Цветок, похожий на звезду

Я берусь за кольцо своей калитки. Оно гладкое, высветленное человеческими руками. Может быть, за него уже брались пришельцы? Первым меня встречал Дружок. Он вырвался из своей будки и описал вокруг меня восторженный круг почёта. А потом преданно положил свои грязные лапы на моё светлое пальто. Я не прогоняю его. Нельзя быть мелочным, когда тебя любит какое-то живое существо. А пальто через два дня всё равно снимать – весна…

Дикий посвист спугнул нашу лирическую встречу. Это с крыши своего сарая приветствовал меня Толян, профессиональный голубятник и потомственный философ. Он стоял, прочно укоренившись между небом и землёй, красиво держа в чёрной руке белоснежную голубку. Я помахала ему.

– Опять приехала, балерина? – глубокомысленно заметил Толян. – И чего тебе надо в этой дыре?

– Ничего себе, – сказала я, лаская собаку. – Здесь моя родина. – Ро-о-дина… – скептически протянул Толян, следя за синхронным полётом в небе голубиной стаи. – Какая у вас, баб, может быть родина? Куда вас мужик привезёт, там ваша и родина…

Он собрался свистнуть ещё раз, но вдруг что-то такое учуял в небе. В один миг его неказистое приземистое тело стало напружиненным и прекрасным. Он сделал какое-то неуловимое, разбойничье движение – и из рук его, словно белый факел, с шумом вырвалась голубка и понеслась в небо, стремительно расширяя круг. Толян наблюдал за ней, прищурившись, и лицо его было вдохновенным, как у музыканта. Я отряхнула пальто и подошла к сараю поближе.

– Толян, слушай, – позвала я, глядя вверх, – помнишь, ты летающую тарелку видел?

– Я? – оскорбился Толян.

– Ну, да. Ну, ты рассказывал, помнишь? Ну, вспомни! – понукала я.

– А-а, – вспомнил Толян, тяжело вздохнул и стал смотреть с крыши вниз. – Это я пьяный был, – сознался он сокрушенно. – А, может, и не пьяный, – добавил он, поразмыслив, – может, пошутил.

– Не может быть, – расстроилась я.

– Нет, – принял окончательное решение Толян. – Пошутил. Не грусти, балерина!

Что ж, хорошо. Я постараюсь не грустить. Хотя мне сейчас это трудно. И я иду в дом – меня он не предаст, мой старый дом. Он послушает меня.

«Пришельцы прилетели», – говорю я тихо старинной медной дверной ручке, и дверь распахивается, впуская меня такую, как есть – в грязном пальто, в кепке, сваливающейся с головы и с головой, полной фантазий.

«Пришельцы прилетели», – делюсь я со старинным мраморным умывальником, и умывальник почтительно качает носиком, выплёскивая мне на руки чистую водицу.

«Пришельцы прилетели!» – объявляю я стенам, старому шкафу, умолкнувшим часам, половикам на полу.

«Они высокие, светловолосые», – рассказываю я высокому старинному зеркалу в тёмной оправе с резными завитушками – в него впору смотреться красавицам в бальных платьях, с меховыми боа на голых плечах. Или бравым гусарам, или господам в цилиндрах… Но я вижу в нём только себя – лохматую модную девицу, одетую в стиле «диверсант» – в высоких сапогах, с широким солдатским ремнём поверх длинного грубошёрстного свитера.

Я прохожу по дому, половицы скрипят под моими ногами, половицы широкие, с выпуклыми от времени сучками, со щелями в промежутках. Они помнят моё детство. Если сесть на корточки, можно наковырять в щелях в разных местах всякое добро – бусинки, бисеринки, застрявшие ребром старые монетки, ржавые патефонные иголки или даже кукольный маленький ножичек из пластмассы. И со всем будут связаны истории: как потеряли, как искали-искали и не нашли. А теперь вот, через двадцать лет, нашли. Только уже не нужно это никому. Слишком поздно нашлось. И это грустно, когда ищешь, а находишь слишком поздно…

Я вытаскиваю из старого шкафа весеннюю куртку, выхожу из дома и свищу Дружку.

