скачать книгу бесплатно
В Новороссийске Пухов проходит своеобразную техническую переэкзаменовку – причудливую смесь из «технических» вопросов, вроде «из чего получается пар», «что такое комета», и оценки политпросвещенности Пухова: «когда и зачем было восемнадцатое брюмера».
«– Что такое лошадиная сила?
– Лошадь, которая действует вместо машины.
– А почему она действует вместо машины?
– Потому, что у нас страна с отсталой техникой – корягой пашут, ногтем жнут!
– Что такое религия? – не унимался экзаменатор.
– Предрассудок Карла Маркса и народный самогон.
– Для чего была нужна религия буржуазии?
– Для того, чтобы народ не скорбел».
Пухова определяют механиком на катер «Марс». «Керосиновый мотор на «Марсе» никак не хотел вертеться.
– Был бы ты паровой машиной, – рассуждал Пухов, сидя одиноко в трюме судна, – я б тебя сразу замордовал! А то подлецом каким-то выдумана: ишь провода какие-то, меляшки… путаная вещь!.. Ночью Пухов тоже думал о двигателе и убедительно переругивался с ним, лежа в пустой каютке». Комиссар даже угрожает ему расстрелом. «Всю ночь бился Пухов. Передумал заново всю затею этой машины, переделал ее по своему пониманию на какую-то новую машину, удалил зазорные части и поставил простые – и к утру мотор бешено запыхал». Комиссар, узнав у Пухова, что для двигателя нужны керосин и вода (керосин в качестве топлива, а вода для охлаждения), советует побольше использовать воды, а керосин экономить. Пухов хохочет, говорит: «Тебе бы не советскую власть, а всю природу учреждать надо, – ты б ее ловко обдумал!»
В Новороссийске идут аресты и разгром зажиточных людей. «Чего они людей шуруют? – думал Пухов. – Какая такая гроза от этих шутов? Они и так дальше завалинки выйти боятся».
На митинге военный комиссар призывает добровольцев в десант на Перекоп, подчеркивая, что будут большие потери. После выступления комиссара «мир затмился во всех глазах, как дальнее событие, каждый был занят общей жизнью». «В горах и далеких окрестностях изредка кто-то стрелял, уничтожая неизвестную жизнь… В городе бесчинствовали собаки, а люди, наверно, тихо размножались. А тут, на глухом дворе, другие люди были охвачены тревогой и особым сладострастием мужества оттого, что их хотят уменьшить в количестве». К удивлению Пухова, очень многие красноармейцы соглашаются идти в десант. «Оказалось, что на свете жил хороший народ и лучшие люди не жалели себя… Пухов снова пережил эту простую радость, как будто он стал нужен и дорог всем, – и за это хотел незаметно поцеловать… всю жизнь. Пухов злился и оскорблял людей, а потом увидел, какие они хорошие, и от этого стало стыдно, но чести своей не воротишь». Вскоре красноармейцы выступают в поход. «…Меж тем крестьяне из северных мест, одевшись в шинели, вышли необыкновенными людьми, – без сожаления о жизни, без пощады к себе и к любимым родственникам, с прочной ненавистью к знакомому врагу. Эти вооруженные люди готовы дважды быть растерзанными, лишь бы и враг с ними погиб, и жизнь ему не досталась».
Пухов помогает товарищам писать письма домой (не все из них грамотные), а когда приходит комиссар, он просит, чтобы его определили механиком на «Шаню», так как там не керосиновый мотор, а паровая машина. На «Шане» механиком турок (этот корабль Турция прислала России в подарок), и Пухова определяют к нему помощником. Корабль отправляется в путь. Вдали видны горы. «Глубокие времена дышали над этими горами – свидетели мужества природы, посредством которого она только и существовала. Эти вооруженные путники также были полны мужества и последней смелости, какие имела природа, вздымая горы и роя водоемы. Только потому красноармейцам, вооруженным иногда одними кулаками, и удавалось ловить в степях броневые автомобили врага и разоружать, окорачивая, воинские эшелоны белогвардейцев. Молодые, они строили себе новую страну для долгой будущей жизни, в неистовстве истребляя все, что не ладилось с их мечтой о счастье бедных людей, которому они были научены политруком. Они еще не знали ценности жизни, и поэтому им была неизвестна трусость – жалость потерять свое тело. Из детства они вышли в войну, не пережив ни любви, ни наслаждения мыслью, ни созерцания того неимоверного мира, где они находились. Они были неизвестны самим себе. Поэтому красноармейцы не имели в душе цепей, которые приковывали бы их внимание к своей личности. Поэтому они жили полной общей жизнью с природой и историей, – и история бежала в те годы, как паровоз, таща за собой на подъем всемирный груз нищеты, отчаяния и смиренной косности… Море покойно шуршало за бортом, храня неизвестные предметы в своих недрах. Но Пухов не глядел на море, – он в первый раз увидел настоящих людей. Вся прочая природа также от него отдалилась и стала скучной».
