скачать книгу бесплатно
Четвертый курс жил без присмотра в Замке и был печально известен склонностью к излишествам, поэтому предполагалось, что четверокурсники с театрального в начале учебного года должны устроить что-то вроде вечеринки в честь возвращения. Мы наметили ее на пятницу. И Фредерик, и Гвендолин, и, наверное, даже декан Холиншед об этом знали, но делали вид, что и не подозревают.
Ричард и Мередит наконец зашли в Галерею, и мы с Джеймсом поспешили бросить вещи на столик. Я снова чихнул, вытер нос чайной салфеткой и уставился в окно. Кампус был залит солнцем, озеро легко зыбилось под ветром. Ричард и Мередит сели на диванчик, оставив софу Александру и Филиппе. О том, чтобы потесниться и освободить место для Рен, которая (очаровательно, как ребенок, с нетерпением ждущий сказки) предпочитала сидеть на полу, они уже давно не заботились.
Фредерик разливал на буфете чай, и в комнате, как всегда, пахло мелом, лимоном и Цейлоном. Наполнив восемь чашек – чаепитие у Фредерика на занятиях было обязательным; мед поощрялся, молоко и сахар проносились контрабандой, – он повернулся к нам и сказал:
– С возвращением.
Он мерцал над нами, как маленький ученый Санта-Клаус.
– Мне очень понравились ваши вчерашние этюды, и я с нетерпением жду, когда мы снова начнем работать в этом семестре.
Первую чашку он передал Мередит, та передала ее Ричарду, а тот Джеймсу, и так далее, пока она не оказалась в руках у Рен.
– Четвертый курс. Год трагедии, – величественно произнес Фредерик, когда поднос опустел и у всех в руках было по чашке с блюдцем. (Пить чай из кружек, как он часто нам напоминал, все равно что пить прекрасное вино из пластиковых стаканчиков.) – Я воздержусь от призывов относиться к трагедиям серьезнее, чем к комедиям. По сути можно возразить, что комедия должна быть для персонажей смертельно серьезной, иначе зрителю будет не смешно. Но этот разговор мы отложим до лучших времен.
Он взял с подноса свою чашку, изящно отпил и поставил ее обратно. Фредерик никогда не вел занятия за столом или кафедрой, он медленно прохаживался взад-вперед перед доской.
– Этот год мы посвятим трагическим пьесам Шекспира. Как по-вашему, что станет предметом нашего изучения?
Словно отвечая на его вопрос, я чихнул, и все пару мгновений помолчали, прежде чем предлагать темы.
Александр: Источники.
Филиппа: Структура.
Рен: Система образов.
Мередит: Конфликт, внутренний и внешний.
Я: Судьба и свобода воли.
Джеймс: Трагический герой.
Ричард: Трагический злодей.
Фредерик поднял руку, останавливая нас.
– Хорошо. Да, – сказал он. – Все перечисленное. Разумеется, мы коснемся всех пьес, в том числе «Троила и Крессиды» и остальных проблемных пьес, но начнем мы, естественно, с «Юлия Цезаря». Вопрос: почему «Юлий Цезарь» не хроника?
Первым ответил Джеймс, с присущим ему академическим энтузиазмом:
– Хрониками называются только пьесы, посвященные английской истории.
– Именно, – отозвался Фредерик и снова принялся вышагивать перед доской.
Я шмыгнул носом, помешал чай и откинулся на спинку кресла, чтобы слушать.
– В большинстве трагедий есть элементы истории, но к «хроникам», как и сказал Джеймс, принято относить по-настоящему исторические английские пьесы, и все они названы по именам английских монархов. А еще почему? Что в первую очередь делает «Цезаря» трагедией?
Мои однокурсники с любопытством переглянулись, не желая выдвигать первую гипотезу из опасения ошибиться.
– Ну, – отважился я, когда никто так и не заговорил; нос у меня был заложен, голос прозвучал сипло, – к концу пьесы большинство главных героев погибает, но Рим по-прежнему стоит.
Я замолчал, пытаясь сформулировать мысль. – Думаю, пьеса скорее о людях, чем о политике. Она однозначно политическая, но, если сравнить ее, не знаю, с «Генрихом VI», где все просто борются за трон, в «Цезаре» больше личного. Он о персонажах, о том, кто они, а не просто о том, у кого власть.
Я пожал плечами, не уверенный, удалось ли мне хоть отчасти объяснить, что я имел в виду.
– Да, думаю, Оливер что-то нащупал, – сказал Фредерик. – Позвольте мне задать еще один вопрос: что важнее – то, что Цезаря убивают, или то, что его убивают близкие друзья?
