Аспазия

Над золотыми воротами храма поднимался, освещенный ярким блеском, символ крылатой Психеи, не бродящей как тень в Гадесе, а поднимающейся в божественном эфире других долин Тартара: Асфоделя и Элизиума…

Сквозь эти ворота были проведены вновь посвящаемые; здесь открывалась им еще одна часть тайны, – перед ними сверкал священный элевсинский свет.

На следующий день, после того, как Аспазия, рядом с супругом и с множеством других посвященных, получила элевсинское посвящение, милезианка была в странном состоянии. Она была так сильно потрясена, что старалась восстановить нарушенную гармонию, оживленным разговором с Периклом обо всем, что она видела и слышала.

Подобно ночным птицам глаза которых любят мрак и не переносят ярких лучей света, также существуют и дети света, которые чувствуют себя хорошо только при ярком свете и глаза которых не переносят вида мрачных пропастей. Аспазия принадлежала к последним и это путешествие было для нее взглядом во мрак, в темную ночь, что же касается до того, что называлось священным элевсинским светом, то он казался ей не светом, а мраком, только другого рода, так как был мрачен и вел во мрак. Светом в ее понимании было только то, что освещает и облегчает душу. Тускло-бледный, призрачно-туманный, затем ослепляющий, яркий свет, показанный элевсинским иерофантом, казался противоположностью истинного, яркого света. Она называла мошенничеством то, что было самое волшебное и фантастическое в искусстве элевсинских жрецов. Она была возбуждена, взволнована и более, чем когда-либо, была склонна отстаивать свои взгляды до конца.

Между тем как все элевсинские тайны стали известными Аспазии, об обстоятельствах ее посвящения узнали недруги.

Ее злейшие противницы, снова оскорбленные и раздраженные, а с ними и Лампон были в Элевсине. Деятельный Лампон, сумевший еще более вкрасться в доверие Телезиппы с тех пор, как она сделалась супругою архонта, как нельзя лучше годился быть орудием в руках мстительной женщины.

Лампону скоро удалось от мистагога [мистагог – жрец, посвящавший в таинства], дававшего Аспазии малое посвящение, узнать обо всех его обстоятельствах и известие об этом дошло до врагов Аспазии.

Вскоре архонт, как охранитель священных законов, узнал о совершенном святотатстве и над головою Аспазии и Гиппоникоса, благодаря которому она получила малое посвящение, собралась гроза.

Аспазия еще ничего не знала о том, что ей угрожало, и прежде чем известие об этом дошло до нее, в доме Гиппоникоса ее ждала новая неприятность. Однажды утром Аспазия сидела с Периклом и Гиппоникосом за столом – священный обычай предписывал известное воздержание во время празднования таинств так что Аспазии тем более нравилось поддевать старого Гиппоникоса застольными речами о том, что он сам более склонен служить веселому Якху, чем строгой Персефоне. Он прилежно прикладывался к стакану, и глаза его сверкали все ярче и ярче, тогда как очаровательная женщина осуждала мрачную суровость таинств и мрачные обязанности, налагаемые долгом, которому она противопоставляла свет жизни и радости.

Встав из-за стола, Перикл удалился, чтобы навестить одного приятеля в Элевсине, а Аспазия прошла в свои покои. Вдруг появился пьяный Гиппоникос и начал упрекать ее.

– Женщина, – громко кричал он, – твое имя – неблагодарность! Разве не я спас тебя от неприятностей в Мегаре? И что было мне благодарностью за это? Разве теперь я снова не бросился из-за тебя прямо головою в пропасть, посвятив тебя против всяких священных обычаев, сразу в великие таинства? Неужели и за это я не получу ни малейшей благодарности?

Отчего же, если у тебя такие свободные взгляды, ты так сурова ко мне? Или ты боишься своего супруга? Или мрачных уз долга? Но ты сама сейчас смеялась над ними. Или, может быть, я недостаточно молод и красив для тебя? Возьми это кольцо с драгоценным камнем. Оно стоит целых два таланта. Уверена ли ты, что Перикл всегда будет любить тебя, что он не оттолкнет тебя, со временем, как Телезиппу? Все в свете изменчиво, не полагайся ни на что, лови минуты счастья. Возьми кольцо, моя прелесть. Конечно, теперь ты еще хороша, но, придет время, когда ты станешь стара и противна… Возьми кольцо, о, прелестная, и поцелуй меня за него!

