Тень горы

Когда прежний глава трущобного сообщества решил вернуться в свою родную деревню, он назначил Джонни Сигара своим преемником. Некоторые сомневались в том, что Джонни подходит на эту роль, но любовь и доверие к уходящему главе перевесили их возражения.

Это была работа на общественных началах, не дававшая человеку никакой власти, кроме той, которой он располагал в силу своего авторитета. За два года на этом посту Джонни показал себя справедливым судьей при разрешении всевозможных конфликтов и достаточно сильным лидером, чтобы пробуждать в людях древний инстинкт: стремление к лучшему.

Со своей стороны Джонни получал удовольствие от лидерства, а в тех случаях, когда спор казался неразрешимым, прибегал к радикальной мере: объявлял в трущобах праздничный день и закатывал вечеринку.

Эта система отлично работала и пользовалась популярностью. Немало людей перебралось в эти трущобы только потому, что здесь чуть не каждую неделю устраивались славные гуляния, дабы решить миром очередной конфликт. Жители других бедняцких кварталов также обращались к Джонни с просьбами выступить судьей в их спорах. И понемногу из рожденного на улице мальчишки вырос всеми уважаемый мудрец, этакий трущобный Соломон.

– Арун! Идите с Дипаком на берег! – кричал он. – Там вчера обрушилась часть дамбы. Восстановите ее, и побыстрее! А ты, Раджу, возьми ребят и двигай к дому Бапу. Его соседки-старухи остались без крыши – проклятые коты разодрали клеенку. У Бапу есть лишние щиты, помогите ему закрепить их на крыше. Всем остальным – расчищать сточные канавы. Джалди![38]

Нам подали чай, и Джонни сел рядом со мной.

– Коты… – простонал он. – Можешь мне объяснить, зачем в этом мире существует кошачье племя?

– Отвечу одним словом: мыши. Коты управляются с ними за милую душу.

– Да, с этим не поспоришь… Кстати, ты разминулся с Лизой и Викрамом, они недавно были здесь. Лиза уже видела тебя с таким лицом?

– Нет.

– Черт побери, дружище, как бы ее удар не хватил, йаар. Ты выглядишь так, словно по тебе проехался грузовик.

– Спасибо на добром слове, Джонни.

– На здоровье, – ответил он. – Да и Викрам тоже выглядит неважнецки. Должно быть, у него проблемы со сном.

Я знал, отчего Викрам неважно выглядит. Но обсуждать это мне не хотелось.

– Когда начнется, как по-твоему? – спросил я, глядя на темные, насыщенные влагой тучи.

Всем своим телом, до кончиков волос, я чувствовал близость дождя, который, однако, никак не желал начинаться, – первый дождь, прекраснейшее дитя муссона.

– Я думал, он пойдет сегодня, – ответил он, прихлебывая чай. – Я был в этом уверен.

Я тоже попробовал чай. Он был очень сладким, с добавлением имбиря, который помогал переносить духоту, сверх меры давившую на всех нас в эти последние дни лета. Имбирь смягчил боль от рассечений в полости рта, и я облегченно вздохнул.

– Хороший чай, Джонни, – сказал я.

– Да, хороший чай, – согласился он.

– Это индийский пенициллин.

– Но… в этом чае нет пенициллина, баба, – возразил Джонни.

– Нет, я имел в виду…

– Мы никогда не кладем пенициллин в чай, – заявил он с оскорбленным видом.

– Я не о том, – сказал я и попытался объяснить, хотя по прежнему опыту знал, что такая попытка безнадежна. – Это намек на старую шутку про куриный бульон – его называют «еврейским пенициллином».

Джонни с подозрением принюхался к своему чаю:

– Ты и впрямь… ты учуял в нем запах курятины?

