скачать книгу бесплатно
– Ирина… Ты с кем-нибудь дружишь? Я хочу сказать, у вас… то есть у тебя… есть друг? Дурацкий вопрос, но по пьянке прощается.
– Конечно, прощается. А зачем это тебе?
– Как зачем?! – удивился он и до боли в скулах сцепил челюсти, которые хотели распахнуться в зевке. – Разве мы больше не встретимся?
– Мы еще не расстались.
– Я заглядываю вперед.
– А ты хочешь встретиться?
– Ирина, разве по мне не видно, хочу ли…
Он поперхнулся, перехватив подкатившую зевоту, тугую, как капроновый жгут. Только бы она не заметила, что он совсем валенок – зевоты еще не хватает. Капличников согнул тот жгут челюстями.
Надо было еще выпить, – водка на какое-то время снимала усталость. А усталость навалилась, будто он стоял в яме и земля осела на его голову и плечи. Он даже сейчас не знал, о чем и как с ней говорить, хотя вообще-то слыл парнем остроумным.
– Выпьем, Ирина…
– Я пропущу, – мягко сказала она. – А ты выпей, мужчина же.
Он быстро налил рюмку и торопливо выпил, словно водку могли унести. Закусывать не стал, уже не хотелось.
– Ирина, ты танцуешь?
– Конечно.
– Пойдем… когда заиграет оркестр…
Он увидел в ее глазах легкую настороженность – значит, заметила, что ему не по себе.
– Понимаешь… рано проснулся… экзамены…
Капличников обвел взглядом зал. Бра потемнели, курились серым дымом, как вулканы. Оркестр слился в одного толстого многорукого человека, который дергался марионеткой. Летчик вроде бы ему улыбался одними губами, и они, эти губы, тянулись и тянулись, превращаясь в хобот. Официанты почему-то прыгали от стола к столу, как зайцы меж кустов.
Он резко повернул голову к Ирине. Она курила, поглядывая на оркестр. Но ее струйка дыма тоже прыгала.
– Ирина… Кажется, я люблю тебя…
Она кивнула головой – он точно видел, как она согласно кивнула головой. Но тут сила, с которой он ничего не мог сделать, как с земным притяжением, ухватила его за голову. Ему захотелось на минутку, на секунду, может, на долю секунды, опереться лбом о стол.
– Ирина… со мной какая-то чертовщина…
– Бывает, – спокойно ответила она, стряхнула пепел и налила себе лимонаду.
– Ирина. На секундочку… положу голову…
Стол поехал на него, как земля на падающий самолет. Последнее, что он помнил, – это подскочивший в блюде фирменный салат, задетый его лбом. И что-то было после: или шел сам, или его вели, но этого он уже не помнил и не понимал, как бессвязный бредовый сон.
Следователь прокуратуры Сергей Георгиевич Рябинин сидел перед вентилятором, почти уткнувшись лицом в лопасти, и ничего не делал, если не считать, что он думал про телепатию. Было уже одиннадцать часов. Вентилятор жужжал мягко, с легкими перепадами, но все-таки монотонно, дремотно. Воздушная струя не была холодной – только что духоту не подпускала.
От десяти до двенадцати, на каждые полчаса, были повестками вызваны свидетели по старому заволокиченному делу, бесперспективному, как вечный двигатель. Но свидетели не шли. Рябинин знал, почему они не идут, – он этого не хотел. Проводить неинтересные допросы, да в такую жару…
Странно, но так бывало не раз: если он очень хотел, чтобы вызванные не приходили, то они не шли. Рябинин это никак не объяснял – случайность, хотя где-то оставлял местечко для гипноза, телепатии и других подобных явлений, еще мало изученных наукой. Он мог бы кое-что порассказать из этой области…
Размышления в струях вентилятора прервал следователь Юрков, в белых брюках, потемневший, опаленный, с прищуренными от солнца глазами, словно только что приехал с экватора.
– Жарко, – сказал он, сел ближе к струе и расстегнул на рубашке еще одну пуговицу.
– Юрков, я придумал восточную пословицу, послушай: потерял час – потерял день, потерял день – потерял месяц, потерял месяц – потерял год, а потерял год, сам понимаешь, – потерял жизнь.
– Это к чему?
– К тому, что я сегодня уже потерял полтора часа.
– Жарко, – объяснил Юрков.