По пути в Крым на море начинается сильный шторм. Многие красноармейцы мучаются от морской болезни. Четыре военных крейсера белых окружают «Шаню», но она идет под врангелевским флагом, к тому же матросы сказали, что везут из Керчи в Феодосию рыбу. Белые удаляются.
«Красноармейцам море было незнакомо, и они не верили, что та стихия, от которой только тошнит, таит в себе смерть кораблей». Они пытаются вести себя браво, говорят, что винтовками отобьются от любого неприятеля даже на море.
«Марс», на котором размещается два десятка красноармейцев, догоняет «Шаню». Люди с «Марса» кричат, что на катере течь. С «Марса» доносится гармоника: «кто-то там наигрывал перед смертью, пугая все законы человеческого естества. Пухов это как раз явственно услышал и чему-то обрадовался в такой неурочный час. В затихшую секунду, когда «Марс» подскочил к «Шане», чистый голос, поверх криков, вторил чьей-то тамошней гармонике:
Мое яблочко
Несоленое,
В море Черное
Уроненное…
– Вот сволочь! – с удовольствием сказал Пухов про веселого человека на «Марсе» и плюнул от бессильного сочувствия». Огромной волной «Марс» приподнимает над «Шаней»; люди в отчаянии прыгают вниз, на палубу большого парохода. Затем катер разбивается. Пухов бродит среди спасшихся и тщетно пытается отыскать того, кто играл на гармони и пел. На «Шане» начальство совещается и, несмотря на активный протест командира разведки матроса Шарикова, решает вернуться в Новороссийск.
«– Срамота чертова! – обижались красноармейцы, собирая вещи.
– Чего ж срамота-то? – урезонивал их Пухов. – Природа, брат, погуще человека!»
Красная Армия взяла Симферополь – таким образом отпадает необходимость в повторном десанте. Комиссар упрекает Пухова, что он не в «авангарде» рабочего класса. Пухов на известие о взятии Симферополя говорит:
«– Чего не брать?.. Там воздух хороший, солнцепек крутой, а советскую власть в спину вошь жжет, она и прет на белых!
– При чем тут вошь? – сердечно обижался комиссар. – Там сознательное геройство! Ты, Пухов, полный контр!
– А ты теории-практики не знаешь, товарищ комиссар! – сердито отвечал Пухов. – Привык лупить из винтовки, а по науке-технике контргайка необходима, иначе болт слетит на полном ходу!» Пухов ведет с комиссаром споры, например, возражает ему: «Машина – строгая вещь. Для нее ум и ученье нужны, а чернорабочий – одна сырая сила!.. Шуровать мы горазды!.. А мастерство – нежное свойство!» На предложение пойти чему-нибудь поучиться Пухов отвечал: «Ученье мозги пачкает, а я хочу свежим жить!» Пухов остается в Новороссийске на четыре месяца. Он числится старшим монтером береговой базы Азово-Черноморского пароходства. Пухов ежедневно осматривал пароходные машины и писал рапорты об их болезни: «Ввиду сломатия штока и дезорганизованности арматуры, ведущую машину парохода «Нежность» пустить невозможно, и думать даже нечего. Пароход же по названию «Всемирный Совет» болен взрывом котла и общим отсутствием топки, которая куда делась нельзя теперь дознаться». Пухов следит за механизмами, а на упреки комиссара в том, что он ничего не делает, отвечает, что комиссар и ему подобные – очковтиратели, так как «делают не вещь, а отношение». Говорил он это, «смутно припоминая плакаты, где говорилось, что капитал не вещь, а отношение; отношение же Пухов понимал как ничто».
«В один день, во время солнечного сияния, Пухов гулял в окрестностях города и думал – сколько порочной дурости в людях, сколько невнимательности к такому единственному занятию, как жизнь и вся природная обстановка. Пухов шел, плотно ступая подошвами. Но через кожу он все-таки чувствовал землю всей голой ногой, тесно совокупляясь с ней при каждом шаге. Это даровое удовольствие, знакомое всем странникам, Пухов тоже ощущал не в первый раз. Поэтому движение по земле всегда доставляло ему телесную прелесть – он шагал почти со сладострастием и воображал, что от каждого нажатия ноги в почве образуется тесная дырка, и поэтому оглядывался: целы ли они?
Ветер тормошил Пухова, как живые руки большого неизвестного тела, открывающего страннику свою девственность и не дающего ее, и Пухов шумел своей кровью от такого счастья. Эта супружеская любовь цельной непорченой земли возбуждала в Пухове хозяйские чувства. Он с домовитой нежностью оглядывал все принадлежности природы и находил все уместным и живущим по существу.
Садясь в бурьян, Пухов отдавался отчету о самом себе и растекался в отвлеченных мыслях, не имеющих никакого отношения к его квалификации и социальному происхождению.