– Да нет же, это шутка такая. В детстве я жил в еврейском квартале нашего городка, его называли Маленьким Израилем. И эту шутку там повторяли часто. Якобы евреи считают куриный бульон лучшим средством от всех болезней и травм. Скрутило живот? Покушай куриного бульончика. Болит голова? Покушай куриного бульончика. Получил пулю в грудь? Покушай куриного бульончика. А в Индии чай играет ту же роль, что для евреев куриный бульон. Что бы с тобой ни случилось, тебе предлагают крепкий чай как лечебное средство. Понимаешь?

Озадаченное выражение на его лице сменилось полуулыбкой.

– Тут неподалеку есть один еврейский человек, – сказал он. – Живет в колонии парсов в Кафф-Парейде, хотя он сам не парс. Кажется, его зовут Исаак. Позвать его сюда?

– Да-да! – воскликнул я с преувеличенным энтузиазмом. – Найди и приведи еврейского человека немедленно!

Джонни поднялся со стула.

– Ты подождешь его здесь? – спросил он, готовясь уходить.

– Нет! – выдохнул я с отчаянием. – Я ведь просто шутил, Джонни. Это была шутка! Конечно же, я не хочу, чтобы ты тащил сюда еврейского человека.

– Мне это не составит труда, – заверил он, озадаченно переминаясь с ноги на ногу и пытаясь понять, нужен ли мне на самом деле этот еврейский человек Исаак.

– Так когда, ты считаешь, начнется? – сменил я тему, снова глядя вверх.

Джонни расслабился и также посмотрел на тучи, наползавшие со стороны моря.

– Я думал, дождь пойдет сегодня, – ответил он. – Я был в этом уверен.

– Ну, если не сегодня, то завтра уж наверняка, – сказал я. – Перейдем к нашим делам, Джонни?

– Джарур. – И он направился к низкому входу в свое жилище.

Я вошел туда следом, прикрыв за собой фанерную дверь. Хижина представляла собой каркас из бамбуковых шестов, к которым крепились тонкие соломенные циновки, а земляной пол покрывали разноцветные плитки, образуя мозаичную картину: павлин с распущенным хвостом на фоне цветов и деревьев.

Шкафы были под завязку набиты продуктами. Металлический платяной шкаф, недоступный для крыс, считался в трущобах очень ценным предметом мебели. На верху кухонного шкафчика, также металлического, стояла аудиосистема, работавшая от батареек. Главной гордостью жилища, безусловно, являлась трехмерная картина с изображением распятого Христа. Новые матрасы в цветочек были скатаны и убраны в угол.

Эти признаки относительной роскоши указывали на статус Джонни и на его финансовое благополучие. В качестве свадебного подарка я дал ему деньги на покупку небольшой квартиры в соседнем районе Нейви-Нагар, чтобы он стал законным владельцем жилья и смог избавиться от неопределенности и всяческих треволнений, связанных с нелегальным статусом.

Джонни поступил иначе. При содействии своей предприимчивой супруги Зиты, дочери владельца чайной, он использовал новую квартиру в качестве обеспечения по кредиту, а потом сдал ее в аренду на выгодных условиях. Кредит был потрачен на покупку трех лачуг, которые он также сдавал в аренду по рыночной цене, а сам жил припеваючи в том же самом трущобном проулке, где мы с ним когда-то познакомились.

Джонни начал перекладывать разные предметы, освобождая мне место для сидения, но я его остановил:

– Спасибо, брат. Спасибо, но у меня нет времени. Надо найти Лизу. Я сегодня весь день оказываюсь на шаг позади нее.

– Лин, брат мой, ты всегда на шаг позади этой девушки.

– Наверно, ты прав. Вот, держи.

Я вручил ему сумку с медикаментами, ранее переданную мне Лизой, а также – от себя лично – свернутые в тугой рулон и перехваченные резинкой купюры. Этих денег должно было с лихвой хватить на двухмесячное содержание пары молодых фельдшеров, работавших в бесплатной трущобной клинике. Излишек предназначался для покупки новых бинтов и лекарств.