На мгновение пьяный отступил перед гневным взглядом Аспазии, но потом снова продолжал:

– Кто ты такая? Скажи, кто ты такая? Гетера из Милета, вот ты кто! Да, гетера из Милета! Зачем же ты корчишь из себя суровую спартанку? Не будь столь целомудрена, ты уже однажды без всякого целомудрия, служила моделью Алкаменесу.

Аспазия побледнела от негодования, оттолкнула шатающегося Гиппоникоса, поспешно набросила на себя верхнее платье и бросилась вон из дома.

Едва оставила она дом Гиппоникоса, как прорицатель Лампон, вошел в него. Он был прислан Диопитом, приехавшим накануне в Элевсин.

Когда враги, питавшие смертельную ненависть к Периклу и Аспазии, узнали о неправильном посвящении Аспазии, они решились сейчас же обвинить перед священным судом, как саму Аспазию, так и Гиппоникоса, и все радовались возможности погубить ненавистную женщину и, возбуждавшего всеобщую зависть Гиппоникоса. Но сам Диопит думал иначе:

– Если мы обвиним его, – сказал он, – то могущественный Перикл, со всем своим влиянием, станет на его сторону, и он отделается, если не легким испугом то, во всяком случае, будет наказан гораздо мягче, чем мы желаем: очень может быть, что он заплатит лишь денежный штраф, ничего не значащий для богатейшего человека Афин. Другое дело, если это обвинение будет постоянно висеть над его головой. Мы уведомим его, что знаем его тайну и что от нас зависит погубить его, или нет. Это заставит его согласиться на все, более всего он любит собственное спокойствие и потому из-за страха потерять все, сделается послушным орудием в наших руках. Его влияние и могущество его богатства велики, и лучше пусть оно перейдет в наши руки, чем в руки наших противников.

Прорицатель нашел Гиппоникоса пьяным и разгневанным на жену Перикла. Лампон сказал, что он знает, что супруга Перикла была посвящена, нарушив священные правила.

Услышав это, пьяный Гиппоникос так сильно испугался, что почти обезумел. Его гнев на милезианку, которую он начал проклинать, называя ее обольстительницей и губительницей, все возрастал:

– Делайте с ней все что хотите! – кричал он, – она заслуживает всего.

Лампон был обрадован гневом Гиппоникоса на Аспазию и сумел еще более усилить этот гнев и страх Гиппоникоса, нарисовав перед ним ужасные обвинения, которые могут быть ему предъявлены и в конце концов объявил, что те, кто обвиняют Гиппоникоса, желают войти с ним в тайные переговоры. Наконец, Лампон спросил, примет ли он приглашение, которое эти люди пришлют.

Гиппоникос вздохнул с облегчением и заранее согласился на все, чего от него потребуют. Тогда был назначен час и место переговоров.

Во время разговора Лампона с Гиппоникосом, Аспазия поспешно шла по улицам Элевсина. Скоро она вынуждена была замедлить шаги, попав в толпу и скоро заметила на себе всеобщее внимание, которое привело ее в беспокойство.

Собравшаяся в Элевсине толпа была в высшей степени возбуждена против Аспазии. Слух о ее неправильном посвящении был распространен в народе, кроме того, находились люди, которые громко осмеливались говорить, что Аспазия была прежде гетерой в Милете и Мегаре, что из последнего места ее прогнали со стыдом и что вследствие ее прошлого ее посвящение – святотатство.

Как всегда бывает в таких случаях, всевозможные сплетни переходили из уст в уста и увеличивали негодование толпы, через которую поспешно пробиралась супруга Перикла, слыша оскорбительные намеки в свой адрес.

Между тем наступил час переговоров Диопита с Гиппоникосом. Несколько человек, врагов Перикла, собрались у жреца, где дрожащий Гиппоникос соглашался на все. Диопит рассчитывал привлечь Гиппоникоса в число своих союзников. Ради него, говорили Гиппоникосу, отложат выдвижение весьма опасного и для него обвинения против Аспазии в нарушении афинских законов. Эта отсрочка продлится столько, сколько он этого будет заслуживать.