Вспоминая усопшую жену, Пухов горевал о ней. Об этом он никогда никому не сообщал, поэтому все действительно думали, что Пухов корявый человек и вареную колбасу на гробе резал. Так оно и было, но Пухов делал это не из похабства, а от голода. Зато потом чувствительность начинала мучить его, хотя горестное событие уже кончилось. Конечно, Пухов принимал во внимание силу мировых законов вещества и даже в смерти жены увидел справедливость и примерную искренность. Его вполне радовала такая слаженность и гордая откровенность природы – и доставляла сознанию большое удивление. Но сердце его иногда тревожилось и трепетало от гибели родственного человека и хотело жаловаться всей круговой поруке людей на общую беззащитность. В эти минуты Пухов чувствовал свое отличие от природы и горевал, уткнувшись лицом в нагретую своим дыханьем землю, смачивая ее редкими неохотными каплями слез.
Все это было истинным, потому что нигде человеку конца не найдешь и масштабной карты души его составить нельзя. В каждом человеке есть обольщение собственной жизнью, и поэтому каждый день для него – сотворение мира. Этим люди и держатся».
Постепенно красноармейцы отправляются по домам. Решает уйти и Пухов. Ничего не сказав начальству, он, «такой же одинокий, как и прибыл сюда», уходит прочь. «Тоска по родному месту взяла его за живое, и он не понимал, как можно среди людей учредить Интернационал, раз родина – сердечное дело и не вся земля».
Пухов едет в Баку (на пустой нефтяной цистерне), потому что это единственное направление, в котором идут поезда. «Историческое время и злые силы свирепого мирового вещества совместно трепали и морили людей, а они, поев и отоспавшись, снова жили, розовели и верили в свое особое дело. Погибшие, посредством скорбной памяти, тоже подгоняли живых, чтобы оправдать свою гибель и зря не преть прахом».
«Пухов глядел на встречные лощины, слушал звон поездного состава и воображал убитых – красных и белых, которые сейчас перерабатываются почвой в удобрительную тучность.
Он находил необходимым научное воскрешение мертвых, чтобы ничто напрасно не пропало и осуществилась кровная справедливость.
Когда умерла его жена – преждевременно, от голода, запущенных болезней и в безвестности, – Пухова сразу прожгла эта мрачная неправда и противозаконность события. Он тогда же почуял – куда и на какой конец света идут все революции и всякое людское беспокойство. Но знакомые коммунисты, прослушав мудрость Пухова, злостно улыбались и говорили:
– У тебя дюже масштаб велик, Пухов; наше дело мельче, но серьезней.
– Я вас не виню, – отвечал Пухов, – в шагу человека один аршин, больше не шагнешь; но если шагать долго подряд, можно далеко зайти, – я так понимаю; а, конечно, когда шагаешь, то думаешь об одном шаге, а не о версте, иначе бы шаг не получился.
– Ну, вот видишь, ты сам понимаешь, что надо соблюдать конкретность цели, – разъяснили коммунисты, и Пухов думал, что они ничего ребята, хотя напрасно бога травят, – не потому, что Пухов был богомольцем, а потому, что в религию люди сердце помещать привыкли, а в революции такого места не нашли.
– А ты люби свой класс, – советовали коммунисты.
– К этому привыкнуть еще надо, – рассуждал Пухов, – а народу в пустоте трудно будет: он вам дров наворочает от своего неуместного сердца».
В Баку Пухов встречается со знакомым матросом Шариковым, который занимает руководящий пост в Каспийском пароходстве («Шариков, однако, скучал по корабельной жизни и тяжко вздыхал за писчим делом»). «Пожил у Шарикова Пухов с неделю, поел весь запас пищи… и оправился собой.
– Что ты, едрена мать, как хворостина мотаешься, дай я тебя к делу пришью! – сказал однажды Шариков Пухову. Но Пухов не дался, хотя Шариков предлагал ему стать командиром нефтеналивной флотилии».
Пухов пускается в Царицын. По пути Пухов «наблюдает людей» и удивляется разнообразию человеческих судеб. «Какие-то бабы Тверской губернии теперь ехали из турецкой Анатолии, носимые по свету не любопытством, а нуждой. Их не интересовали ни горы, ни народы, ни созвездия, – и они ничего ниоткуда не помнили, а о государствах рассказывали, как про волостное село в базарные дни. Знали только цены на все продукты Анатолийского побережья, а мануфактурой не интересовались». «Один калека, у которого Пухов английским табаком угощался, ехал из Аргентины в Иваново-Вознесенск, везя пять пудов твердой чистосортной пшеницы. Из дома он выехал полтора года назад здоровым человеком. Думал сменять ножики на муку и через две недели дома быть. А оказывается, вышло и обернулось так, что ближе Аргентины он хлеба не нашел, – может, жадность его взяла, думал, что в Аргентине ножиков нет. В Месопотамии его искалечило крушением в тоннеле – ногу отмяло. Ногу ему отрезали в багдадской больнице, и он вез ее тоже с собой, обернув в тряпки и закопав в пшеницу, чтобы она не воняла… Хромой тоже нигде не заметил земной красоты. Наоборот, он беседовал с Пуховым о какой-то речке Курсавке, где ловил рыбу, и о траве доннике, посыпаемой для вкуса в махорку. Курсавку он помнил, донник знал, а про Великий или Тихий океан забыл и ни в одну пальму не вгляделся задумчивыми глазами. Так весь мир и пронесся мимо него, не задев никакого чувства». Скоро однако «Пухов загорюнился». Во время остановок он ходил по траве, ложился на живот в канаву и сосал какую-нибудь желчную траву, из которой не теплый сок, а яд источался. От этого яда или еще от чего-то Пухов весь запаршивел, оброс шерстью и забыл, откуда и куда ехал и кто он такой. Время кругом него стояло, как светопреставление, где шевелилась людская живность и грузно ползли объемистые виды природы. А надо всем лежал чад смутного отчаяния и терпеливой грусти. Хорошо, что люди ничего тогда не чуяли, а жили всему напротив». На одной из станций Пухов идет на завод, встречает в сумерках выходящего оттуда мастерового и показывает мандат, который ему выдал Шариков. Тот долго его изучает, потом, «помазав языком», прилепляет на забор и идет дальше. Пухов вешает мандат на гвоздь, торчащий в заборе, и возвращается на станцию. «Он обрадовался дыму паровоза, как домашнему очагу, а вокзальный зал показался ему милой родиной».