– Есть еще просьбы? – спросил я.

– Ну, вообще-то… – неуверенно начал он.

– Выкладывай.

– Анджали, дочка Дилипа, сдала экзамены.

– Что ж, она способная девочка. И каков результат?

– Самый лучший. Причем лучший не только в ее классе, но и во всем штате Махараштра.

– Это же здорово!

Я знавал Анджали еще двенадцатилетней девчонкой, когда она временами помогала мне в клинике. Уже в том возрасте она выказывала феноменальную память и коммуникабельность: держала в голове имена всех наших пациентов – а это сотни людей – и с каждым из них подружилась. Впоследствии, периодически посещая трущобы, я видел, как она растет и как быстро всему учится.

– Но одного только ума недостаточно для успеха здесь, в Индии, – вздохнул Джонни. – Секретарь в университете требует бакшиш, двадцать тысяч рупий.

Он произнес это просто, без раздражения. Таковы были обстоятельства жизни, точно так же как снижающиеся уловы местных рыбаков или постоянно растущее число машин и мотоциклов на когда-то спокойных улицах.

– Сколько у вас есть?

– Пятнадцать тысяч, – сказал он. – Мы собирали деньги всем миром, от разных каст и религий. Лично я дал пять тысяч.

Это был существенный вклад. Я знал, что Джонни не получит эти деньги обратно раньше чем через три года.

Я вытащил из кармана рулон долларов. В ту пору бешеного спроса на валюту я всегда имел при себе наличные как минимум пяти стран: немецкие марки, швейцарские франки, фунты стерлингов, доллары и риалы. На сей раз в рулоне было триста пятьдесят баксов. По курсу черного рынка их как раз хватало, чтобы покрыть недостачу в «университетской взятке» для Анджали.

– Лин, а ты не думаешь… – начал Джонни, рассеянно похлопывая купюрами по своей ладони.

– Нет.

– Я знаю твои правила, Линбаба, но это нехорошо: давать деньги, не сообщая об этом людям. Они должны знать, кто им помогает. Я, конечно, понимаю, что анонимный дар, без похвалы и благодарности, вдесятеро ценнее в глазах Бога. Однако Бог – да простит Он меня за мое ничтожное мнение – не всегда спешит отблагодарить человека за доброе дело.

Джонни Сигар был примерно одного роста и веса со мной, и в его манере держаться присутствовал некий вызов, что характерно для человека, частенько и основательно ставящего на место глупцов. С вытянутым, всегда серьезным лицом и седой щетиной на подбородке, он выглядел несколько старше своих тридцати пяти лет. Песочного цвета глаза глядели на мир вдумчиво и настороженно.

Он был заядлым читателем, особенно налегая на труды по нравственному совершенствованию. Каждую неделю он поглощал как минимум одну такую книгу, которую затем безуспешно навязывал друзьям и соседям.

Я им искренне восхищался. Джонни был одним из тех людей – из тех друзей, – сам факт знакомства с которыми возвышает тебя в собственных глазах. Странно и нелепо, но что-то мешало мне прямо сказать ему об этом. Я не раз хотел это сделать. Бывало, уже начинал, но так и не смог произнести нужные слова.

Мое сердце изгоя в то время было полно сомнений, неуверенности и скептицизма. Я всей душой привязался к Кадербхаю, но тот использовал меня как пешку в своей игре. Я отдал свое сердце Карле, единственной женщине, которую по-настоящему любил, но та воспользовалась этой любовью, чтобы втянуть меня в орбиту влияния того же Кадербхая, которого она, как и я, называла отцом. Я провел два года на улицах этого города и видел, как он превращается в цирк под открытым небом, где богачи порой унижаются перед нищими, а преступление подлаживается под наказание. Душой я был старше, чем следовало, и слишком отдалился от людей, меня любивших. Лишь очень немногих я подпустил к себе близко, но и с ними никогда не мог быть столь же открытым, какими они бывали со мной. Я не привязывался к ним так сильно, как они ко мне, потому что знал: рано или поздно мне придется их покинуть.