– По магазинам! – даю я команду.

Когда мне бывает грустно, я всегда иду в магазины. Смотрю на вещи, которые купила бы, но не куплю, потому что нет денег. И на вещи, которые не куплю никогда. Даже если будут деньги. Дружок исправно ждал меня возле дверей магазинов, а, увидев, кидался с нежностями. Возле банка он обнюхался с маленькой кокетливой жёлтой собачкой. Собачка эта ночевала на задворках банка, а днём сидела на ступеньках этого государственного учреждения и зорко сторожила. Иногда она изгоняла со своей территории подозрительных личностей, а, изгнавши, возвращалась на своё место и садилась сфинксом. Жёлтую собачку знали все в городе. Звали её Чек.

Возле лотков мы с Дружком сделали привал, и я истратила телефонные «двушки» – купила булочку с орехами. Я разделила её с Рыжиком по-братски, и мы двинулись дальше.

Возле милиции, под ёлочками, стояли на солнышке дружинники с красными повязками и с ними номенклатурного вида дяденьки в шляпах. Проверяющие. По их скучным серым шляпам и скучным серым плащам было видно, что они ничего не знают о пришельцах.

Мы приблизились.

«Это что такое? – запаниковали дяденьки. – Чья это ещё собака такая? Бродячая? Бешеная?»

– Это моя собака, – с достоинством сказала я, жуя булку. Дяденьки увидели меня и озадаченно примолкли. Дружинники оскалились. Они были молодые, симпатичные и жаждали весенних развлечений.

– Не бойтесь, – успокоила я всю компанию. – Мой Дружок абсолютно нормальный. И блох у него нет, – заверила я напоследок. Дружок взглянул на меня преданно, озабоченно плюхнулся под ёлку и принялся остервенело чесать себя за ухом. «Рыбий жир ему нужен», – подумала я, а дружинники обрадовано заржали. «Это та девушка в красном», – поделились они между собой, провожая нас с Дружком взглядами.

А ничего у меня красного и не было. Это уж я знала точно. Дружинники меня с кем-то перепутали. А может, страдали дальтонизмом. Все, как один.

Часы на колокольне отбили два раза. Одна за другой начали захлопываться на обеденный перерыв двери магазинов, выпроваживая застрявших покупателей. А из-за последней двери вдруг вылетел вихрь, подхватил меня в объятия и оказался моей Лёлькой. Была моя подруга детства вся весенняя, победоносная и с тортом в руках. И кстати, как раз вся в красном.

– Лёлька, – растроганно разулыбалась я, – Лёлька, ты послушай только!.. К нам пришельцы прилетели!

– Ну! – удивилась Лёлька, дыша духами и туманами. – Вот это да! А пойдём ко мне чай с тортом пить!

– Они высокие, светловолосые. Как викинги, – сказала я.

– Правда? – удивилась Лёлька. – Слушай, а я такую же водолазку, как у тебя, купила!

И она пристально посмотрела мне за шиворот, стараясь разглядеть, в водолазке я или нет. Но куртка у меня была застёгнута на «молнию», и она ничего не разглядела.

– Я потом зайду, – сказала я, неприметно вздыхая. – Оставь мне тортика.

6

Тихий час в городе моего детства. Все магазины закрыты. Все куда-то подевались. Хотя, почему «куда-то». Ясно, куда. На обед. А я уже пообедала булочкой. Точнее, половиной булочки. Поэтому я совершенно свободна. Могу пойти к Лёльке, сесть в её кухоньке с клетчатыми занавесками, Лёлька расскажет про одноклассников – кто уехал, кто приехал, кто женился, кто родил. Потом расскажет про работу. Потом про любовь. Потом покажет новую водолазку, и мы сравним её с моей. Лёлькин дом недалеко. Но Лёлька – это программа часа на три. И тогда я не увижу реку. А мне надо её увидеть.