Он пересаживается на другой поезд, идущий в неизвестном даже для его пассажиров направлении. На вопрос, куда едет поезд, кто-то отвечает: «А мы знаем – куда? Едет, и мы с ним».
Наутро Пухов начинает узнавать родные места – пока поезд не доезжает до города Похаринска, в котором Пухов родился. В городе голод, люди умирают от скудости и тифа. Пухов навещает Зворычного. Сын Зворычного умер, жена его, «женщина злая, скупая и до всего досужая», постоянно его пилит, поэтому Петр с головой уходит в работу в отряде особого назначения. Он член партии и секретарь ячейки мастерских. Пухов остается жить у него, помогает хозяйке колоть дрова. «На дворе дул такой же усердный ветер, что и в старое время. Никаких революционных событий для него, стервеца, не существовало. Но Пухов был уверен, что и ветер со временем укротят посредством науки и техники». Зворычный устраивает Пухова слесарем на гидравлический пресс. Пухов рассказывает старым знакомым, что с ним произошло. Те говорят:
«– Ты бы теперь вождем стал, чего ж ты работаешь?
– Вождей и так много, а паровозов нету! В дармоедах я состоять не буду! – сознательно ответил Пухов.
– Все равно, паровоз соберешь, а его из пушки расшибут! – сомневался в полезности труда один слесарь.
– Ну и пускай – все ж таки упор снаряду будет! – утверждал Пухов.
– Лучше в землю пусть стреляют: земля мягче и дешевле! – стоял на своем слесарь. – Зачем же зря технический продукт портить?
– А чтоб всему круговорот был! – разъяснял Пухов несведущему. – Паек берешь – паровоз даешь, паровоз в расход – бери другой паек и все сначала делай! А так бы харчам некуда деваться было!»
Скоро Пухов снимает самостоятельную квартиру, в свободное время ходит к Зворычному, врет про свои походы на Врангеля. «Ночью, бредя на покой, Пухов оглядывал город свежими глазами и думал: какая масса имущества! Будто город он видел в первый раз в жизни. Каждый новый день ему казался утром небывалым, и он разглядывал его, как умное и редкое изобретение. К вечеру же он уставал на работе, сердце его дурнело, и жизнь для него протухала». У Пухова, несмотря на то, что он продолжает читать пропаганду, зарождаются некоторые сомнения, он спорит со Зворычным об имуществе и собственности: «Было у хозяина, а теперь ничье!.. Буржуй ближе крови дом свой чувствовал, а мы что?» Зворычный возражает: «Буржуй потому и чувствовал, потому и жадно берег, что награбил: знал, что самому не сделать! А мы делаем и дома, и машины… мы знаем, чего это стоит! Но мы не скупимся над имуществом – другое сможем сделать».
В одну из ночей в городе перестрелка. Подходит вражеский бронепоезд. Отряд железнодорожников принимает бой. Все стреляют куда попало, Пухов с винтовкой лежит на земле, смотрит, как шрапнель вокруг сеет смерть и разрушения. «Эти куски вонзались в головы и в тела рабочих, и они, повернувшись с живота навзничь, замирали навсегда. Смерть действовала с таким спокойствием, что вера в научное воскресение мертвых, казалось, не имела ошибки. Тогда выходило, что люди умерли не навсегда, а лишь на долгое, глухое время. Пухову это надоело. Он не верил, что если умрешь, то жизнь возвратится с процентами. А если и чувствовал чтонибудь такое, то знал, что нынче надо победить как раз рабочим, потому что они делают паровозы и другие научные предметы, а буржуи их только изнашивают». Пухов придумывает столкнуть под уклон состав, чтобы он, разогнавшись, врезался в бронепоезд белых. Вместе с рабочим Афониным они выполняют задуманное. Рабочие бросаются на покореженный бронепоезд. «Но железнодорожников начал резать пулемет, заработавший с молчка. И каждый лег на рельсы, на путевой балласт или на ржавый болт, некогда оторвавшийся с поезда на ходу. Ни у кого не успела замереть кровь, разогнанная напряженным сердцем, и тело долго тлело теплотой после смерти. Жизнь была не умерщвлена, а оторвана, как сброс с горы.