– Не будем об этом, Джонни, – сказал я негромко.

Он снова вздохнул, спрятал деньги в карман и вместе со мной вышел наружу.

– А почему еврейские люди кладут пенициллин в свой куриный бульон? – спросил он, разглядывая тучи.

– Это была шутка, Джонни.

– Я к тому, что эти еврейские люди чертовски умны, йаар. Если они кладут пенициллин в куриный бульон, у них для этого должна быть очень важная…

– Джонни, – прервал я его, – я тебя люблю.

– И я тебя люблю, дружище, – сказал он, ухмыляясь. И обнял меня так крепко, что заныли свежие раны на плечах и руках.

Покидая трущобы, я все еще чувствовал силу его объятий и запах кокосового масла от его волос. Тяжелые тучи накрыли преждевременной вечерней тенью усталые лица рыбаков и прачек, возвращавшихся домой после трудового дня. Но белки их глаз излучали мягкий золотисто-розовый свет, когда они мне улыбались. А улыбались при встрече все без исключения, каждый из них, и капли пота на их лбах сверкали, подобно драгоценным коронам.

Глава 13

Едва окунувшись в галдящую и хохочущую атмосферу «Леопольда», я начал высматривать Лизу и Викрама. Их я не увидел, зато встретился взглядом с моим другом Дидье. Он сидел за столиком в компании Кавиты Сингх и Навина Адэра.

– Наверняка это ревнивый муж! – завопил Дидье при виде моего разбитого лица. – Лин, я тобой горжусь!

– Жаль тебя разочаровывать, – сказал я, пожимая руки ему и Навину, – но я всего лишь поскользнулся в душе.

– Похоже, душ крепко дал тебе сдачи, – заметил Навин.

– А ты у нас теперь детектив по сантехническим проблемам?

– Что бы то ни было, мне приятно видеть печать греха на твоем лице, Лин, – заявил Дидье, взмахом подзывая официанта. – Это необходимо отпраздновать.

– Настоящим объявляю заседание Клуба анонимных грешников открытым! – провозгласила Кавита.

– Привет, меня зовут Навин, – подхватил тему молодой детектив, – и я грешен.

– Привет, Навин! – дружно отозвались мы.

– С чего бы начать… – Навин рассмеялся.

– Сойдет любой из грехов, – поощрил его Дидье.

Навин задумался над предстоящей исповедью.

– А тебе идет этот новый облик, – сказала мне Кавита.

– Могу поспорить, ты говоришь то же самое при виде любого фингала.

– Только если сама поставила.

Кавита – красавица, умница и талантливая журналистка – имела склонность к особам своего пола и была одной из очень немногих женщин в городе, не боявшихся открыто заявлять о своей ориентации.

– Кавита, Навин никак не может сознаться в своих грехах! – громко посетовал Дидье. – Может, хоть ты расскажешь нам что-нибудь о своих?

Она рассмеялась и начала бойко перечислять таковые.

– Этот твой скользкий душ, – тихо сказал Навин, наклонившись ко мне, – сработал очень профессионально.

Я быстро взглянул на него. Он понравился мне при первом знакомстве, однако он был человеком со стороны, и я не знал, можно ли ему доверять. Откуда ему известно, что меня бил профессионал?

Он прочел эту мысль на моем лице и улыбнулся.

– Следы ударов, слева и справа, ложатся очень плотно, – пояснил он все так же вполголоса. – Однако глаза не заплыли полностью. Били со знанием дела и с таким расчетом, чтобы ты после побоев мог видеть. Этак сумеет не каждый. На запястьях следы от веревок. Нетрудно догадаться, что тебя связали и кто-то грамотно над тобой потрудился.