И я иду вниз по главной улице.

Медленно улица теряет городские приметы – сначала пропадают магазины, потом асфальт, потом фонари. То есть, фонари остаются, но такие, которые называются фонарными столбами – деревянные, с подпорками в виде буквы «Л» или буквы «А», а есть и без подпорок – опасно накренившиеся, и не факт, что на них есть лампочки, а если есть – что они горят. Улица круто ломается вниз, дорога превращается в большую промоину, и это уже интересно – видно, как шумно бежала по ней талая вода, торопясь к реке, видно, какие камешки она намыла, разноцветные, весёлые, знакомые с детства.

Коллаж – Лариса Ритта

Нужно много раз повернуть в разные стороны – так устроена дорога к реке, – и вот наконец – первозданный, запущенный обрыв крутого берега. Слишком неудобный подход и совершенно неудобный спуск. И только воде привольно обрушиваться отсюда вниз, и шумят здесь поэтому неумолчно и днём, и ночью, и весной, и летом, и даже зимой, бесчисленные извилистые, большие и маленькие ручьи.

Река лежит внизу. Она ещё не вошла в берега, ещё проплывают по ней редкие, недотаявшие льдины – грязные, почти чёрные, впитавшие всю зимнюю спячку. Река тиха, успокоена после половодья и словно не знает, что делать теперь. Монастырь на противоположном берегу – почти над самой водой. И солнце над всем этим застывшим умиротворением.

Я прохожу вдоль обрыва, сворачиваю на крайнюю улицу – и вот он распахивается передо мной сразу, словно подняли занавес – просторный, спокойный, необъятный взглядом речной берег. И я прерывисто вздыхаю, словно поднятая воздушной волной.

Он ещё не оброс луговой травой. Это потом, летом, замельтешат под ногами мелкие ромашечки, анис, дикий цикорий, клевер. А сейчас голо, черно, беззащитно и трогательно, словно в первый день творения. Лишь сырая земля, кочки и проблески мелких лужиц. Здесь недавно была река… она здесь стояла хозяйкой, подобравшись к самым заборам из штакетника. Подмывала их, рвалась в сады, в огороды. И даже в дома. А когда-то давно она всё-таки ворвалась. И оставила отметину на бревенчатой стене крепкого дома. А потом ещё одну отметину. И потом успокоилась: теперь её, настоящую хозяйку города, запомнили надолго, пока дом жив.

Коллаж – Лариса Ритта

Я пробралась через лужи к историческому дому и в сотый раз прочитала метки. Каждую весну я их читаю. Потом я стояла над рекой, впитывала её весеннюю шалую воду. А река впитывала меня – мои весенние шалые чувства. Я рассказала ей о пришельцах – вслух, никого не боясь, я одна-одинёшенька на берегу. Посмотрела на город снизу – пряничные домики на высокой горе, заборы и голые сады за заборами…

Наконец, я наобщалась с рекой и начала подниматься по крутизне – улица совершенно пуста, только мелкие собаки да величественные кошки на заборах.

«По этой дороге будет ходить твой сын», – услышала я вдруг голос.

Я остановилась и оглянулась. Никого. Только я посреди весны, притихший, старый город вокруг и притихшая, проснувшаяся река в изножии города.

«Кто здесь?» – на всякий случай спросила я шёпотом.

Тишина.

Я подняла голову – пусто. Небо, голуби, облака. И никого я опять не увидела, только кепка в очередной раз свалилась с головы. Или это я всё время падаю на землю?