У Афонина три пули защемились сердцем, но он лежал живым и сознающим. Он видел синий воздух и тонкий поток пуль в нем. За каждой пулей он мог следить отдельно – с такой остротой и бдительностью он подразумевал совершающееся.
«Ведь я умираю – мои все умерли давно!» – подумал Афонин и пожелал отрезать себе голову от разрушенного пулями сердца – для дальнейшего сознания.
Мир тихо, как синий корабль, отходил от глаз Афонина: отнялось небо, исчез бронепоезд, потух светлый воздух, остался только рельс у головы… В побелевших открытых глазах Афонина ходили тени текущего грязного воздуха – глаза, как куски прозрачной горной породы, отражали осиротевший одним человеком мир.
Рядом с Афониным успокоился Кваков, взмокнув кровью, как заржавленный».
С бронепоезда сходит белый офицер, Леонид Маевский. Он «молод и умен, до войны писал стихи и изучал историю религии… Маевскому надоела война, он не верил в человеческое общество и его тянуло к библиотекам.
«Неужели они правы? – спросил он себя и мертвых. – Нет, никто не прав: человечеству осталось одно одиночество. Века мы мучаем друг друга, – значит, надо разойтись и кончить историю». До конца своего последнего дня Маевский не понял, что гораздо легче кончить себя, чем историю».
Ночью подходит красный бронепоезд и расстреливает белых в упор. «Маевский застрелился в поезде, и отчаяние его было так велико, что он умер раньше своего выстрела».
Утром Пухов, пройдя по разоренному городу, решает, что война убыточна и ее пора кончать, о чем сообщает Зворычному. Однако Зворычный и многие другие рабочие обвиняют Пухова в гибели многих своих товарищей. Пухов говорит, что ночью на город нападали вовсе не белые, а какие-то шальные бандиты, которых не следовало бояться. На возражения Зворыкина, что у них были белые офицеры, Пухов говорит, что «они ж теперь везде шляются – новую войну ищут! Что я их, не знаю, что ль? Это люди идейные, вроде коммунистов». Пухова ставят на работу прежнее место, но с условием, что он пройдет вечерние курсы политграмоты. «Пухов подписался, хотя не верил в организацию мысли. Он так и сказал на ячейке: человек – сволочь, ты его хочешь от бывшего бога отучить, а он тебе Собор Революции построит!» «К Зворычному Пухов ходить совсем перестал: глупый человек, схватился за революцию, как за бога, аж слюни текут от усердия веры! А вся революция – простота: перекрошил белых – делай разнообразные вещи. А Зворычный мудрит: паровозное колесо согласовывал с Карлом Марксом, а сам сох от вечернего учения и комиссарства – и забыл, как делается это колесо».
Ближе к весне Пухов пишет письмо Шарикову в Баку. В своем ответе Шариков приглашает Пухова вернуться. В Баку в этот период съезжается много рабочих разных специальностей, и всем находится дело. «Уволили Пухова охотно и быстро, тем более что он для рабочих смутный человек. Не враг, но какой-то ветер, дующий мимо паруса революции».
По пути в Баку Пухов наблюдает природу, но «виды природы Пухова не удивили: каждый год случается одно и то же, а чувство уже деревенеет от усталой старости и не видит остроты разнообразия. Как почтовый чиновник, он не принимал от природы писем в личные руки, а складывал их в темный ящик обросшего забвением сердца, который редко отворяют. А раньше вся природа была для него срочным известием».
Кадрами на нефтяном промысле заведует Шариков. Понаблюдав за его «бдительной» работой, Пухов высказывает ему свое мнение: «– Где насос, где черпак – вот и все дело!.. А ты тут целую подоплеку придумал!
– А как же иначе, чудак? Промысел – это, брат, надлежащее мероприятие, – ответил Шариков не своей речью.
«И этот, должно, на курсах обтесался, – подумал Пухов. – Не своим умом живет: скоро все на свете организовывать начнет. Беда».
Шариков поставил Пухова машинистом на нефтяной двигатель – перекачивать нефть из скважины в нефтехранилище. Для Пухова это было самое милое дело: день и ночь вращается машина – умная как живая, неустанная и верная, как сердце. Среди работы Пухов выходил иногда из помещения и созерцал лихое южное солнце, сварившее когда-то нефть в недрах земли.
– Вари так и дальше! – сообщал вверх Пухов и слушал танцующую музыку своей напряженной машины.