Некоторые говорили, что следует идти дальше, не ограничиваться одной милезианкой, но, наконец, добрались и до самого Перикла. Они указывали на пагубные для общественной жизни постановления, исходившие от него, на конец народного правления, так как, в сущности правил один Перикл. Другие говорили, что настоящий корень зла в государстве заключается в таких людях, как Анаксагор, Сократ и софисты: они научили афинян думать и говорить свободно о богах и божественных вещах и этих-то людей и следует обуздать прежде всего. Кроме того, в числе сторонников Диопита, были противники и завистники Фидия и его школы, желавшие, чтобы и против них было возбуждено преследование.

Глаза Диопита сверкали при упоминании всех этих имен – для него они все были одинаково ненавистны.

– Мы сумеем обуздать их всех, – говорил он. – Да каждого дойдет своя очередь, но надо уметь дождаться благоприятного случая и смело воспользоваться настроением афинян, а пока составим план, чтобы погубить всех виновных.

Аспазия уже не возвратилась в дом Гиппоникоса. Только Перикл появился там на следующий день. Он был разгневан дерзким оскорблением, нанесенным Аспазии. Гиппоникос извинялся, ссылаясь на опьянение и даже на саму Аспазию, которая своими речами спровоцировала его. Затем он горько жаловался на опасность, которой подверг себя посвящением Аспазии в таинства. Перикл сожалел об этом и обещал свою поддержку, но Типпоникоса нельзя было успокоить. Когда Перикл стал прощаться, Гиппоникос проводил его до дверей, с испугом несколько раз оглянулся вокруг и шепнул на ухо старому другу:

– Будь осторожен, Перикл, вчера вечером, у Диопита, замышляли недоброе. Берегись Диопита! Обезвредь его, если можешь. Они хотят погубить Аспазию, Анаксагора, Фидия и тебя самого. Я уже у них в руках и должен был на все соглашаться, но я желаю, чтобы вороны и собаки разорвали этого проклятого жреца Эрехтея и всех его единомышленников.

Глава VII

С того дня, когда Алкивиад ударом диска ранил своего товарища, прошло много лет. Мальчик превратился в юношу, стал совершеннолетним, и, по афинскому обычаю, вместе с другими юношами, которые в этот год вступили в совершеннолетие, был представлен в народное собрание и, опоясанный мечом и вооруженный щитом, взошел на Акрополь, чтобы принести там торжественную клятву присяги, которую должны были давать родине новые афинские граждане. Он клялся с честью носить оружие, не оставлять в бою своего соседа, сражаться за святыню и имущество всех, не уменьшать общественного достояния, а где возможно увеличивать его, так же как могущество своей страны, уважать и соблюдать законы, издаваемые народом и не дозволять другим их оскорблять или не повиноваться им.

Но родина, которой юный Алкивиад клялся в верности, пока еще мало нуждалась в его усердии, так как обязанности, которые предписывались только что объявленным совершеннолетними афинским юношам, заключавшиеся в заботах о безопасности своей страны, пока могли считаться скорей удовольствием чем трудом.

Его новая жизнь давала юному сыну Кления достаточно свободного времени, чтобы наслаждаться удовольствиями золотой юности.

Вместе с Алкивиадом вырос и юный Каллиас, называвший своего отца Гиппоникоса, толстяком, и юный Демос, известный своею красотою, сын Пирилампа, который был убежден, что его отец не умеет как следует пользоваться своим богатством.

Алкивиад, Каллиас и Демос были неразлучны. Ксантип и Паралос до сих пор бывавшие его верными помощниками во всех шалостях, должны были довольствоваться подчиненной ролью, так как этим отпрыскам Телезиппы недоставало ума и насмешливости, кроме того, их кошельки были далеко не так полны, как кошельки сыновей двух богатейших людей Афин и как кошелек самого Алкивиада, который, достигнув совершеннолетия, получил в свое распоряжение отцовское наследство.

Алкивиад чувствовал странную склонность к молодому человеку, привезенному Периклом еще мальчиком с самосской войны и воспитывавшем его у себя в доме. Но все старания Алкивиада увлечь этого задумчивого, молчаливого, немного неповоротливого юношу в их веселый круг, были напрасны. Кроме того, юноша этот стал предметом всеобщего внимания, благодаря случившейся с ним странной болезни. В глубокой ночной тишине, когда все спит, он поднимался с постели, с закрытыми глазами выходил в освещенный луною перистиль, затем взбирался на плоскую крышу дома и бродил там с закрытыми глазами, а потом, так же бессознательно, возвращался в свою постель.