Рябинин знал, что его сентенция о времени не направит разговор ни на восточную мудрость, ни на философскую вечность. Недавно в местной газете была статья о Юркове, где говорилось, что его жизнь – это следствие. Рябинин мог подписаться под этим. Юрков думал и говорил только о следствии. Правда, было небольшое исключение – садовый участок, но он шел после следствия.
– Клубника-то у тебя не сгорела? – спросил Рябинин.
– Поливаю, – нехотя ответил Юрков, потому что рябининские вопросы сочились иронией, как сосна смолой.
– Слушай, посеял бы ты вместо клубники опийный мак, а?
– Зачем?
– Я никогда не вел дел по двести двадцать пятой статье. Ты бы посеял, а я бы вел против тебя следствие.
Юрков даже не ответил – юмор пролетал мимо его ушей, ничего не задевая. Рябинин никак не мог понять, почему все-таки Юрков заходит к нему ежедневно, а то и несколько раз в день, словно его притягивали эти шпильки и насмешки.
– Ну и жара, – повторил он, – допрашивать невозможно.
– Да, – согласился Рябинин, – в жару допрашивать плохо.
– Трудно дышится.
– Плохо смотрится свидетель.
– Очки потеют? – поинтересовался Юрков.
– Нет, свидетели.
Юрков посмотрел на него внимательно, словно спросил – опять шутка?
– Опять шутка?
– Вполне серьезно, – заверил Рябинин.
– Ну и пусть потеют, – осторожно возразил Юрков, еще не совсем уверенный, что это не розыгрыш.
Вот теперь Юрков усмехнулся. Это был второй парадокс, которого не мог понять Рябинин: когда он шутил – Юрков окостенело замолкал; когда он говорил серьезно – Юркова начинал одолевать смех.
– Это твои штучки, – все-таки не согласился Юрков.
– Почему же штучки… Я тебе сейчас объясню.
Юрков подозрительно прищурился, словно Рябинин сказал ему не «я тебе сейчас объясню», а «я тебе сейчас устрою».
– Ты видел когда-нибудь телевизор? Ах да, ты же смотришь футбол-хоккей. Так вот: изображение на экране, а образуется оно за ним – там целая куча винтиков, диодов и всяких триодов. Представь, помутнело стекло. И сразу плохо видно. Так и человек. Мозг, психика – это диоды-триоды. Лицо – это экран. И этот экран должен быть чист; чтобы я видел: покраснела кожа от волнения или побледнела, или вспотел человек, или стал иначе дышать… Я уж не говорю про более сложные движения. А в жару лицо пышет, как блин на сковороде. Какие уж тут движения. Откуда я знаю, отчего свидетель красен – от моего вопроса или от жары?
Юрков молчал, собирая на лбу задумчивые складки.
– Может, и верно говоришь, – наконец сказал он, – да уж больно ехидно.
Рябинин пожал плечами: сколько раз он замечал, что людей чаще интересует не что говорят, а как говорят.
– Тебе, лучшему следователю, про которого пишут газеты, объясняю такие элементарные вещи. Вот поэтому я ехидный.
Юрков встал, хрустнув сильным телом, которое от работы в садоводстве еще больше стало походить на дубовый ствол с обрубленными ветками. И Рябинин подумал, что он сейчас телом сказал больше, чем словами. Но Юрков сказал и словами:
– Вся эта физиономистика для рассказов девочкам. Вот писать жарко, пот со лба утираешь, мысли путаются, вопросы не так формулируешь.
– Да, и следователь получается несимпатичный, – подсказал Рябинин.
– При чем здесь симпатичный? Я не в театре выступаю, а на работе сижу.
– Вот поэтому мы и должны быть симпатичными, культурными, умными, чтобы свидетели уходили от нас с хорошим впечатлением.
– Мне плевать, что обо мне подумают свидетели. Я не артист, а следователь.
– Следователь больше, чем артист. О плохом артисте подумают, что у него нет таланта. Он позорит театр. А плохой следователь позорит государство.
– В твоем понимании следователь такая уж фигура! Да мы обыкновенные служащие, каких тысячи.
– Нет, мы политические деятели. Посмотри, как замолкает зал, когда на трибуну выходит следователь. Как люди слушают, приходят советоваться, делятся, интересуются… Наша работа прежде всего политическая.
– Прежде всего я должен изолировать преступника!
– Если преступник будет изолирован, а у людей останется от следователя впечатление как от хама и дурака, то пусть лучше преступник ходит на свободе. Государству меньше вреда.
