Конклав

Отец Дзанетти вернулся с шарфом в тот момент, когда появился кардинал Трамбле – он пришел один со стороны Апостольского дворца. На плече у него висела повседневная сутана в целлофановом пакете из химчистки. В правой руке – спортивная сумка «Найк». Такой образ он принял после похорон его святейшества: папа двадцать первого века – скромный, простой, доступный, но при этом ни один волосок его великолепной седой шевелюры под красным дзукетто не растрепался.

Ломели предполагал, что канадский кандидат отпадет сам по себе два-три дня спустя после начала конклава. Трамбле знал, как подать себя прессе. В качестве камерленго он отвечал за каждодневную работу Церкви до избрания нового понтифика. Забот у него было не особенно много. Тем не менее он ежедневно собирал кардиналов в Зале синода, потом устраивал пресс-конференции, а вскоре начали появляться статьи, цитирующие «источники в Ватикане», в которых говорилось, какое огромное впечатление на коллег производит его мастерское управление делами. У Трамбле было и другое, более действенное средство продвигать себя. Именно к нему как к префекту Конгрегации евангелизации народов обращались за финансированием кардиналы из развивающихся стран, в особенности из стран бедных. Им требовались деньги не только для миссионерской деятельности, но и на проживание в Риме в промежутке между похоронами папы и конклавом. Произвести на них впечатление можно было без труда. Если человек наделен таким сильным чувством судьбы, то, может быть, он и в самом деле избранный? Может быть, ему был знак, невидимый для остальных? И уж точно невидимый для Ломели.

– Добро пожаловать, Джо.

– Якопо, – дружески ответил Трамбле и с извиняющейся улыбкой поднял руки, показывая, что не может обменяться рукопожатием.

«Если он победит, – пообещал себе Ломели, – меня на следующий же день не будет в Риме».

Он намотал на шею черный шерстяной шарф и засунул руки поглубже в карманы пальто, а потом принялся притопывать по брусчатке.

– Мы могли бы подождать и внутри, ваше высокопреосвященство, – сказал Дзанетти.

– Нет, пока еще есть такая возможность, я хочу подышать свежим воздухом.

Кардинал Беллини появился только в половине шестого. Ломели увидел его высокую, худую фигуру – он двигался в тени по краю площади. В одной руке нес чемодан, в другой – черный портфель, настолько набитый книгами и бумагами, что и закрыть его как положено не удалось. Голова кардинала была наклонена в раздумье. По всеобщему мнению, Беллини был фаворитом в гонке претендентов на трон святого Петра. Какие мысли появлялись в этой голове в связи с такой перспективой, спрашивал себя Ломели. Кардинал был слишком благороден для интриг и слухов. Если папа сурово критиковал курию, то на Беллини его критика не распространялась. Он в качестве государственного секретаря весь отдавался работе, и его подчиненные вынуждены были организовать вторую смену, которая приходила каждый вечер в шесть и оставалась с ним до полуночи. Он в большей мере, чем кто-либо из других членов Коллегии, имел как физические, так и умственные способности для папского трона. И он был человеком молитвы. Ломели решил голосовать за него, хотя своего намерения не оглашал, а Беллини имел слишком щепетильный характер, чтобы спрашивать. Экс-секретарь был настолько погружен в свои мысли, что вполне мог пройти мимо встречающих. Но в последнюю минуту он вспомнил, поднял голову и пожелал всем доброго вечера. Лицо у него казалось бледнее и изможденнее обычного.

– Я последний?

– Не совсем. Как дела, Альдо?

– Вполне себе ужасно! – улыбнулся Беллини тонкими губами и отвел Ломели в сторону. – Вы читали сегодняшние газеты – какое у меня может быть настроение? Я дважды размышлял о «Духовных упражнениях» святого Игнатия[28], чтобы сохранить спокойствие.

– Да, я читал газеты, и, если хотите моего совета, мудро было бы не обращать внимания на всех этих самозваных «экспертов». Предоставьте это Богу, мой друг. Будет Его воля – все случится, нет так нет.

– Но я не только безвольный инструмент в руках Господа. У меня есть что сказать по этому вопросу. Он наделил нас свободной волей. – Беллини понизил голос, чтобы остальные не услышали его. – Я вовсе этого не хочу, вы понимаете? Ни один человек в здравом уме не может желать стать папой.