Я посмотрела вниз, чтобы не поскользнуться. Увидела рядом маленькие ноги в белых сандаликах. Маленькая ладошка зашевелилась в моей руке… кто это со мной? Мы пошли дальше вдвоём. Сандалики мелко перебирали и иногда спотыкались и камни, и тогда я крепче сжимала ручонку. Может, это и правда, шёл мой сын, о котором я ничего не знаю ещё? А, может, это детство моё шло рядом – это я иду с мамой из леса, держусь за её руку и еле плетусь от усталости, а дорога длинна, и в руке – игрушечный бидончик с ключевой родниковой водой, пахнущей тёплой жестью и земляникой… Но кто, кто это мог сказать про сына? Сама я не придумала бы такого… Кого я веду за руку?

Я возвращаюсь по дороге, зачарованная, а кошки смотрят с заборов презрительно, уж они-то знают, кто это сказал и кто это со мной идёт рядом…

7

Вечером я выставила в своей комнате зимнюю раму. Теперь я была отделена от божьего мира одним только тонким стёклышком. Я вымыла его, обобрала прошлогоднюю вату, и через открытую форточку на меня дохнула весна.

Потом я вытащила из-под кровати чемодан, а из него – кучу летних платьев – и пошла к зеркалу.

Платья были все ужасные: то слишком короткие, то слишком длинные, то просто облинявшие. Я смотрела в зеркало на своё вымороченное долгой зимой, авитаминозное тело и делала поправку на загар, на здоровое кокетство и на то особенное летнее состояние лёгкости и освобождённости, когда кажется, что зимы никогда не бывает и что все наряды – к лицу.

Я выбрала два старых платья и порезала их на косынки. Когда не хочется ухаживать за головой, можно повязать такую косынку, набекрень, в стиле двадцатых годов – и будет очень модно.

Тишина стояла в доме, особенная, внимательная, живая тишина старого дома и старого города, далекого от заводских труб. В таком городе время от времени должны происходить чудеса. Они должны случаться в этот легчайший час между светом и темнотой, когда весна объяла всё живое. Ничего особенного не произойдёт. Просто прозвучат два звонка – один долгий, другой краткий – но я отделюсь от земли и вернусь к ней не скоро: это чудо тронет меня. Ничего особенного не случится. Мы послушаем музыку, допьём вино и скажем пять слов на двоих. И снова послушаем музыку, даже не глядя друг на друга, но это будет неважно, потому что музыка будет для нас одна. А потом я заварю чай, и он скажет: «Не умеешь заваривать чай». И скажет: «Врёшь, что сама варила варенье». И скажет ещё: «Сегодня опять летал во сне». И скажет: «Жду, когда прилетят соловьи» Всё это будет называться чудом, потому что это невозможно. Всё это могло быть одиннадцать месяцев назад, а сейчас – нет. Я знаю об этом. Но хожу осторожно: боюсь, что скрипнет половица и заглушит звонки – один долгий, другой краткий.

Совсем вечером я вышла из дома. Было тепло, но от земли ещё несло холодком – так бывает весной. Я прошла по улицам в центр и остановилась возле аптеки. Когда-то здесь, на стене этой аптеки, было написано чёрными буквами длинное пугающее слово «Бомбоубежище». Я помнила его, хотя ещё не умела читать, правда, при мне оно уже было перечёркнуто широкой коричневой чертой. Потом стену покрасили, но слово проступало через слой краски, а потом через два слоя краски, напоминая и напоминая о себе. Потом стену облицевали пёстрой каменной крошкой, и слово осталось там, внутри. Те, кто родились позже, уже не знают, что за этой весёлой облицовкой замуровано огромное, чёрное, пахнущее войной слово. И

Из сквера рядом неслись волнующие гитарные переливы, юный, ломающийся голос пел, вкладывая в немудрящие слова всю грусть и томление первой любви:

А-а-тчего-о

Ясный и счастливый мир,

Ка-ак первый снег, растаял…

Вот сейчас возьму, подойду и сяду рядом с менестрелем. Если не прогонит, будем сидеть рядом и петь про первый снег, который всё равно растает по весне. Я вообразила себе менестреля – одинокий, несчастно влюблённый, закомплексованный, с худыми мальчишескими кистями озябших рук. В этот момент я услышала девичий писк, а потом грянул на весь сквер дружный молодой гогот. Менестрель был не одинок. Вокруг него были дружки и подружки – дерзкие, независимые, несовершеннолетние. И весна эта была для них.