Вопрос был не из тех, что нуждаются в ответе, так что все промолчали. Фредерик смотрел на меня, вдруг понял я, с гордым отеческим теплом, какое обычно приберегал для Джеймса, который, когда я взглянул на него поверх стола, едва заметно, но ободряюще мне улыбнулся.
– Вот в чем суть трагедии, – сказал Фредерик.
Он обвел нас взглядом, заложив руки за спину, в его очках сверкал полуденный свет.
– Ну что ж. Начнем?
Он повернулся к доске, взял с подноса кусок мела и начал писать.
– Акт первый, сцена первая. Улица. В начале мы видим трибунов и простолюдинов. Как думаете, что здесь важно? Башмачник состязается в остроумии с Флавием и Маруллом и в ходе дальнейших расспросов представляет нашего заглавного героя-тирана…
Мы полезли в сумки за тетрадями и ручками, Фредерик продолжал, и мы записывали почти каждое его слово. Солнце пекло мне спину, горько-сладкий аромат черного чая поднимался в лицо. Я украдкой посматривал на своих однокурсников, которые писали, слушали и временами задавали вопросы, и поражался, как мне повезло оказаться среди них.
Сцена 7
Общее собрание традиционно проходило в усеянном золотыми блестками музыкальном зале 9 сентября, в день рождения Леопольда Деллакера. (Он переехал к северу от Чикаго и построил дом в 1850-х. В школу его превратили только полвека спустя, когда быстро уменьшавшемуся семейству Деллакеров стало не по карману содержать дом.) Если бы старина Леопольд каким-то образом избежал смерти, ему бы как раз исполнилось сто восемьдесят семь. Наверху, в бальном зале, огромный торт с именно таким количеством свечей ждал, когда его нарежут и раздадут студентам и преподавателям после приветственной речи декана Холиншеда.
Мы сидели слева от прохода, в центре длинного ряда, который занимали студенты второго и третьего курсов. Студенты театрального, всегда больше всех шумевшие и больше прочих склонные смеяться, сидели позади инструменталистов и вокалистов (которые держались обособленно, явно намереваясь поддержать стереотипное представление, что они – самые спокойные и самые неприступные среди семи факультетов Деллакера). Танцоры (собрание недокормленных, похожих на лебедей созданий) сидели за нами. С другой стороны от прохода расположились студенты художественного факультета (которых легко было узнать по нестандартным прическам и вечно заляпанной красками и гипсом одежде), лингвисты (которые говорили между собой – а иногда и с другими людьми тоже – почти исключительно на греческом и латыни) и философы (безусловно, самые странные, но еще и самые забавные, привыкшие воспринимать любой разговор как социальный эксперимент и бросавшиеся словами вроде «гилозоизм» и «сопоставимость», как будто любому они понятны как «доброе утро»). Преподаватели сидели на стульях, выставленных длинным рядом на сцене. Фредерик и Гвендолин примостились рядом, как старая супружеская пара, тихонько переговариваясь с соседями. Общий сбор был одним из тех редких моментов, когда все мы сплавлялись воедино, море народа, одетое в «деллакеровский синий» – у нас было принято говорить именно так, потому что никому не хотелось называть этот цвет «павлиньим». Разумеется, носить цвета школы нас не обязывали, но почти все были одеты в одинаковые синие свитера с вышитым слева на груди гербом. Семейный герб побольше красовался на штандарте за подиумом – белый андреевский крест в синем поле, длинный золотой ключ и острое черное перо, скрещенные на переднем плане, как мечи. Под ними шел девиз: «Per aspera ad astra». Я слышал разные переводы, но больше всего мне нравился «Через тернии к звездам».
Как всегда, именно это почти сразу сказал общему собранию Холиншед:
– Добрый вечер всем. Per aspera ad astra.
Он явился на сцену из сумрака кулис, и, когда прожектор осветил его лицо, все мы замолчали.
– Начало еще одного года. Присутствующим здесь первокурсникам просто скажу: добро пожаловать, мы рады, что вы с нами. Студентам второго, третьего и четвертого курсов – с возвращением; и поздравляю. – Холиншед выглядел странно: высокий, но сутулый, тихий, но энергичный. У него были большой нос крючком, клочковатые медные волосы и маленькие прямоугольные очки, такие толстые, что глаза увеличивались втрое. – Если сегодня вечером вы сидите в этом зале, – сказал он, – значит, вас приняли в почтенную семью Деллакера. Здесь вы обретете множество друзей и, возможно, нескольких врагов. Пусть перспектива последнего вас не пугает – если за всю жизнь у вас не появилось врагов, значит, вы жили слишком осторожно. А именно против этого я и хочу вас предостеречь.