– Некоторые из наших коллег, кажется, придерживаются другого мнения.

– Значит, они глупцы, если не что похуже. Мы оба видели, что папство сделало с его святейшеством. Это Голгофа.

– Тем не менее вы должны быть готовы. Обстоятельства складываются так, что папой вполне можете стать вы.

– Но если я не хочу этого? Если я в сердце своем знаю, что не достоин?

– Чепуха. Вы куда достойнее всех нас.

– Нет.

– Тогда скажите вашим сторонникам, чтобы они не голосовали за вас. Передайте эту чашу кому-нибудь другому.

На лице Беллини появилось мучительное выражение.

– Чтобы чашу получил он?

Кардинал кивнул вниз по склону. К ним поднималась плотная, коренастая, чуть ли не квадратная фигура, формы которой становились комичнее от того, что по бокам шли высокие швейцарские гвардейцы в шлемах с перьями.

– Он-то не испытывает никаких сомнений. Он вполне готов свести на нет тот прогресс, который мы достигли за последние шестьдесят лет. Как я буду жить со своей совестью, если не попытаюсь его остановить?

Не дожидаясь ответа, Беллини поспешил в Каза Санта-Марта, оставив Ломели встречать патриарха Венеции.

Из всех клириков, которых видел Ломели, кардинал Гоффредо Тедеско меньше всего походил на клирика. Незнакомый с ним человек, взглянув на его фотографию, вероятно, сказал бы, что это мясник на пенсии или водитель автобуса. Тедеско происходил из крестьянской семьи в Базиликате, с самого юга, младший из двенадцати детей – такие громадные семьи когда-то не были в диковинку в Италии, но после Второй мировой войны практически исчезли. Нос ему сломали в юности, и теперь тот имел форму луковицы и был слегка изогнут. Тедеско носил длинные волосы, кое-как разделенные пробором. Брился тоже небрежно. В гаснущем свете дня он напомнил Ломели фигуру из другого столетия; может быть, Джоаккино Россини[29]. Но деревенский образ был маской. Кардинал имел две степени по теологии, говорил на пяти языках и был протеже Ратцингера на должность префекта в Конгрегацию доктрины веры, где его называли вышибалой панцер-кардинала. После похорон папы Тедеско уехал из Рима, сказав, что ему тут ужасно холодно. Никто ему, конечно, не поверил. Публичности ему вполне хватало, а его отсутствие лишь усиливало связанную с ним таинственность.

– Мои извинения, декан. Поезд задержался в Венеции.

– Как здоровье?

– Неплохо… хотя в наши годы никто по-настоящему не бывает здоров.

– Нам вас не хватало, Гоффредо.

– Не сомневаюсь, – рассмеялся Тедеско. – Увы, ничего не мог с этим поделать. Но мои друзья хорошо информировали меня о происходящем. Еще встретимся, декан. – И обратился к швейцарскому гвардейцу: – Нет-нет, мой дорогой, дайте это мне.

Так, до конца играя человека из народа, он настоял на том, что самостоятельно понесет в дом свой чемодан.

3. Откровения

Без четверти шесть архиепископа-эмерита Киева Вадима Яценко закатили вверх по склону в коляске. О’Мэлли театрально поставил последнюю галочку в бумагах на клипборде и объявил, что все сто семнадцать кардиналов безопасно добрались до места.

Ломели с облегчением кивнул и закрыл глаза. Семь чиновников конклава немедленно сделали то же самое.

– Отец Небесный, – сказал он, – Творец неба и земли, Ты избрал нас Своим народом. Помоги нам придать Твою славу всему, что мы делаем. Благослови этот конклав, направь нас по пути мудрости, сплоти нас, слуг Твоих, помоги нам встречать друг друга в любви и радости. Мы восхваляем имя Твое ныне и вовеки. Аминь.

– Аминь.

Он повернулся к Каза Санта-Марта. Теперь, когда все ставни были закрыты, с верхних этажей не проникало ни луча света. Погруженный в темноту дом превратился в бункер. Освещен был только вход. За толстым пуленепробиваемым стеклом в желтоватом сиянии безмолвно двигались священники и охранники, словно в аквариуме.

Ломели уже почти подошел к двери, когда кто-то прикоснулся к его руке.

– Ваше высокопреосвященство, – сказал Дзанетти, – вы не забыли: архиепископ Возняк ждет вас?