Весть о ходящем во сне юноше, живущем в доме Перикла, распространилась по всем Афинам и к нему стали испытывать страх, как к человеку, находящемуся под влиянием демонической силы.

Если, уже мальчиком, Алкивиад привлек на себя всеобщее внимание афинян, то тем более стали говорить о нем, когда он возмужал. Теперь его похождения служили целыми днями предметом разговора для афинян и едва они успевали, качая головой, обсудить какой-нибудь безумный поступок, как Алкивиад выкидывал новую шутку. Он знал, что даже порицавшие его, втайне восхищались им. Казалось, он хочет узнать: может ли он сделать что-нибудь такое, что серьезно возбудило бы против него афинян. Но напрасно, он мог поступать как угодно, и все-таки оставался дорог афинянам.

Гиппоникос продолжал настаивать, что прелестнейшая девушка Греции, его дочь Гиппарета, должна стать супругой красивейшего из эллинских юношей. Поэтому он старался понравиться юному Алкивиаду, часто приглашал его к себе в гости и обращался с ним почти как с сыном. Алкивиад же смеялся над ним больше всех и проделывал с ним множество шуток.

Сама же юная Гиппарета, которой отец всегда указывал на Алкивиада, как на будущего супруга, была уже втайне влюблена в него.

Алкивиад смеялся над скромными девушками, ему больше нравились развязные, умные гетеры, число которых все увеличивалось в Афинах. Особенным расположением юноши пользовалась Теодота, посвятившая его в тайны любви.

Прошло уже десять лет с тех пор, как Алкаменес получил эту красавицу от богатого коринфянина в вознаграждение за сделанную ему статую и теперь Теодота была, может быть, уже далеко не самой цветущей из гетер, но без сомнения пользовалась славой. Она была для Алкивиада центром круга всевозможных развлечений, но только центром, сам же круг простирался далеко.

Диопит довольно потирал руки и говорил:

– Теодота сумеет погубить опасного для нас воспитанника Перикла.

В первое время для Теодоты, Алкивиад ничем не выделялся среди других ее знакомых, но, мало-помалу, в ее душе стали пробуждаться другие чувства. Бедняжка! Насколько завидным казалось счастье быть любимой Алкивиадом, настолько же большим несчастьем было любить его!

Совершеннолетие юного Алкивиада наступило несколько дней спустя после возвращения Перикла и Аспазии из Элиды.

Получив в свое распоряжение отцовское наследство, Алкивиад перестал жить в доме Перикла, тем не менее привычка, склонность и то влияние, которое имела над ним Аспазия, как и над многими другими, часто влекли его к дому, в котором он вырос. Не мешает заметить, что Алкивиад считал своим долгом говорить, все еще по-прежнему прекрасной супруге Перикла те любезности, которым он научился в школе Теодоты, но прекрасная милезианка была слишком благоразумна, чтобы быть ими особенно польщенной и, слишком горда, чтобы настолько увлечься красотою юноши и позволить причислить себя к его победам. Она знала, что ни одна женщина, даже она сама, не сумеет приручить этого сокола. Она принимала любезности Алкивиада, но не с материнской нежностью, а с материнской строгостью, что сердило привыкшего к победам обольстителя. Он втайне был раздражен, однако его восхищение милезианкой нисколько не уменьшалось, а, напротив, увеличивалось. Он чувствовал влечение к Аспазии и навязывал ей роль наперсницы, исполнять которую она не собиралась.

Однажды, в Афинах стало известно о новой проделке Алкивиада, которая обратила на себя большее внимание, чем какая-либо из прежних. Говорили, что он похитил в Мегаре одну девушку, которую держит как пленницу, и что раздражение мегарцев против афинян не знает границ. Многие уже говорили о неблагоприятных общественных последствиях этой шутки.

Когда Алкивиада стали расспрашивать, он не отрицал этого и рассказал все Аспазии.

– На днях, – говорил он, – я решил с моими приятелями, Каллиасом и Демосом, устроить маленькую морскую прогулку. У нас уже давно есть красиво разукрашенная, довольно большая лодка, построенная на общий счет, на которой мы часто рыбачили.