– Что ж, в этом есть доля правды.

– Правда в том, что я обижен.

– Обижен? Ты-то почему?

– Потому что ты не взял меня на разборки.

– К сожалению, карты сдавал не я.

Он улыбнулся:

– Но ведь будет новая партия, так?

– Пока не знаю. А тебе что, больше нечем заняться?

– В другой раз, как соберешься на игру, включи меня в свою команду.

– У меня все в порядке, – сказал я. – Но спасибо за предложение.

– Эй вы там! – позвал Дидье, когда хмурый официант шмякнул поднос с напитками на наш столик. – Хватит шептаться, сладкая парочка! Если вы не можете похвастаться тайной связью или обманутым мужем, выставляйте на обсуждение любой другой из своих грехов.

– И я за это выпью, – поддержала Кавита.

– Ты знаешь, почему грех находится под запретом? – спросил ее Дидье, поблескивая голубыми глазами.

– Потому что он доставляет удовольствие? – предположила Кавита.

– Потому что он выставляет в глупом виде ханжей и святош, – сказал Дидье, поднимая стакан.

– Я скажу тост! – объявила Кавита, чокаясь с Дидье. – За садомазо-радости с путами и битьем!

– Годится! – воскликнул Дидье.

– Поддерживаю, – сказал Навин.

– Я пас, – сказал я.

День выдался не самым подходящим для тостов за битье – у меня, во всяком случае.

– Ладно, Лин, – фыркнула Кавита. – Тогда, может, предложишь свой вариант?

– За свободу во всех ее видах, – сказал я.

– Снова поддерживаю, – сказал Навин.

– Дидье всегда готов выпить за свободу, – сказал Дидье, салютуя стаканом.

– Хорошо, – сказала Кавита и чокнулась с нами. – За свободу во всех ее видах.

Мы еще не успели допить, когда рядом возникли Конкэннон и Стюарт Винсон.

– Привет, старина, – сказал Винсон, протягивая мне руку с добродушной улыбкой. – Что за фигня с тобой приключилась?

– Кто-то надрал его сраную задницу, – хохотнув, изрек Конкэннон с протяжным североирландским прононсом. – И его харе тоже нехило досталось. На что ты, в натуре, нарвался, чувак?

– У него возникли проблемы с душем, – сообщила Кавита.

– Проблемы с душем, вот как? – ухмыльнулся Конкэннон, нависая над ней. – А у тебя с чем проблемы, дорогуша?

– Сначала ты скажи о своих, – ответила Кавита.

Он ухмыльнулся с победительным видом:

– Я? У меня проблемы со всем, что мне пока что не принадлежит. Ну а поскольку я вынул кота из мешка, то и ты выкладывай. Повторяю: в чем твои проблемы?

– У меня проблемы с излишней привлекательностью. Но я лечусь.

– Я слышал, терапия отвращения очень помогает, – сказал Навин, в упор глядя на Конкэннона.

Тот обвел взглядом всех нас, громко рассмеялся, а потом завладел двумя стульями от соседнего столика, не спросив позволения у тамошней компании, и толчком усадил на один из них Винсона. Второй стул он развернул задом наперед и оседлал его, положив массивные руки на спинку.

– Что будем пить? – спросил он.

Только сейчас я заметил, что Дидье не заказал выпивку, хотя это было в его правилах, когда кто-нибудь подсаживался к нему в «Леопольде». Вместо этого он пристально смотрел на Конкэннона. В последний раз, когда я видел у Дидье такой взгляд, в его руке вместо стакана был пистолет – и через полминуты он спустил курок.

Я поднял руку, подзывая официанта. Когда напитки были заказаны, я попытался отвлечь Дидье, переключив внимание на Винсона:

– Зато ты прямо-таки сияешь, Винсон.