– Ах да – Януш! Забыл. Но времени в обрез.

– Он знает, что до шести должен покинуть вас, ваше высокопреосвященство.

– Где он?

– Я попросил его посидеть в комнате ожидания внизу.

Ломели кивнул на салютовавшего у дверей швейцарского гвардейца и последовал за Дзанетти в теплый холл, на ходу расстегивая пальто. После здоровой уличной прохлады здесь стояла некомфортная духота. Между мраморными колоннами виднелись группки беседующих кардиналов. Он, проходя, улыбался им. Кто они такие? Память подводила его. В бытность папским нунцием он помнил имена всех своих коллег-дипломатов, их жен и даже детей. Теперь же каждый разговор грозил обернуться неловкостью.

У дверей комнаты ожидания напротив капеллы Ломели отдал Дзанетти пальто и шарф:

– Будьте добры, отнесите это ко мне в комнату.

– Вы не хотите, чтобы я поприсутствовал?

– Нет, я разберусь. – Он взялся за ручку двери. – Напомните мне, когда вечерня?

– В шесть тридцать, ваше высокопреосвященство.

Ломели открыл дверь. Архиепископ Возняк стоял спиной к нему в дальнем конце помещения. Он, казалось, смотрел на голую стену. Внутри витал слабый, но легко узнаваемый запах алкоголя. И опять Ломели пришлось подавить раздражение. Как будто у него без этого мало забот!

– Януш? – подошел он к Возняку, собираясь обнять, но, к его тревоге, префект Папского дома упал на колени и осенил себя крестом.

– Ваше высокопреосвященство, именем Отца, Сына и Святого Духа. Моя последняя исповедь была четыре недели назад.

Ломели вытянул руку:

– Януш, Януш, простите меня, но у меня просто нет времени, чтобы выслушать вашу исповедь. Двери закроют через несколько минут, и вам придется уйти. Сядьте, пожалуйста, и быстро расскажите мне, что вас беспокоит.

Он подхватил архиепископа под руку, подвел к стулу и посадил. Сам сел рядом, одобрительно улыбнулся и похлопал Возняка по коленке:

– Слушаю.

Пухлое лицо Возняка было мокрым от пота. Ломели сидел так близко от него, что видел пылинки на стеклах очков архиепископа.

– Ваше высокопреосвященство, мне нужно было прийти к вам раньше. Но я обещал, что буду молчать, – сказал префект.

– Я понимаю. Не волнуйтесь.

Возняк, казалось, потел водкой. Кто это плел небылицы о том, что она не дает запаха? Возняк просто весь пропах ею. Руки у него тряслись.

– Итак, вы обещали ничего не говорить… кому вы дали это обещание?

– Кардиналу Трамбле.

– Понимаю.

Ломели чуть подался назад. Он целую жизнь выслушивал чужие тайны, и у него уже выработался инстинкт на такие признания. Вульгарные священники полагали, что лучше узнать всё, его же опыт говорил, что лучше знать минимум возможного.

– Прежде чем вы начнете, Януш, я прошу вас спросить у Господа, правильно ли будет нарушить обещание, которое вы дали кардиналу Трамбле.

– Я много раз спрашивал Его, ваше высокопреосвященство, и именно поэтому я здесь. – Губы Возняка дрожали. – Если для вас это затруднительно, то я…

– Нет-нет, конечно. Только, пожалуйста, называйте факты. У нас совсем нет времени.

– Хорошо. – Поляк сделал глубокий вдох. – Вы помните, что в день смерти его святейшества последний, с кем у него состоялась официальная встреча в четыре часа, был кардинал Трамбле.

– Помню.

– Так вот, во время той встречи его святейшество освободил кардинала Трамбле от всех церковных служебных обязанностей.

– Что?

– Папа отправил его в отставку.

– За что?

– За грубое нарушение этики.

Ломели лишился дара речи.

– Послушайте, архиепископ, вы могли бы выбрать для этого более удобное время и рассказать мне все раньше?

Возняк уронил голову:

– Я знаю, ваше высокопреосвященство. Простите меня.

– Ведь вы могли сказать мне об этом в любое время за последние три недели!

– Я не виню вас за то, что вы сердитесь, ваше высокопреосвященство. Но до меня только в последние дни дошли слухи о кардинале Трамбле.

– Какие слухи?

– О том, что он может быть избран папой.