Он помолчал, пару секунд пожевав слова.
– Что-то его понесло, – пробормотал Александр.
– Ну, ему приходится по крайней мере раз в четыре года повторять одни и те же речи, – прошептал я. – Я бы его не винил.
– В Деллакере я призываю вас жить смело, – продолжал Холиншед. – Творить, ошибаться и ни о чем не жалеть. Вы оказались в Деллакере, потому что ценили что-то выше денег, выше общепринятых порядков, выше образования, которое можно измерить в цифрах. Я, ни секунды не сомневаясь, говорю вам, что вы незаурядны. Однако, – его лицо помрачнело, – наши ожидания выстроены с учетом вашего огромного потенциала. Мы ожидаем, что вы будете преданными делу. Целеустремленными. Ожидаем, что вы нас потрясете. И мы не любим, когда нас разочаровывают.
Эти слова прогремели на весь зал и повисли в воздухе, как пахучее испарение, невидимое, но явственно ощутимое. Холиншед слишком долго не нарушал непривычную тишину, потом резко отодвинулся от кафедры и произнес:
– Некоторые из вас присоединились к нам в конце эпохи, и, когда вы выпуститесь, вы шагнете не только в новое десятилетие и новый век, но и в новое тысячелетие. Мы собираемся приложить все усилия, чтобы подготовить вас к этому. Будущее обширно, неистово и исполнено обещания, но еще оно ненадежно. Хватайтесь за любую возможность, которая вам подвернется, и держитесь крепче, чтобы ее не унесло обратно в море.
Взгляд его безошибочно остановился на нас, лицедеях четвертого курса.
– Приливы есть в людских делах – когда / Вода высо?ко, это путь к удаче, – сказал он. – В такое море вышли мы сейчас, / И надо нам ловить теченье, или / Впустую все[15 - У. Шекспир. Юлий Цезарь. Акт IV, сцена 3.]. Дамы и господа, никогда не упускайте момент.
Холиншед мечтательно улыбнулся, потом взглянул на часы.
– И к вопросу об упущенном: наверху стоит огромный торт, который нужно поглотить. Доброго вечера.
И он покинул сцену, прежде чем зал собрался зааплодировать.
Сцена 8
Прошла неделя, прежде чем случилось еще хоть что-нибудь интересное. После занятия у Фредерика (во время которого все обсуждали тонкую грань между гомосоциальностью и гомоэротизмом в печально известной «сцене в шатре» и балансировали между весельем и смущением), мы вместе спускались по лестнице, жалуясь на голод. В кафетерии – некогда служившем парадной столовой семейства Деллакеров – в полдень было полно народу, но наш всегдашний столик оказался свободен и ждал нас.
– Подыхаю как жрать хочу, – объявил Александр, набрасываясь на свою тарелку, хотя мы еще рассесться не успели. – Мне от этого поганого чая в таких количествах нехорошо.
– Может, если бы ты завтракал, все бы обошлось, – сказала Филиппа, с отвращением следя за тем, как он набивает рот картофельным пюре.
Ричард пришел с опозданием, в руке у него был уже распечатанный конверт.
– Почта пришла, – сказал он и сел к столу с краю, между Мередит и Рен.
– Нам всем? – спросил я.
– Полагаю, да, – ответил он, не поднимая глаз.
– Я схожу, – сказал я, и пара человек, когда я встал, пробурчала себе под нос «спасибо».
Почтовые ящики стояли в конце кафетерия, и я сперва отыскал на стене, составленной из маленьких деревянных ячеек, свое имя. Филиппа была ближе всех ко мне, потом шел Джеймс, а остальные растянулись далеко во все концы алфавита. Во всех ячейках лежали одинаковые прямоугольные конверты, на которых мелким изящным почерком Фредерика были написаны наши имена. Я отнес их к столу и раздал.
– Что это? – спросила Рен.
– Понятия не имею, – ответил я. – Не могут же нам уже раздать задания для промежуточного экзамена по сценречи?
– Нет, – сказала Мередит, уже разорвавшая свой конверт. – Это «Макбет».
Остальные тут же замолчали и принялись вскрывать свои конверты.