Квартиры Пухов не имел, а спал на инструментальном ящике в машинном сарае. Шум машины ему совсем не мешал… Все равно на душе было тепло – от удобств душевного покоя не приобретешь; хорошие же мысли приходят не в уюте, а от пересечки с людьми и событиями». От потуг Шарикова записать его в коммунисты Пухов отговаривается тем, что он, Пухов, – «природный дурак». В одно утро к нему вместе с рассветом возвращается ощущение радости и полноты бытия. «Нечаянное сочувствие к людям, одиноко работавшим против вещества всего мира, прояснялось в заросшей жизнью душе Пухова. Революция – как раз лучшая судьба для людей, верней ничего не придумаешь… Во второй раз – после молодости – Пухов снова увидел роскошь жизни и неистовство смелой природы, неимоверной в тишине и в действии. Пухов шел с удовольствием, чувствуя, как и давно, родственность всех тел к своему телу. Он постепенно догадывался о самом важном и мучительном… Отчаянная природа перешла в людей и в смелость революции… Душевная чужбина оставила Пухова на том месте, где он стоял, и он узнал теплоту родины, будто вернулся к детской матери от ненужной жены… Свет и теплота утра напряглись над миром и постепенно превращались в силу человека».
Усомнившийся Макар
«Среди прочих трудящихся масс жили два члена государства: нормальный мужик Макар Ганушкин и более выдающийся – товарищ Лев Чумовой, который был наиболее умнейшим на селе и, благодаря уму, руководил движением народа вперед, по прямой линии к общему благу. Зато все население деревни говорило про Льва Чумового: «– Вон наш вождь шагом куда-то пошел, завтра жди какого-нибудь принятия мер… Умная голова, только руки пустые. Голым умом живет».
Макар же, как любой мужик, больше любил промыслы, чем пахоту, и заботился не о хлебе, а о зрелищах, потому что у него была, по заключению товарища Чумового, порожняя голова. Впрочем, Макар постоянно размышляет над усовершенствованием мира. Однажды он собирает карусель, «гонимую ветром», и толпу зевак вокруг. В результате жеребенок Чумового остается без присмотра и сбегает. Взамен Макар обещает Чумовому сделать самоход, но для этого ему требуется железо, которого нет в округе. Тогда он находит железную руду и ухитряется вытопить железо из нее в обычной домашней печке. С самоходом у Макара ничего не получается. Чумовой пытается узнать, как он умудрился в домашних условиях выплавить железо («Ты что же, открытие народнохозяйственного значения скрываешь, индивид-дьявол! Ты не человек, ты единоличник!»), но Макар отвечает, что не помнит, так как у него «памяти нету». Чумовой штрафует его, и Макару для оплаты штрафа приходится отправляться в Москву на заработки.
В поезде Макар, как безбилетник, едет на сцепках между вагонами (еще и для того, «чтобы смотреть, как действуют колеса на ходу»). Объясняет он такой способ путешествия «по-научному» – дескать, чем вещь тяжелее, тем дальше она летит (в отличие, скажем, от пушинки), а стало быть, он, Макар, придает поезду дополнительную тяжесть, чтобы быстрее домчаться до Москвы. «От покоя и зрелища путевого песка Макар глухо заснул и увидел во сне, будто он отрывается от земли и летит по холодному ветру. От этого роскошного чувства он пожалел оставшихся на земле людей».
«Сгрузив себя с поезда, Макар пошел на видимую Москву, интересуясь этим центральным городом». «Деревья росли жидкие, под ними валялись конфетные бумажки, винные бутылки, колбасные шкурки и прочее испорченное добро. Трава под гнетом человека здесь не росла, а деревья тоже больше мучались и мало росли. Макар понимал такую природу неотчетливо: «Не то тут особые негодяи живут, что даже растения от них дохнут! Ведь это весьма печально: человек живет и рожает близ себя пустыню! Где ж тут наука и техника?» Попутно Макар предлагает встречным различные пути усовершенствования жизни: например, ему невдомек, зачем перевозить молоко в бидонах, да вдобавок транспортировать порожнюю тару обратно. Макар предлагает начальнику перевозки сделать «молочную трубу», по которой молоко должно доставляться до трудящихся. Однако тот говорит, что он не «выдумщик труб», а исполнитель, и советует обратиться к высшему начальству.
Толчея и спешка поражают Макара в Москве. Он садится на трамвай, отказывается от билета («чтобы не затруднять трамвайную хозяйку»), сходит в качестве эксперимента «по требованию» и оказывается в неизвестном месте. Все, что видит Макар, удивляет его. Он по-своему пытается понять происходящее. «На перекрестке милиционер поднял торцом вверх красную палку, а из левой руки сделал кулак для подводчика, везшего ржаную муку. «Ржаную муку здесь не уважают, – заключил в уме Макар, – здесь белыми жамками кормятся». Наконец Макар попадает в «центр государства», на площадь, у которой «с одного бока… стояла стена, а с другого дом со столбами. Столбы те держали наверху четверку чугунных лошадей». Проголодавшись, Макар находит стройку (по словам одного из рабочих, здесь строят «Вечный дом из железа, бетона, стали и светлого стекла»), куда пытается устроиться, чтобы подработать. Каменщик отводит его в барак поесть из общего котла, при этом говоря: «А поступить ты к нам сразу не можешь, ты живешь на воле, а стало быть – никто. Тебе надо сначала в союз рабочих записаться, сквозь классовый надзор пройти». Затем Макар идет осматривать стройку. «Начальник Макара по родному селу – товарищ Лев Чумовой, тот бы, конечно, наоборот, заинтересовался распределением жилой площади в будущем доме, а не чугунной свайной балкой, но у Макара были только грамотные руки, а голова – нет; поэтому он только и думал, как бы чего сделать». В процессе наблюдения за рабочими Макар делает еще одно «изобретение» – чтобы бетон подавался наверх по трубам – и отправляется на поиски главной технической конторы.
