что-то сказать, потом всё-таки решился:
– Слышь, Степан, не знаю, говорить ли тебе? … Ну, да ладно… Люди бают, что Стеша утопилась. Сама…. Вишь ли, видели, как барчук приставали к ней. И снасильничали, вроде…
У Степана потемнело в глазах.
– Барчук?! – как эхо он повторил. И вдруг взревел, распаляясь от гнева, – Барчук!? Ну, говори, говори дальше! Что ты ещё слышал от людей?!
– Больше ничего. А барчук Лексей Дмитриевич и вправди из Москвы приехали. Неделю уж здесь. Отдыхают от учения.
Степан сжал кулаки, глаза его налились кровью, опрометью бросился из избы.
Гаврила испуганно закричал:
– Э-э, Стёпка, ты что? Чего удумал?
Побежал за ним следом. Но куда там?! Степан быстрее ветра мчался в сторону поместья. Не догнать….
Гаврила схватился за голову, испуганно прошептал:
– Убьёт! Зачем я сказал?!
У Степана сейчас действительно на уме только одно – убью!
С чёрного хода заскочил в дом, осторожно прошёл кухню и – к знакомому кабинету, где не раз ломал шапку перед барином с нижайшей просьбой – отдать Степаниду в жёны. Из щели под дверью пробивался свет. Степан бесшумно приоткрыл дверь и по-кошачьи подкрался к барчуку. Тот сидел за столом и рассматривал рукоять кинжала, украшенную драгоценными камнями. Прилизанные волосы…. Белоснежный стоячий воротник рубахи…. Задушу!
Алексей Дмитриевич или услышал шорох, или почувствовал присутствие постороннего, – обернулся. Он увидел огромные ручищи Степана, тянущиеся к его горлу, и лицо, полное ярости. Машинально направил лезвие кинжала на холопа. Но Степан перехватил оружие и повернул его в обратную сторону. Брызнула господская кровь. Степан бросился прочь и уже не видел, как голова молодого барина упала на стол, опрокинулась свеча, загорелась скатерть.
Степан мчался от усадьбы в сторону леса, сжимая в руках окровавленный кинжал. Сзади него – пламя: горела барская усадьба. Впереди зияла кромешная тьма. И тут разразился летний дождь. Ливень! Он хлестал в лицо, смешиваясь со слезами, стекал по шее и груди за пазуху. Но он не мог остановить несчастного. Степан, спотыкаясь, падая и поднимаясь, бежал и бежал.
Наконец, выбившись из сил, он рухнул лицом вниз на влажную подстилку из молодых трав. Долго лежал так, до самого рассвета.
– Господи! За что?! За что, Господи! – шептали губы, – За что?!
Перед его глазами возникла Степанида. Она с любовью взывала к нему:
– Стёпушка, сокол ясный, ненаглядный мой! Что же ты наделал? Сгубил себя.
– Он – тебя! Я – его! Чего уж обо мне печалиться, – услышал он свой надтреснутый болью голос.
Дождь давно прекратился. Степан сел на пень, достал образок из-под рубахи, поднёс к глазам. Почудилось ему, что не Божья матерь на нём изображена, а Степанида с не рождённым младенцем. Долго смотрел на неё, читая молитву. Поцеловал образок, вкладывая в этот поцелуй любовь и нежность, боль и жалость, спрятал под рубаху. Взгляд коснулся кинжала – он не помнил, как отбросил его, но поднял и заткнул за пояс.
Кудеяры[2 - Кудеяр – вор, разбойник (нариц.)]
Сгущались сумерки. Мартовский морозец уже схватил талые лужи. Налетел студёный ветер. По дороге, дзинькая колокольчиком, мчалась запоздалая карета. Помещица Тучина с сыном-недорослем и его дядькой возвращались из гостей. Они спешили: на дорогах было небезопасно. Тати[3 - Тати – воры, разбойники.] в округе развелись в премножестве. Недавно ограбили настоятеля монастыря, который вёз оклады к новым иконам, хотя и ехал он не один – под охраной пяти солдат и унтер-офицера. Но это не помогло, несмотря на то, что солдаты всю дорогу держали пистоли и фузеи[4 - Фузеи – ружья.] с взведёнными курками. Одного шиша[5 - Шиш – вор, разбойник.] даже подстрелили, и тот упал с древа, словно глухарь битый. Но разбойников было много – гораздо больше охраны. И никому, кроме попа, уйти не удалось. Полегли родимые от неправедных рук. А священнослужитель, когда пальба началась, бежал – и к исправнику…. Вызвали подкрепление. Но погоня, осмотр места происшествия ничего не дали – шайки, как не бывало. Передавали и другие слухи о грабежах и убийствах, и, в основном, в вечернее время. Вся округа была поражена татьбой. Даже родилась пословица: «Орёл да Кромы – ворам хоромы, Ливны ворами дивны, а Елец – всем ворам отец, да и Карачев на поддачу!» Так что опасения пассажиров кареты были не напрасны.