Ломели выдержал достаточно длительную паузу, чтобы передать свое неудовольствие такой откровенностью.

– И вы считаете своим долгом предотвратить это?

– Я больше не знаю, в чем состоит мой долг. Я много молился, чтобы Господь наставил меня, и в конечном счете мне показалось, что вы должны знать факты, а потом уже решать, сообщать о них остальным кардиналам или нет.

– Но в чем факты, Януш? Вы не сообщили мне никаких фактов. Вы присутствовали при встрече папы и Трамбле?

– Нет, ваше высокопреосвященство. Его святейшество сказал мне об этом позднее, когда мы вместе ужинали.

– Он вам сказал, почему отправил в отставку кардинала Трамбле?

– Нет. Сказал, что причины вскоре станут ясны. Но он был очень взволнован… очень рассержен.

Ломели разглядывал Возняка. Не лжет ли он? Нет. Возняк был простой душой, его вывезли из городка в Польше, и он стал компаньоном Иоанна Павла II в его последние годы. Ломели не сомневался: Возняк говорит правду.

– Кто-нибудь еще знает об этом, кроме вас и кардинала Трамбле?

– Монсеньор Моралес – он присутствовал на встрече его святейшества и кардинала Трамбле.

Ломели знал Гектора Моралеса, хотя и немного. Моралес служил одним из частных секретарей папы. Уругваец.

– Послушайте, Януш, – сказал Ломели, – вы абсолютно уверены, что не ошибаетесь? Я вижу, что вы не в себе. Почему монсеньор Моралес ни словом об этом не обмолвился? Он был вместе с нами в ночь смерти его святейшества. Он мог бы высказаться на этот счет. Или сообщить кому-нибудь из других секретарей.

– Ваше высокопреосвященство, вы сказали, что вам нужны факты. Вот вам факты. Я тысячу раз обдумывал все это. Я обнаружил, что его святейшество мертв. Я вызвал доктора. Доктор вызвал кардинала Трамбле. Как вы знаете, таковы правила: «Камерленго – первый из членов курии, который должен быть официально оповещен в случае смерти папы». Кардинал Трамбле прибыл и взял бразды правления в свои руки. Естественно, я не имел никаких прав возражать, а к тому же я был потрясен. Но по прошествии часа он отвел меня в сторону и спросил, не был ли его святейшество особенно озабочен чем-то во время нашего ужина. Вот тогда я должен был сказать что-то. Но меня обуял страх, ваше высокопреосвященство. Предполагалось, что я ничего такого не должен знать. Поэтому я ответил, что папа был взволнован, но не вдавался ни в какие детали. Потом я увидел, что кардинал шепчется о чем-то с монсеньором Моралесом. Я предположил, что он убеждает секретаря ничего не говорить о той встрече с его святейшеством.

– С чего вы это решили?

– Я позднее пытался поговорить с монсеньором о том, что мне сообщил папа, но у него на этот счет было твердое мнение. Он сказал, что никакой отставки не случилось, а его святейшество в последние недели был не в себе и ради блага Церкви я не должен больше поднимать этот вопрос. Вот я и не поднимал. Но это неправильно, ваше высокопреосвященство. Господь говорит мне, что это неправильно.

– Да, – согласился Ломели, – неправильно.

Он пытался понять, какие у этого могут быть последствия. Не исключено, что вообще никаких. Возняк переутомился. Но с другой стороны, если они изберут Трамбле папой, а потом все обнаружится и начнется скандал, то последствия для Церкви могут быть катастрофическими.

Вдруг раздался громкий стук.

– Не сейчас! – крикнул Ломели.

Дверь распахнулась. В комнату ввалился О’Мэлли. Вся его немалая масса опиралась на правую ногу, как у конькобежца, а левая рука вцепилась в дверную раму.

– Ваше высокопреосвященство, архиепископ, извините, что прерываю, но ваше присутствие требуется самым срочным образом.

– Господи боже, что еще случилось?

О’Мэлли скосил взгляд на Возняка.

– Извините, ваше высокопреосвященство, я бы предпочел не говорить. Не могли бы вы прийти немедленно?

Он отошел от двери и показал рукой в направлении холла.

Ломели неохотно поднялся на ноги.

– Вы должны предоставить решение мне, – сказал он Возняку. – Но вы поступили правильно.

– Спасибо. Я знал, что всегда могу прийти к вам. Вы благословите меня, ваше высокопреосвященство?