Стеклянный параллелепипед телефонной будки в двух шагах от меня. Можно войти, бросить монетку – и в доме, что светит огнями напротив аптеки, человек встанет с кресла, чтобы подойти к своему телефону.

– Привет… – начну я, захлебнусь и замолчу.

– Привет, – устало скажет он.

– Знаешь… – начну я, захлебнусь и замолчу.

– Знаю, – устало скажет он. – Знаю, пришельцы прилетели.

– Мне никто не верит, – скажу я шепотом и почувствую слёзы на щеках.

– Значит, они прилетели только для тебя, – скажет он.

Мы замолчим, моя голова, как и всегда при звуках его голоса, станет пустой, лёгкой, в ней начнут взрываться зелёные и голубые ослепительные звёзды.

– Ну, пока, – скажет он и даст отбой.

А я останусь стоять с трубкой в руке.

Двухкопеечных монет у меня больше нет ни одной, я проела их сегодня днём с Дружком. Да и звонить никому не нужно. Зачем звонить человеку, без которого я прожила целый год, и он меня не искал. Не знал, где я и с кем, не знал, как я болела с высокой температурой, и Оксана с Танечкой меня выхаживали. Не знал, как однажды в Москве у меня украли всё сразу – кошелёк, косметичку, документы, а мне было всё равно. И как я упала в гололёд, а потом долго хромала. А один раз чуть не попала под машину, потому что мне было всё равно. Как я плакала по ночам и не могла засыпать, а днём была самой весёлой, самой нарядной и самой отчаянной и остригла волосы совсем коротко, и выходила без шапки под дождь и под снег – и всё потому, что мне всё было всё равно.

Одиннадцать месяцев моей жизни – короткое отчаянное лето, безысходная осень и долгая, холодная, изнуряющая зима.

Я постояла ещё чуть-чуть, замёрзла и пошла домой. Я шла мимо аптеки, мимо дома, на окна которого сейчас смотрела, а потом мимо Санькиного дома и мимо Лёлькиного, а потом мимо школы, где училась моя мама, а потом училась я, а сейчас была контора комбината бытового обслуживания.

Я шла через сквер, куда бегала на свидания, а потом через другой сквер, где мы с классом сажали деревья. Я шла под этими деревьями и трогала их рукой – я их всех знала по именам: дерево Серёжка Боровиков, дерево Вовка Зуев, дерево Пашка Веретенников, и дерево Лёлька Эрперт, и дерево Санька, и дерево я… Кора деревьев была тёплой, и каждое дерево меня понимало и слышало то, что не слышат люди. И знало то, что не знают люди и знало, что прилетели пришельцы…

Я прошла мимо всех этих зримых и материальных вех своей прошедшей жизни и поднялась на бугор, оставшийся со времён татаро-монгольского нашествия.

Взялась за кольцо своей калитки, оглянулась в последний раз – и увидела Пришельца.

8

Он сидел под нашей ветлой, прямо на земле. Было тихо, и небо было звёздно. Я подошла к нему, и он встал. Он был очень высокий, и у него были светлые глаза. И светлые волосы. Как у викинга.

Мы стояли на татаро-монгольском бугре, смотрели друг на друга и молчали.

– А где ваш корабль? – спросила я, наконец, охрипшим после молчания голосом.

– Там, – он махнул рукой вдаль, туда, где истаивали в реке вечерние огоньки.

– А что вы здесь делали? – я чувствовала, что от меня осталось одно только сердце. Оно сделалось каким-то удивительно большим и трепетало, как птица на взлёте.