Тучина, то и дело, высовывалась из окошка и торопила кучера. Она боялась, что ночь застанет их в пути.
– Говорила же, что раньше надо выезжать, а ты всё с барышнями любезничал, ручки им выцеловывал, – ворчала она, обращаясь к сыну, – «подождите, маменька», вот и подождали. Скоро совсем стемнеет. Что будем делать тогда? Где укрываться от татей? Лучше б сами принимали гостей. Пусть щами да грибами, зато в безопасности.
– Да, что Вам за охота, маменька, брюзжать, всё равно скоро дома будем. Тут вёрст-то всего осталось…. Митька, сколь вёрст до дому? – высунувшись в окно, прокричал недоросль кучеру.
Митька ничего не ответил. Его внимание было занято другим. Тройка резво приближалась к лесу, который круто огибала просёлочная дорога. Неожиданно в том месте, где она подступала близко к деревьям, со старой сосны на облучок кареты спрыгнул мужик с лицом, вымазанным сажей.
– Вор, – едва успел выдохнуть кучер, как ему в бок уткнулось острие ножа.
– Пикни только, кишки выпущу, – прошипел разбойник и зверски зыркнул очами на несчастного возницу. Перехватив у него вожжи, мужик остановил экипаж и примотал кучера вервью к облучку.
Тучина выглянула в окно узнать в чём дело, но разбойники уже бросились к дверцам кареты и предстали перед её испуганным взором. Барыня пронзительно закричала:
– Караул, тати!
Грабитель схватил её за плечи и начал выволакивать из кареты. Она, изловчившись, укусила его за ухо. Тот на мгновение выпустил жертву из рук, и она с воплями бросилась бежать в лес.
Другой – с криками: «Держи! Уйдёт!» – догнал барыню и с силой ударил ребром ладони по шее. Она охнула, обмякла и кулем пала на землю. Он быстренько заломил ей руки за спину и обмотал их верёвкой.
Тем временем у кареты завязалась настоящая драка. Едва разбойники вытянули из экипажа дядьку и попытались связать его, как недоросль неожиданно резво прыгнул на одного из них и изо всех сил стал сжимать ему горло руками. Разбойник попытался сбросить надоедливого щенка и вертелся волчком, хрипя от натуги. Но тот вцепился в него, как клещ. Грабитель всё же исхитрился и разжал мальчишке руки, затем, присев, перебросил его через плечо. Отлетев к карете, недоросль ударился головой о колесо и затих. Старик, проклиная негодяев, бросился к воспитаннику, но несколько тел навалились на него, и после недолгого сопротивления дядьки, его тоже связали.
Кучер сидел на облучке и следил выпученными от страха глазами за происходящим. Помочь он не мог, убежать тоже.
– Обшарьте карету! – резко приказал предводитель шайки, с чёрной повязкой на лице. Кривоногий бородатый малый бросился к экипажу и вскоре вынес из него погребок с серебряными приборами, несколько подушек в вышитых наволочках и корзину с провизией.
– Негусто, – цокнул языком главарь, – подушки оставь, сие пустое, остальное можешь брать.
Вдруг раздался крик пришедшей в себя барыни:
– Кудеяры проклятые, погодите, злодеи, всех вас переловят. Нашли, кого грабить, беззащитную вдовицу. И тут её взгляд упал на неподвижное тело сына.
– А-а-а-! Убили! Убили, изверги! – истошно завопила мать, пытаясь освободиться от пут. Да и дядька не молчал. Он кричал, ругался, плевался, грозил Божьим судом.
– Заткни им пасти, а то, не ровен час, кто услышит, – велел главарь, обращаясь к юркому, кудрявому парню, и указал также на недоросля:
– Вишь, шевелится уже, его тоже свяжите, да покрепче. Да к дереву, дереву всех примотайте!
И строго пригрозил злосчастным путешественникам:
– Будете плохо себя вести, порешим. А так, если, конечно, не сожрут вас волки, останетесь живы. Ребята, лошадей выпрягите! – продолжал он распоряжаться, – а ты, – он тихо обратился к чернявому кудряшу, – отведёшь их к цыганам. Напомни Бейко, что у него должок с того раза, пусть не задерживает.
Тот, кивнув головой, выпряг коней и, вскочив на одного из них, погнал добычу к цыганам. Остальные разбойники, гружённые отъятым добром, через полверсты вышли к замызганной коляске с впряжённой в неё старой лошадью, которая безмятежно подрёмывала в ожиданье хозяина.
– Морды вытрите, – приказал подельникам ещё нестарый господин приятной наружности, сняв повязку, – и давайте, что там, кресты, перстни.
– Эге, ж, – согласно кивнул один из мужиков и послушно протянул награбленное. Второй поставил к ногам главаря корзину.
– Негусто, – повторил он.
Кривоногий сел на место кучера, а предводитель и другой, худой вертлявый парень, – в экипаж, и коляска бодро двинулась к тракту.