Юрков онемел. Даже узкие глаза расширились насколько могли. Он смотрел на Рябинина и ждал следующего высказывания, еще более невероятного. Не дождавшись, он строго сказал, опять прищурив глаза:
– Мы должны бороться с преступностью.
– Нет, – возразил Рябинин, – мы должны по вечерам бегать трусцой.
– Да ну тебя, – махнул рукой Юрков и вышел из кабинета.
Он считался хорошим парнем – он и был хороший парень. Когда требовалась техническая помощь по делу или надо было перехватить пятерку на книги, поднять что-нибудь или сдвинуть сейф, Рябинин всегда шел к нему. Юрков помогал просто, между прочим, поэтому помощь не замечалась, а это – признак настоящей помощи. У него был спокойный, покладистый характер, который очень нравился начальству, да и весь их маленький коллектив ценил.
Рябинин теперь думал не о телепатии, а об абстрактном хорошем парне. Что-то мешало принять его умом – рубаху-парня, доброго, компанейского, веселого и верного. Рябинин уже не мог отцепиться от этой мысли, пока нет ей объяснения, хотя и знал, что сразу его не найдешь.
– По-твоему, – распахнул дверь Юрков, белея в проеме брюками, как дачник: только ракетки не хватало, – по-твоему, и преступник должен быть хорошего мнения о следователе?
– А как же! – сказал Рябинин и выключил вентилятор, чтобы слышать Юркова.
– Да какой преступник хорошо думает о следователе?! Они ненавидят нас, как лютых врагов.
– Неправда, – сказал Рябинин и шагнул к двери, чувствуя, как в нем затлевает полемический пыл. – Хорошего следователя они уважают.
– Какое там уважают?! Ты будто первый год работаешь… Спорят, ругаются, жалобы пишут…
– Ты путаешь разные вещи: преступник борется со следователем. Следователь для него противник, но не враг.
– Как это может быть: противник, но не враг? – усмехнулся Юрков какой-то косой улыбкой.
Он тоже распалился, что бывало с ним редко, как ливень в пустыне. Что-то задело его – даже вернулся. И Рябинин подумал, так ли уж спокойны спокойные люди, да и можно ли быть спокойным на самой беспокойной в мире работе?
– Действительно, оригинально, – согласился Рябинин. – Любой преступник знает, что следователь прав. И знает, что следователь в общем-то ему не враг, желает добра. Но преступник вынужден бороться со следователем, чтобы уйти от наказания или меньше получить.
– И вот после этой борьбы, когда преступник схлопочет лет десять, он должен сохранить обо мне приятные воспоминания?
Юрков даже кашлянул от прилившего к горлу недоумения.
– А разве нельзя уважать сильного и честного противника?
– Я его посадил, а он меня уважать? – не сдавался Юрков.
– А ты ему обязан в процессе следствия доказать всем своим моральным преимуществом, что он сидит правильно. Он должен поехать в колонию с твердым убеждением – больше не повторять. Короче, он должен еще на следствии «завязать».
– Ну что ты болтаешь, Сергей? Ведь такие бывают зеки, что их век не переубедишь.
– А если не убедишь, значит, следствие проведено плохо.
– Мое дело не его убеждать в виновности, а суд. Ясно?!
– Конечно, суд, – согласился Рябинин. – Но все-таки главное – убедить преступника. Мы же за их души боремся…
– Теперь я знаю, почему ты мало кончаешь дел, – заключил Юрков и неопределенно хихикнул, представляя это шуточкой.
– Теперь я знаю, почему про тебя пишут в газетах, – сообщил Рябинин и тоже хотел издать смешок насчет своей шуточки, но вместо него вырвались короткие фыркающие звуки, которые издает лошадь от удовольствия.
Юрков постоял, хотел, видимо, спросить про газету, а может, фыркнуть хотел в ответ, но только захлопнул дверь. И Рябинин сразу понял, почему его не восхищал просто хороший парень. Потому что выросло время, страна, люди, и усложнилось понятие «хорошего человека», как усложнились патефоны, аэропланы и «ундервуды». Потому что понять человека стало важнее, чем дать ему в долг пятерку или снять последнюю рубашку. Без хлеба и одежды можно перебиться, но трудно жить непонятым и уж совсем тяжело – непринятым.
Зазвонил телефон. В жару даже он дребезжал лениво, словно размякли его чашечки. Рябинин нехотя взял трубку.
– Привет, Сергей Георгиевич! Холода тебе, – услышал он настырный голос Вадима Петельникова.