Ломели возложил руку на голову архиепископа.

– Ступайте с миром и любовью и служите Господу. – В дверях он повернулся. – И может быть, вы с вашей добротой вспомните меня сегодня вечером в своей молитве. Боюсь, мне может потребоваться большее Божественное покровительство, чем вам.

За несколько последних минут холл оказался переполнен. Кардиналы начали выходить из своих комнат – собирались на мессу в часовне. Тедеско разглагольствовал перед группой внизу лестницы – Ломели видел его краем глаза, направляясь с О’Мэлли к месту регистрации. У длинной полированной деревянной стойки дежурил швейцарский гвардеец, прижимая к себе шлем. С ним находились два агента службы безопасности и архиепископ Мандорфф. В том, как они смотрели перед собой и молчали, было что-то зловещее, и Ломели вдруг с абсолютной уверенностью решил, что кто-то из кардиналов умер.

– Извините за таинственность, ваше высокопреосвященство, – сказал О’Мэлли, – но я подумал, что не могу говорить об этом в присутствии архиепископа.

– Я уже наверняка знаю, о чем пойдет речь: вы собираетесь сказать мне, что мы потеряли одного из кардиналов?

– Напротив, декан, у нас, судя по всему, появился лишний. – Ирландец издал нервный смешок.

– Вы так хотели пошутить?

– Нет, ваше высокопреосвященство, – заговорил О’Мэлли серьезным голосом. – Я имею в виду в буквальном смысле: только что объявился еще один кардинал.

– Как такое возможно? Мы кого-то не включили в список?

– Нет, его имени никогда и не было в списке. Он говорит, что он был возведен в кардинальский сан in pectore[30].

Ломели чувствовал себя так, будто ударился лбом о невидимую стену. Он резко остановился посреди холла.

– Это наверняка какой-то самозванец.

– Я тоже так решил, ваше высокопреосвященство. Но с ним говорил архиепископ Мандорфф, и он так не считает.

Ломели поспешил к Мандорффу:

– Что это еще за новости?

За стойкой регистрации две монахини стучали по клавиатуре компьютеров, делая вид, что не слушают.

– Его зовут Винсент Бенитез, ваше высокопреосвященство. Он архиепископ Багдада.

– Багдада? Я не знал, что у нас там есть архиепископ. Он иракец?

– Вряд ли. Он филиппинец. Его святейшество назначил его в прошлом году.

– Да, кажется, я что-то такое вспоминаю.

Перед мысленным взором Ломели возникла фотография в газете. Католический прелат на фоне разрушенной церкви. И его в самом деле возвели в кардинальский сан?

– Вы ведь в первую очередь должны быть осведомлены об этом, – сказал Мандорфф.

– Но я не осведомлен. У вас удивленный вид.

– Я предполагал, что если его возвели в кардинальский сан, то его святейшество должен был известить декана Коллегии кардиналов.

– Необязательно. Если вы помните, он в последнее время полностью пересмотрел каноническое право в том, что касается назначений in pectore.

Ломели пытался говорить беззаботным тоном, хотя на самом деле ощущал это последнее оскорбление острее других. In pectore («в сердце») было древней оговоркой, согласно которой папа имел право возводить кого-либо в кардинальский сан, не называя его имени даже самым близким сотрудникам; кроме самого назначенного, об этом знал один Господь. За все годы в курии Ломели лишь раз слышал о возведении в кардинальский сан in pectore, имя этого кардинала так и не было названо даже после смерти папы. Это случилось в две тысячи третьем году во время папства Иоанна Павла II. До сего дня никто не знал имени этого человека, предполагали, что он китаец и его имя должно оставаться в тайне, чтобы власти не подвергли его преследованиям. Предположительно те же самые соображения безопасности вполне могли быть применимы и к старшему представителю Церкви в Багдаде. Так ли оно было на самом деле?

Ломели ощущал на себе взгляд Мандорффа. Немец обильно потел в жарком холле. Свет люстры отражался на его гладко выбритом черепе.

– Но я уверен, что его святейшество не принял бы такого чувствительного решения, не посоветовавшись, по крайней мере, с государственным секретарем. Рэй, будьте добры, найдите кардинала Беллини и пригласите его к нам.

Когда О’Мэлли ушел, Ломели снова обратился к Мандорффу:

– Вы и в самом деле считаете, что он кардинал?