– Я чертовски счастлив, – заявил американец. – Мы только что сорвали куш. Как с куста. Мне типа крупно подфартило. То есть нам подфартило – мне и Конкэннону. Так что вся выпивка за наш счет!

Принесли выпивку, Винсон расплатился, и мы подняли стаканы.

– За удачные сделки! – сказал Винсон.

– И за тюфяков, которых так приятно надувать, – подхватил Конкэннон.

Зазвенели стаканы, но Конкэннон и тут не преминул опошлить тост.

– По десять тысяч баксов на рыло! – объявил он, вмиг осушив свой стакан и стукнув им по столу. – Охренительное чувство! Это как кончить в рот богатенькой сучке!

– Эй, Конкэннон! – сказал я. – Попридержал бы язык.

– Это уже лишнее, – добавил Винсон.

– Что? – спросил Конкэннон, удивленно разводя руками. – Что не так?

Он повернулся к Кавите, одновременно наклоняя свой стул в ее сторону.

– Ну же, дорогуша, – сказал он, расплываясь в улыбке, как будто приглашал ее на танец. – Только не ври, что не имеешь опыта по этой части. С твоим-то личиком и такой фигурой!

– Может, поговоришь об этом со мной? – произнес Навин сквозь стиснутые зубы.

– Или ты у нас долбаная лесбиянка? – продолжил Конкэннон и загоготал, раскачиваясь так сильно, что стул под ним едва не опрокинулся.

Навин начал вставать, но Кавита прервала это движение, положив ладонь ему на грудь.

– Ради бога, Конкэннон! – быстро заговорил Винсон, удивленный и сконфуженный. – Да что на тебя нашло? Ты привел мне жирного клиента, мы по-легкому срубили бабла, и теперь самое время типа веселиться и праздновать. Кончай уже цепляться к людям и оскорблять всех подряд!

– Ничего страшного, – сказала Кавита, невозмутимо глядя на Конкэннона. – Я верю в свободу слова. Если ты до меня дотронешься, я отрежу тебе руку. Но пока ты просто сидишь тут и несешь идиотскую чушь, продолжай в том же духе, меня оно не волнует.

– Ага, так ты и впрямь лизальщица мокрощелок, – ухмыльнулся Конкэннон.

– Собственно говоря… – начала Кавита.

– Собственно говоря, – перехватил инициативу Дидье, – это не твое собачье дело.

Ухмылка Конкэннона окаменела. Глаза мерцали, как отблески солнца на раздутом капюшоне кобры. Он повернулся к Дидье с недвусмысленно угрожающим видом. Стало ясно, что его грубость по отношению к Кавите имела целью спровоцировать Дидье.

И это сработало. В глазах Дидье пылало пламя цвета индиго.

– Ты бы лучше попудрил носик и переоделся в платье, милашка! – прорычал Конкэннон. – Всех вас, поганых гомиков, надо заставить носить платья, чтобы нормальные люди сразу вас видели. Если тебя имеют, как женщину, ты обязан носить женскую одежду.

– О чести тут говорить не приходится, – произнес Дидье, не повышая голоса, – но хотя бы смелости тебе, надеюсь, хватит, чтобы обсудить эту тему с глазу на глаз. Снаружи.

– Долбаный извращенец! – прошипел Конкэннон, почти не разжимая губ.

Мы вскочили одновременно. Навин протянул руку, намереваясь взять Конкэннона за грудки. Мы с Винсоном вклинились между ними, и с разных концов бара к нам поспешили официанты.

В те годы официанты «Леопольда» проходили особый тест перед приемом на работу: каждый из них, надев боксерские перчатки, должен был в закутке позади бара выстоять как минимум две минуты против очень большого и очень крутого метрдотеля-сикха – и только выстояв, он получал это место.

И вот теперь с десяток этих официантов, по указке большого и крутого сикха, ринулись к нашему столу.

Конкэннон быстро огляделся, оценивая ситуацию. Его рот расплылся шире, демонстрируя оскал неровных желтоватых зубов. Официанты смотрели на него выжидающе.