Эту шайку собрал Александр Петрович Залесский – мелкопоместный дворянин. Всего-то у него семь душ крестьян. В уездном городе N было много таких бедных дворян. Ну, конечно, Александр Петрович отличался ото всех прочих. Ведь когда-то он был богат, успешно продвигался по военной службе, имел красавицу жену и малютку-дочь. Но всё постепенно порушилось.
Со смертью родителей вотчина осталась за старшим братом, остальное одиннадцать страждущих богатства и знатности детей растащили по кускам, и Александру, находившемуся тогда в военной службе в гусарском полку, как многие богатые дворяне, не досталось ничего. Одно было спасенье – выйти в отставку и жениться на богатой невесте. И это случилось! Однако его жена, урождённая княжна Барятинская, будучи с детства слабою здоровьем, тяжело заболела и вскоре умерла, оставив ему малолетнюю дочь Лизоньку. Ну, надо сказать по чести, досталось Александру Петровичу от жены приличное состояние. Он задался целью лёгким «гусарским» путём приумножить богатство, – и проигрался в пух и прах. И теперь он владел кучером Фролкой, цирюльником Авдюшкой и семьёй дворовых: работником про всё – Никодимкой, его женой, кухаркой Фимкой, и тремя их детьми, которые путались под ногами в утлом домишке.
Жилище Залесского состояло из двух половин: барской и людской, впрочем, друг от друга они почти ничем не отличались. Ещё у него был огород, конюшня для единственной лошади, сарай, где стояла старая облезлая коляска, и жалкий палисадник с резедой.
По протекции родственника жены, князя Барятинского, Александр Петрович устроил дочь в столичный пансион на казённое обеспечение и теперь спал и видел, что тоже переезжает Санкт-Петербург. Но для этого ему нужны были средства и немалые. Он долго размышлял, как ему разбогатеть, но честных способов не находил. И тогда, по дурному примеру некоторых обедневших дворян, он стал на опасный путь разбоя.
Только дворовые Залесского знали истинное лицо своего барина. Они как подневольные вынуждены участвовать в грабежах. Корысть в том была небольшая. Много ль рабам надо? Поблажка какая-нить, понюшка табаку, сюртук с барского плеча, штофик вина…. Отказаться от разбоя они не могли, и пожаловаться начальству тоже. Кто им поверит? А барское право – забрить лоб или обуть в кандалы, а то и до смерти розгами уговорить. В уезде были такие случаи. Помещик Миронов забил до смерти кузнеца, который, без его ведома, подковал проезжему кобылу. Трое подневольных младенцев того же Миронова с голоду умерли: он заставил их матерей выкармливать грудью щенков. Конечно, Александр Петрович был не таков, и если б не ночной промысел, жили бы его рабы беспечально. Но кто знает, что барам может прийти в голову? Поэтому крепостные Залесского не роптали, а следовали велениям своего господина.
Фрол – похожий на цыгана, подвижный, сообразительный малый, достался барину по наследству и числился кучером, хотя выполнял любую работу. Когда Ефимья разрешилась от бремени третьим парнишкой, он несколько дней даже кухарил и довольно хорошо. Свободными вечерами Фрол балагурил с соседями, бренчал на балалайке, заигрывал с девками. Жениться, правда, он не спешил, так как понимал, что в теперешнем его положении – разбойника, лучше оставаться холостым.
Смазливого, разбитного Авдея Александр Петрович выиграл в карты. Прежний барин отправлял парня учиться цирюльному делу в Москву. Оттуда Авдюшка приехал подкованный и развратный. А ещё набрался от мастера куафер[6 - Парикмахер.], француза, ужимок и вольностей – вольтерьянства, как тогда говорили. Вольтерьянство Авдея заключалось в пустых разглагольствованиях о вещах, в которых он не смыслил. Зато умел он, благодаря природной хитрости, удобно устраиваться. Вот и для барина Авдей был скорее наперсником, чем цирюльником. Знал все его тайны и пристрастия и, как мог, угождал ему: приводил девок, гадал на картах, чесал пятки. Залесский хоть и обеднел, но сохранил старые замашки до лучших времён – он грезил о богатой жизни.
У Авдея была зазноба, Марфуша, в селе Слёзки, в котором он родился и жительствовал до того, как прежний барин поставил его на кон и проиграл Залесскому. Но будущего у него с Марфой не было. Её отец «за особые заслуги» получил от помещика вольную на семью, и, конечно, не собирался отдавать девку за крепостного, чтобы закабалить её снова. Да, он и принимал меры, чтобы отвадить Авдея: не пускал Марфу на улицу, держал наготове у ворот оглоблю…. Авдей часто наведывался в это сельцо, где, кроме Марфы, остались его родственники и приятели. Он взахлёб рассказывал Фролу о том, как озоровал в детстве, как весело и вольготно жил, пока не взяли его в дворовые.