– У него письмо от покойного папы, подтверждающее назначение. Письмо адресовано в архиепархию Багдада, и там оно содержалось в тайне по просьбе его святейшества. У багдадца есть должностная печать. Посмотрите сами. – Он показал Ломели пачку документов. – И он действительно является архиепископом, выполняет миссию в одном из самых опасных мест мира. Я не могу представить себе, зачем бы ему понадобилось подделывать свои верительные грамоты?

– Пожалуй.

Бумаги, на взгляд Ломели, действительно были подлинными. Он вернул их и поинтересовался:

– Где он теперь?

– Я попросил его подождать в запасном кабинете.

Мандорфф направился за регистрационную стойку. Сквозь стеклянную стену Ломели увидел стройного человека, сидящего на оранжевом пластмассовом стуле в углу между принтером и коробками с писчей бумагой. В простой черной сутане, без шапочки на голове, он сидел, наклонившись вперед, уперев локти в колени, и перебирал четки. Смотрел в пол и явно молился. Его лицо трудно было разглядеть – мешала прядь темных волос.

– Он подошел к двери за секунды до закрытия, – тихо сказал Мандорфф, словно боясь разбудить спящего. – Его имени, конечно, не было в списке, и одет он не по-кардинальски, поэтому гвардеец у ворот позвонил мне. Я попросил привести его, на входе его обыскали. Надеюсь, я вел себя корректно?

– Конечно.

Филиппинец перебирал четки, полностью уйдя в молитву. Ломели, рассматривая его, чувствовал себя так, будто подглядывает в замочную скважину. Но ему было трудно отвернуться. Он завидовал. Сам он давно утратил способность так отдаваться молитве, изолируясь от мира. В его голове теперь постоянно стоял шум. Сначала Трамбле, подумал он, теперь это. Какие еще потрясения ждут нас, спрашивал он себя.

– Кардинал Беллини наверняка сможет прояснить этот вопрос, – сказал Мандорфф.

Ломели огляделся и увидел Беллини, который шел к ним вместе с О’Мэлли. На лице бывшего государственного секретаря было обеспокоенное выражение.

– Альдо, вы об этом знали?

– Я не знал, что его святейшество в самом деле пошел на это, нет, не знал. – Беллини недоуменно посмотрел через стекло на Бенитеза, словно на какое-то мифическое существо. – И тем не менее вот он перед нами…

– Значит, папа говорил, что у него есть такие намерения?

– Да, он говорил о такой возможности месяца два назад. Я ему категорически не советовал делать это. Христиане и без того немало пострадали в той части мира, зачем еще сильнее будоражить воинственных исламистов. Кардинал Ирака! Американцы были бы в ужасе. Как мы могли бы обеспечить его безопасность?

– Предположительно, именно поэтому его святейшество и хранил это производство в кардиналы в тайне.

– Но люди так или иначе узнали бы! Все тайное становится явным, а особенно в таком месте, и он понимал это лучше кого-либо другого.

– Ну, теперь это перестанет быть тайной, как бы ни развивались события.

Филиппинец за стеклом безмолвно перебирал четки.

– Если вы подтверждаете намерение папы произвести его в кардиналы, то логично предположить, что его бумаги подлинные, – сказал Ломели, – поэтому, я думаю, у нас нет иного выбора – только допустить его.

Он двинулся к двери. К его удивлению, Беллини ухватил его за руку.

– Постойте, декан! – прошептал он. – Должны ли мы это делать?

– Почему нет?

– Мы уверены, что его святейшество имел все права принять такое решение?

– Осторожнее, мой друг. Это похоже на ересь, – тоже вполголоса ответил Ломели, не желая, чтобы их разговор кто-нибудь услышал. – Не нам решать, был ли прав его святейшество или нет. Наш долг состоит в выполнении его пожеланий.

– Папская непогрешимость относится к доктрине. Она не распространяется на назначения.

– Я хорошо осведомлен о границах папской непогрешимости. Но тут речь идет о каноническом праве. А в этих вопросах моя квалификация не уступает вашей. Тридцать девятая статья Апостольской конституции говорит вполне недвусмысленно: «Если кто-либо из кардиналов-выборщиков прибудет „ре интегра“, то есть до избрания нового пастыря Церкви, его следует допустить до голосования на той стадии, в которой оно находится». Этот человек является кардиналом по закону.