Мы сели в эту лодку, взяв с собою трех молоденьких девушек, которые кроме красоты, славятся еще своими талантами в музыке и пении, двух охотничьих собак и сети. Мы собирались плыть вдоль берега, приставать там и сям, и охотиться.

Мы переплыли через пролив. На море было совершенно тихо. Налево от нас находился Саламин, направо – Мегарский берег. С этого места берега сделались уединеннее и однообразнее, только по временам доносились до нас звуки пастушеской флейты. Мы веселились, ловили рыбу, на берегу нам попалось несколько диких гусей.

Когда мы хотели поднять паруса и продолжать плыть к Мегаре, нам встретилась другая лодка, нисколько не уступавшая нашей по красоте. В этой лодке сидел пожилой человек рядом с очаровательной молодой девушкой. Мне сразу понравилась эта девушка, но встреча была слишком мимолетной, обе лодки быстро разминулись и они вскоре скрылись от наших глаз за выступом скалы. Через некоторое время мы снова вышли на берег в одном приглянувшемся нам месте. Там было несколько кустов, которые наши собаки сейчас же обыскали. Вскоре они выгнали зайца. Мы схватились за сети в надежде загнать его в них и побежали за зайцем, оставив наших приятельниц около лодки. Собаки гнали зайца через поле и по несчастию, одна из них бросившись в середину стада овец, которые паслись тут же, испугала их, раздраженный этим пастух схватил камень и бросил в собаку, смертельно ранив ее. Это был Филакс, самая лучшая из моих охотничьих собак. Увидев происшедшее, мы бросили зайца и с негодованием поспешили к пастуху; но тот собрал своих товарищей и, когда мы подошли, увидели перед собой целую толпу, которая угрожала нам. Мы хотели броситься на них, но из стоявшего поблизости деревенского дома, появился раб, спрашивая от имени своего господина, что все это значит.

Узнав из слов раба, что пастух находится на службе у его господина, мы потребовали встречи с ним. Придя в дом, мы было немало удивлены, узнав в его хозяине того самого человека, который проплыл мимо нас в сопровождении очаровательной девушки.

Мы рассказали о случившемся и объявили, что желаем отомстить пастуху. Хозяин как мегарец и враг афинян, отвечал нам довольно резко. Пастухи, большая часть которых последовала за нами, с громкими криками жаловались на беспорядок, произведенный нами в их стадах. Их вместе с рабами, служившими в доме, было больше и потому мы со стыдом отступили. Как ни раздражало меня все происшедшее, я все-таки успел бросить взгляд на юную красавицу, следившую из сада за ссорой с любопытством и страхом.

Выйдя из дома с товарищами, я сейчас же сообщил им план мести недостойному мегарцу. Очаровательную девушку я посчитал выкупом за причиненный ущерб и решил, спрятавшись недалеко, выждать минуту, когда она будет одна в саду, и похитить ее. Не прошло и двух дней, как мы застали девушку одну, схватили ее, и по старой горной тропинке перенесли на лодку. Под покровом наступивших сумерек мы отчалили от мегарского берега.

– А девушка? – спросила Аспазия.

– Она у нас в руках и оказалась не рабыней, как мы думали, а племянницей проклятого мегарца. Ее зовут Зимайта и я называю ее очаровательнейшей из эллинских девушек.

Мегара. Это слово особенно звучало для Аспазии. Она стала с любопытством расспрашивать о девушке. Алкивиад подробно описал ее, а когда Аспазия пожелала непременно видеть Зимайту, он привел девушку к Аспазии.

Она была так хороша, что даже Аспазия была изумлена. Но девушка была еще необработанным драгоценным камнем.

Богатый мегарец взял ее к себе в дом маленькой девочкой. Он содержал ее лучше, чем содержат рабынь, но все-таки не так как дочь. По-видимому, из-за ее многообещающей красоты, он хотел сделать из нее слепую игрушку для своего развлечения; мегарец нисколько не походил на милетского старца Филимона, воспитавшего Аспазию.

Зимайта ненавидела его и объявила, что она лучше умрет, чем возвратится обратно в дом своего воспитателя. В глазах девушки светилось столько ума, столько красоты было в чертах ее лица, что Аспазия загорелась желанием помочь развитию этого прелестного цветка. Она сказала Алкивиаду:

– Оставь у меня эту девушку, и поверь, через некоторое время ты получишь благоухающий цветок…

Алкивиад был слишком молод и слишком непостоянен, оставить похищенную девушку на некоторое время в доме Аспазии было для него совсем нетрудно.