– Ждал тебя.

Он называл меня на «ты», а я его на «вы», и это так, наверное, и должно было быть.

– Вы сидели на сырой земле. И напрасно, – самолюбиво сказала я. – Характер у меня плохой. И готовить я не люблю. И волосы у меня всегда лохматые. И палец на левой руке кривой. Вот.

Я собралась продемонстрировать палец, но он, не глядя, подхватил мою руку и прижал к своей щеке.

– Да, – сказал он. – Я знаю. Ты очень красивая. У тебя в глазах отражаются звёзды.

– А ты… сейчас уйдёшь? – я вдруг сказала ему «ты», и это, наверное, и должно было быть так.

– А ты… разве не пойдёшь со мной?

Я закрыла глаза и представила, что мы сейчас уходим. Вместе. Всё дальше и дальше, и всё время вместе, рядом. Это было таким счастьем, которое в жизни испытать невозможно – только во сне. Я открыла глаза. Снова увидела его. Он не исчез, пока я грезила наяву.

– А как ты обо мне узнал? – спросила я самое главное.

Он задумался, прошёл мимо меня, потом вернулся и снова прошёл. Лицо у него было сосредоточенное и спокойное. Я заметила, что он сутулится. Наверное, среди нас ему мешал его высокий рост.

– Когда Великий творил мир, – заговорил он, – он раскидал половинки человеческих сердец по Вселенной. Так появилась Любовь. Мужчина и женщина рождаются на свет, чтобы найти друг друга и соединить половинки в одно целое. Я искал тебя и нашёл. Вот и всё.

– Я знаю, – сказала я сухим голосом. – Я знаю эту сказку. И у меня уж была половинка.

– Это была не твоя половинка, – сказал он. – Это была чужая половинка.

Я знала, что он был прав. Потому что, кроме сердца, во мне сейчас ничего больше не было, и это было доказательством его правоты.

– Неужели ты прилетел из-за меня?

– Да, – сказал он просто.

– Этого не может быть, – не поверила я. – Так далеко лететь… У вас какая-нибудь важная работа. Серьёзные поиски. Так пишут в научно-фантастической литературе.

– Так пишут только в вашей научно-фантастической литературе. Найти свою половинку и есть самая важная работа и самые серьёзные поиски. Всё остальное важное в жизни делается только после этого.

Да. Он был прав. Так и должно быть на белом свете. Ты ищешь свою половинку, и проходишь испытания, и делаешь ошибки, и обдираешь локти, и колени, и сердце, и душу… А потом, когда половинка найдена, и сердце твое успокоено, можно взяться за другие дела, уготованные тебе судьбой.

Мы молча стояли рядом, и молча стояли над нами звёзды.

– Ты знаешь, как меня зовут?

– Знаю.

Он всё знал. Он был рядом со мной, мой Викинг, мой Кентавр, мужчина, рождённый на свет для меня, стоял и смотрел в небо. Он искал свой дом. А его дом сиял сейчас над Канадой.

– Что же теперь будет? – я слизнула со щеки слезу. Потом ещё одну.

– Не плачь, милая, – сказал он.

Он поднял меня на руки и понёс. Мимо бугра, на котором 600 лет назад стоял русский князь. Мимо школы, куда бабушка привела меня в первый класс. Мимо сквера, где каждую весну собираются мои одноклассники, и мимо другого сквера, где я в первый раз поцеловалась…

Коллаж – Лариса Ритта

С высоты его плеча я увидела людей. Я их всех знала. Вот Санька на велосипеде с цветами. Вот Толян, он говорит мне: «Эх, ты!..» – и выпускает в мою честь голубку. Вот грустная Лёлька в новой водолазке, а рядом – Танечка и Оксана. Оксана молча курит, а Танечка кричит: «Значит, ты больше не придёшь?!»