В Деллакере каждый год проходило несколько традиционных мероприятий. Пока погода держалась теплая, художники воссоздавали мелками «Звездную ночь» Ван Гога. В декабре лингвисты устраивали чтение «Ночи перед Рождеством» на латыни. Философы каждый январь заново строили свой Корабль Тесея, а в марте проводили симпозиум, вокалисты и инструменталисты давали в День святого Валентина «Дон Жуана», а танцоры в апреле – «Весну священную» Стравинского. Студенты театрального показывали на Хэллоуин сцены из «Макбета», а на рождественской маске – сцены из «Ромео и Джульетты». Первый, второй и третий курс почти не привлекали, так что я понятия не имел, как распределяются роли.
Я сломал печать на своем конверте и вытащил открытку, на которой бисерным почерком Фредерика были начертаны еще пять строк:
Пожалуйста, будьте у начала тропы без четверти двенадцать в Хэллоуин.
Подготовьтесь к сцене 3 акта I и сцене 1 акта IV.
Вы будете играть Банко.
Явитесь в костюмерную в 12:30 18 октября для примерки костюма.
Не обсуждайте это с однокурсниками.
Я растерянно смотрел на открытку, гадая, не случилась ли канцелярская ошибка. Снова проверил конверт, но на нем точно было написано «Оливеру». Поднял глаза на Джеймса, понять, не заметил ли он чего-нибудь необычного, но его лицо ничего не выражало. Я ожидал, что при Ричарде-Макбете Банко будет играть он.
– Что ж, – несколько озадаченно произнес Александр. – Надо понимать, мы не должны об этом говорить.
– Нет, – сказал Ричард. – Такова традиция. На рождественской маске так же, мы не должны знать, кто кого играет, до выхода на сцену.
Я и забыл, что он в прошлом году играл Тибальта.
Я пытался что-то понять по лицам девочек. Филиппа, казалось, не удивилась. Рен выглядела взволнованной. Мередит – немного настороженной.
– А репетировать мы вообще не будем? – спросил Александр.
– Нет, – снова отозвался Ричард. – Завтра у тебя в почтовой ячейке будет лежать пьеса с пометками. Потом просто учишь текст и приходишь. Извините.
Он отодвинулся вместе со стулом и вышел из-за стола, не сказав больше ни слова. Рен и Мередит обменялись недоумевающими взглядами.
Мередит: Что с ним?
Рен: Полчаса назад все было в порядке.
Мередит: Ты пойдешь или мне сходить?
Рен: Флаг тебе в руки.
Мередит со вздохом вышла из-за стола, оставив на тарелке половину пастушьего пирога. Александру, доевшему свой, хватило воспитания, чтобы подождать целых три секунды и лишь потом спросить:
– Как думаете, она вернется доесть?
Джеймс подтолкнул к нему тарелку:
– Ешь, животное.
Я обернулся. Мередит поймала Ричарда в углу, возле кофеварок, и, нахмурившись, слушала его. Она коснулась его руки, что-то сказала, но он отдернул руку и вышел из кафетерия; его глаза, как тень, омрачало смятение. Мередит смотрела ему вслед, потом вернулась к столу и сказала, что у Ричарда мигрень, он пошел обратно в Замок. Того, что ее тарелка исчезла, она явно не заметила и снова села за стол.
Пока тянулось время обеда, я ел и слушал разговоры остальных – они жаловались на то, сколько текста нужно выучить для «Цезаря» до выхода на сцену без книг через неделю. Конверт тяжелым грузом лежал у меня на коленях. Я смотрел поверх стола на Джеймса. Он тоже молчал, не особенно прислушиваясь к беседе. Я перевел взгляд на Мередит, потом на пустой стул Ричарда и невольно ощутил, что баланс власти каким-то образом сместился.
Сцена 9
Занятия по сцендвижению проходили в репетиционном зале после обеда. Мы вытащили из кладовки потертые синие маты, разложили их на полу и принялись лениво делать растяжку в ожидании Камило. Камило – молодой чилиец, из-за темной бороды и золотой серьги в ухе слегка походивший на пирата, – был у нас постановщиком боев, личным тренером и преподавателем движения. Занятия на втором и третьем курсах отводились танцам, пантомиме, этюдам животных и всей базовой гимнастике, которая может понадобиться актеру. Первый семестр четвертого курса был посвящен рукопашному бою, второй – фехтованию.
Камило пришел ровно в час дня и, поскольку был понедельник, построил нас взвешиваться.
– Ты набрал пять фунтов с начала семестра, – сказал он, когда я встал на весы. Он был доволен тем, чего я добился за лето, даже если Гвендолин этого и не оценила. – Ты придерживаешься программы, которую я тебе дал?
– Да, – ответил я; это было в основном правдой.
Предполагалось, что я должен бегать, качаться, хорошо питаться и не слишком много пить. Мы дружно игнорировали продвигаемую Камило политику ответственного употребления алкоголя.