В учреждении Макар высказывает суть своего изобретения, а очевидную выгоду (дешевизну) перехода на его способ строительства («кишку») объясняет тем, что «ясно это чувствует». Его отсылают «в конец коридора», так как «там дают неимущим изобретателям по рублю на харчи и обратный билет по железной дороге». Макар получает рубль, но отказывается от билета. В профсоюзе его снабжают бумагой, из которой следует, что Макару требуется поддержка, чтобы устроить его изобретение по промышленной линии. Вспомнив, что уже читал это словосочетание на каком-то из лозунгов, Макар пускается на поиски пролетариата (который, согласно плакату, твердо стоит на промышленной линии). Макар оказывается в ночлежном доме, а поскольку требует проводить его к «самому нижнему» пролетариату, то попадает в комнату для самых бедных. Он пытается выступить перед «пролетариатом» и объяснить, что пора переходить на его способ строительства домов, и слышит в ответ: «Раз ты человек, то дело не в домах, а в сердце. Мы здесь все на расчетах работаем, на охране труда живем, на профсоюзах стоим, на клубах увлекаемся, а друг на друга не обращаем внимания – друг друга закону поручили… Даешь душу, раз ты изобретатель!» Макар расстраивается и ложится спать.
Макару снится сон: на горе стоит «научный человек», а сам Макар лежит под горой «как сонный дурак», «ожидая от него либо слова, либо дела. Но человек тот стоял и молчал, не видя горюющего Макара и думая лишь о целостном масштабе, но не о частном Макаре. Лицо ученейшего человека было освещено заревом дальней массовой жизни, что расстилалась под ним вдалеке, а глаза были страшны и мертвы от нахождения на высоте и слишком далекого взора. Научный молчал, а Макар лежал во сне и тосковал.
– Что мне делать в жизни, чтоб я себе и другим был нужен? – спросил Макар и затих от ужаса.
Научный человек молчал по-прежнему без ответа, и миллионы живых жизней отражались в его мертвых очах».
Макар ползет наверх. «Силой своей любопытной глупости Макар долез до образованнейшего и тронул слегка его толстое, громадное тело. От прикосновения неизвестное тело шевельнулось, как живое, и сразу рухнуло на Макара, потому что оно было мертвое».
Макар просыпается и видит, что все ушли на работу, кроме одного рябого пролетария по имени Петр. На вопрос Макара о его бездеятельности Петр отвечает, что работающих много, а думающих мало, поэтому он «наметил себе думать за всех». Узнав, что сомнение не чуждо и Макару, Петр приглашает его пойти вместе с ним и «думать за всех».
«Навстречу Макару и Петру шло большое многообразие женщин, одетых в тугую одежду, указывающую, что женщины желали бы быть голыми; также много было мужчин, но они укрывались более свободно для тела… Едущие и пешие стремились вперед, имея научное выражение лиц, чем в корне походили на того великого и мощного человека, которого Макар неприкосновенно созерцал во сне. От наблюдения сплошных научно-грамотных личностей Макару сделалось жутко во внутреннем чувстве. Для помощи он поглядел на Петра: не есть ли и тот лишь научный человек со взглядом вдаль?» На это Петр отвечает, что он надеется «существовать вроде Ильича-Ленина: я гляжу и вдаль, и вблизь, и вширку, и вглубь, и вверх». Затем Петр интересуется отношением Макара к коммунистической партии, уверяет, что она не ограничивается товарищем Львом Чумовым, говорит «про чистую партию, у которой четкий взор в точную точку».
«Макар отвлекся взором на московский народ и подумал: «Люди здесь сытые, лица у всех чистоплотные, живут они обильно, – они бы размножаться должны, а детей незаметно».
Про это Макар сообщил Петру.
– Здесь не природа, а культура, – объяснил Петр. – Здесь люди живут семействами без размножения, тут кушают без производства труда…
– А как же? – удивился Макар.
– А так, – сообщил знающий Петр. – Иной одну мысль напишет на квитанции, – за это его с семейством целых полтора года кормят… А другой и не пишет ничего – просто живет для назидания другим».
Макар с Петром долго гуляют по Москве, после чего Петр приглашает Макара пойти в милицию пообедать. Там Петр заявляет, что Макар – душевнобольной, и ему необходимо медицинское освидетельствование. В больницу милиционер отправляет Макара под конвоем все того же Петра, в больнице Петр заявляет, «что он приставлен милицией к опасному дураку и не может его оставить ни на минуту, а дурак ничего не ел и сейчас начнет бушевать», затем прибавляет, что «псих» ест много. Макару приносят тройную порцию, и Петр тоже «насыщается». Доктор осматривает Макара, приходит к выводу, что у него «в сердце бурлит лишняя кровь» и решает оставить его «на испытание». В больничной библиотеке Петр читает Макару вслух книги Ленина с собственными комментариями и трактовками («наши законы – дерьмо», «иные наши товарищи стали сановниками и работают, как дураки»). В конце концов они решают украсть из библиотеки эту нужную и правильную книгу, а самим «сесть в учреждение и думать для государства».