Несколько секунд Конкэннон слушал свой внутренний голос, призывавший его вступить в бой и погибнуть. Для иных людей такой голос – сладчайший из всех ими слышимых. Но затем инстинкт самосохранения взял верх над природной злобностью, и он попятился, норовя выбраться из кольца официантов.

– Знаете что? – сказал он, отступая. – В гробу я вас видал! Всех вас видал в гробу!

– Да что такое на него нашло? – пробормотал Винсон после того, как Конкэннон покинул бар, попутно толкая и ругая всех встречных.

– Это же очевидно, Стюарт, – сказал Дидье, в то время как мы медленно занимали свои места. Он был единственным из нас, кто не поднялся со стула, – и единственным, сохранившим внешнее спокойствие.

– Но только не для меня, старина, – сказал Винсон.

– Я сталкивался с этим явлением много раз и во многих странах, Стюарт. Этот человек испытывает почти непреодолимое влечение ко мне.

Винсон захлебнулся пивом, разбрызгав его по всему столу. Кавита зашлась в хохоте.

– Ты намекаешь на то, что он голубок? – усмехнулся Навин.

– А что, обязательно быть геем, чтобы дружить с Дидье? – Он взглянул на Адэра, как наждаком прошелся.

– О’кей, о’кей, – извинился Навин.

– Не думаю, что он гей, – сказал Винсон. – Он ходит к проституткам. Скорее он просто типа шизик.

– С этим не поспоришь, – сказала Кавита, помахивая стаканом перед его озадаченной физиономией.

Свити, державшийся от свары подальше, теперь подошел и мазнул грязной тряпкой по нашему столу в знак того, что готов принять очередной заказ. Затем он поковырял в горбатом носу средним пальцем, вытер его о свою куртку и шумно вздохнул.

– Аур куч?[39] – спросил он с угрожающей интонацией.

Дидье уже было собрался сделать заказ, но я его остановил.

– Без меня, – сказал я, вставая и проверяя наличие в карманах ключей.

– Нет, погоди! – запротестовал Дидье. – Еще по одной, идет?

– Я и последнюю не допил. Мне еще надо доехать до дома.

– И я с тобой, ковбой, – сказала, также поднимаясь, Кавита. – Обещала Лизе заглянуть к вам в гости. Подбросишь меня?

– С удовольствием.

– Но… разве гей может ходить к проституткам – в смысле, регулярно? – спросил Винсон, наклоняясь к Дидье.

Дидье щелкнул зажигалкой и секунду смотрел на тлеющий кончик сигареты, а затем ответил Винсону:

– Неужели ты не слышал, Стюарт? Гей может делать абсолютно все, что только пожелает.

– Как это? – растерялся Винсон.

– Чем меньше знаешь, тем лучше спишь, – сказал я, обмениваясь улыбками с Дидье. – И я лучше поеду домой вместе со своим незнанием.

Мы с Кавитой покинули бар, пробрались через толчею посетителей у входа и дошли до моего мотоцикла, оставленного на ближайшей парковке. Я уже вставил ключ в замок зажигания, когда очень сильная рука ухватила меня за предплечье. Это был Конкэннон.

– Вот ведь сраный гомик, а? – сказал он с широченной улыбкой.

– Что?

– Я об этом французском гомике.

– У тебя с головой совсем плохо, ты в курсе, Конкэннон?

– Не буду с этим спорить. Я вообще не хочу спорить. Мне удачно привалило бабла. Десять кусков. Приглашаю тебя гульнуть.

– Я еду домой, – сказал я, высвобождая свою руку.

– Да ладно тебе, это будет весело! Давай гульнем на пару, ты и я. Ввяжемся в славную драку. Найдем каких-нибудь реально жестких уродов и отметелим их в хлам. Давай веселиться, чувак!