Так Зимайта осталась у Аспазии. Перикл сначала не соглашался, но у него была удивительно мягкая душа, и настойчивые просьбы Аспазии заставили его наконец уступить. Он, однако, настаивал на том, чтобы девушка пробыла у него в доме только до тех пор, пока будет решено: выдать ее обратно или нет.

В Афинах уже давно начали говорить о так называемой школе Аспазии, и это название теперь казалось более чем когда-либо справедливым: действительно, в доме Аспазии, под непосредственным присмотром милезианки находились две ее племянницы, аркадская девушка, к которой прибавилась еще и девушка из Мегары.

Кроме того, название школы вполне соответствовало сокровенным намерениям Аспазии. Она думала, что то, что не удалось ей со взрослыми женщинами, удастся с этими девушками. Она хотела вырастить не гетер, а подруг и помощниц, которые умом и красотой, подобно ей самой, старались бы добиться влияния. Она не довольствовалась личным успехом, а стремилась к победе женской красоты и женского ума вообще.

Каприз природы отказал Аспазии в радостях материнства и она без жалоб переносила это. Если судьбой ей не дано было воспитать дочь, то эта же судьба дала ей в руки многообещающих девушек, с которыми она могла вдоволь тешить свое воспитательское умение.

Казалось, что музы и хариты сошли с Олимпа в школу Аспазии. Аспазия старалась развивать в своих ученицах красоту тела, души и ума. Все искусства: музыка, танцы и поэзия преподавались ученицам, было исключено только все суровое и мрачное. Радость считалась первым законом жизни.

Прежде всего Аспазия учила своих учениц понимать, как глупо надеяться добиться всего своими прелестями. Она объясняла им, что ум есть корень красоты, который питает и освежает ее. Глупая красота скоро исчезает, говорила она, и жизнь с глупой женщиной невыносима. Красота должна уметь влиять на других, должна внушать благороднейшие поступки и заключается в гармоничном соединении красоты тела и души. Она не должна быть неподвижным светом, а должна походить на солнечный луч, разливающий вокруг себя жизнь.

Никогда не мешает глядеться в зеркало, но не для того, чтобы видеть, как вы хороши, а для того, чтобы стараться уничтожить все некрасивое. Безобразие есть демон, с которым мы должны бороться каждый день, если не желаем быть им постыдно побежденными.

Аспазия сочла необходимым, несмотря на афинские обычаи разрешить им непосредственное общение с мужчинами. Постоянные разговоры с выдающимися людьми, посещавшими дом Перикла, должны были развить ум девушек. Но и женские знакомства также не исключались, когда кто-то из мужчин, посещавший дом Перикла, желал привести прелестную приятельницу, это охотно дозволялось.

К числу тех, кто пользовался этой привилегией, принадлежал юный скульптор и архитектор Каллимах, привезший в Афины из Коринфа молодую сирену по имени Филандра. Он нежно любил девушку и по-видимому решил жениться на ней. Но будучи низкого происхождения и к тому же еще очень молодой, Филандра нуждалась в воспитании, которое сделало бы ее достойной своего друга. Естественно, наиболее подходящим местом, где она могла приобрести это воспитание, был кружок Аспазии. Конечно и Аспазия была очень рада увеличить число своих учениц.

Ничто неблагородное не допускалось в этот круг; взгляд Аспазии умел держать в границах даже порывистого Алкивиада. Аспазия никогда не забывала, что она обязана поддерживать честь дома своего супруга.

Однажды, юный Алкивиад пригласил Аспазию и ее воспитанниц прокатиться по морю в его лодке. Аспазия приняла приглашение юноши с тем условием, что он не возьмет с собою своих веселых товарищей.

Одним летним утром Аспазия в обществе племянниц Дрозы и Празины, Зимайты и Коры вошла в лодку Алкивиада, к ним присоединились и Каллимах с Филандрой и ее приятельницей Пазикомбой, которая также была введена в дом Аспазии.

Они поплыли вдоль берега и скоро достигли красивой Саламинской бухты. Слева от них был веселый зеленый остров, сверкавший в утренней росе, справа берег Аттики.