А вот ты, каким я всегда тебя буду помнить – в кресле, с полузакрытыми глазами, словно слушающий орган. А вот я, несчастная, в слезах, в цветущем саду…

– Ты же так хотела жить в доме с окнами в сад, – услышала я. – Ты же мечтала, чтобы за окнами твоего дома был цветущий сад.

Я вздрогнула, открыла глаза. Мы всё ещё шли. Я обнимала его за шею обеими руками. От его шеи и от его одежды пахло луной пылью. И лунная пыль лежала на его висках. Я уже не плакала. Но от этого ничего не менялось.

– А у вас там тоже цветут сады? – спросила я. – Такими же цветами, как у нас?

– Я не знаю, сказал он. – Я ещё не видел у вас цветов.

– Ещё рано, – сказала я, – весна только начинается. Цветы вот-вот появятся. Может быть, завтра.

– Цветы, – он задумался. – Сейчас мне кажется, что таких цветов, как у нас, нигде больше нет. Наш цветок похож на звезду.

Он тосковал по своему дому. И я это видела. И никогда ещё мне не было так плохо.

– Ты боишься меня, любимая?

Нет, я его не боялась. Ведь он носил в себе половинку моего сердца. И он хранил её и сохранил для меня. В то время, как я бездумно тратила свою половинку и чуть не истратила совсем. Я его не боялась. Просто он пришёл слишком поздно. Мне уже не оторвать отсюда своих корней. Если я уйду с ним, я оставлю всю свою прожитую жизнь – всех друзей, близких и далёких, старый дом в старом городе и реку у подножия города, историческую аптеку с замурованной в ней войной, и два сквера, и калитку с кольцом, светлым от человеческих рук…

– Это ты сказал мне про сына? Там, на реке?

– Да.

– Ты знаешь обо всём? О моём будущем?

– Да.

– Зачем же ты прилетел, если знаешь, что будет завтра?

– «Завтра» не одно. Их очень много. Бесчисленное количество вариантов. И все они называются «завтра».

– Я не понимаю… – созналась я.

– Ты поймёшь, если пойдёшь со мной. Здесь, на Земле, люди плохо видят истину. А ты, ты смогла бы делать всё, что захотела…

– Что?

– Всё, что угодно. Летать, сочинять музыку, стихи. Строить города. Творить миры. Слышать звёзды. Разговаривать с птицами.

– Разве здесь, на Земле это не получится?

– Получится. Но придётся долго ждать. Здесь медленно учатся. Не одну жизнь.

– Значит, у меня будет ещё одна жизнь?

– У тебя будет много жизней…

Он опустил меня на землю, и я поняла, что если сейчас он уйдёт – я умру. Мне незачем будет жить.

Мы прощались ошеломлённо и без слов. Наши лица соприкасались и тонули друг в друге. Я боялась дышать, я запоминала его лицо глазами и пальцами, и казалось, что с моих пальцев содрали кожу – так больно было к нему прикасаться. А когда он пошёл, унося с собой половинку моего сердца, я прикусила кончики пальцев изо всех сил – и не почувствовала боли. Неожиданно он оглянулся.

– Нет, это невыносимо, – сказал он. – Это невозможно пережить. Я ещё вернусь.

– Возвращайся, – кивнула я. Я уже плохо видела его. Как в тумане. – Возвращайся, Кентавр. Только я буду совсем старенькая. У меня уже будут внуки. Но ты всё равно возвращайся…

Он повернулся и пошёл. И я и не сказала ему, что, вернувшись, он застанет только моих состарившихся внуков.

Он исчез в темноте. А я медленно пошла домой одна. По тем же улицам. Мимо тех же зданий. Мимо тех же скверов и деревьев. Только я ничего не видела. Мне словно нечем стало смотреть. На месте моего сердца зияла пустота, и глаза без него были слепы. Только звёзды всё время, пока я шла, разговаривали со мной. И я слышала их голоса.