Утром Макар и Петр отправляются в РКИ, где «любят жалобщиков и всяких удрученных». Там им попадается Лев Чумовой, который чем-то руководит, «оставив свою деревню на произвол бедняков». Петр решает не обращаться к Чумовому, а идти выше. «Выше их приняли, потому что там была тоска по людям и по низовому действительному уму.
– Мы – классовые члены, – сказал Петр высшему начальнику. – У нас ум накопился, дай нам власти над гнетущей писчей стервой…
– Берите. Она ваша, – сказал высший и дал им власть в руки.
С тех пор Макар и Петр сели за столы против Льва Чумового и стали говорить с бедным приходящим народом, решая все дела в уме – на базе сочувствия неимущим. Скоро и народ перестал ходить в учреждение Макара и Петра, потому что они думали настолько просто, что и сами бедные могли думать и решать так же, и трудящиеся стали думать сами за себя на квартирах.
Лев Чумовой остался один в учреждении, поскольку его никто письменно не отзывал оттуда. И присутствовал он там до тех пор, пока не была назначена комиссия по делам ликвидации государства. В ней тов. Чумовой проработал сорок четыре года и умер среди забвения и канцелярских дел, в которых был помещен его организационный гос-ум».
Епифанские шлюзы
В августе 1708 г. инженер Вильям Перри пишет из России брату Бертрану о своей успешной деятельности при проектах царя Петра Первого. «Царь Петер весьма могучий человек, хотя и разбродный и шумный понапрасну. Его разумение подобно его стране: потаенно обильностью, но дико лесной и звериной очевидностью. Однако к иноземным корабельщикам он целокупно благосклонен и яростен на щедрость к ним». Вильям пишет, что им построено в устье реки Воронеж несколько шлюзов, после чего река стала судоходной на всем протяжении. Царь остался очень доволен умелой и добросовестной работой инженера и щедро наградил его. Вильям зовет брата приехать работать в Россию, поскольку вряд ли в Англии возможно за срок в четыре – пять лет так разбогатеть, как в России, где иностранные специалисты ценятся очень высоко (своих нет). Царь Петр задумал создать «сплошной водный тракт между Балтикой и Черным и Каспийскими морями, дабы превозмочь обширные пространства континента в Индию, в Средиземные царства и в Европу… сплотить каналами великие реки… канал между Доном и Окой». Поскольку царь нуждается в хороших инженерах, Вильям обещает порекомендовать ему брата Бертрана. У самого Вильяма закончился четырехлетний контракт, и он торопится вернуться в родной Ньюкестль к невесте Анне, по которой у него «и сердце ссохлось, и разум тухнет».
Весной 1709 г. «в первую навигацию в Санкт-Петербург» прибывает из Ньюкестля Бертран Перри. Ему тридцать три года, на родине у него осталась молодая невеста Мери. Бертран вспоминает слова Мери о том, что ей нужен необыкновенный муж – «как странник Искандер, как мчащийся Тамерлан или неукротимый Аттила. А если и моряк, то как Америго Веспуччи». Бертран считает, что вернувшись через несколько лет домой он будет не только очень состоятельным человеком, но и необыкновенным, интересным, много повидавшим в экзотической и страшной стране России мужчиной.
Царь Петр лично контролирует ход работ по строительству канала между Доном и Окой через Иван-озеро и реки Шать и Упу. Бертран принимается за работу, упорно трудится, и тоска его по невесте немного притупляется. Бертран обрабатывает документы и к началу июля предоставляет строительный проект царю, который их одобряет и выплачивает Бертрану тысячу пятьсот рублей серебром, определив затем ежемесячное жалованье в тысячу рублей. Бертран назначается главным инженером и строителем всех шлюзов, получает от царя неограниченные полномочия. Петр обещает всяческое содействие, просит доносить ему лично о любых препятствиях, которые могут чинить английскому инженеру русские люди, обещает применять к вредителям беспощадную расправу.
Бертран во главе еще пяти немецких инженеров собирает вещи, чтобы выехать в Епифань, где размещается строительное управление будущего грандиозного проекта. В этот момент ему приносят письмо от Мери, которая уведомляет Бертрана о том, что в его отсутствие вышла замуж за другого. «Ты уехал, и он долго утешал меня в моем ужасе и в моей тоскливой любви по тебе… Ты думал, и вправду мне нужен был мужем Александр Македонский? Нет, мне нужен верный и любимый, а там пускай он хоть уголь грузит в порту или плавает простым матросом, но только поет всем океанам песни обо мне». Мери сообщает Бертрану, что носит под сердцем ребенка, что она очень счастлива и зовет по возвращении в гости. Бертран потрясен известием о предательстве невесты, он так сильно впивается зубами в трубку, что из десен у него начинает капать кровь. Однако он берет себя в руки и отправляется в путь.
