скачать книгу бесплатно
– Весьма дальняя.
– Ладно, давай так, – улыбнулся Рагнер. – Ты победил. За то, что гнал на нас оленя, мы милостиво жалуем десятину, – манерно повел он рукой.
Граф и мальчик переглянулись.
– Нет! Уже никаких десятин! – сказал Мартиннак. – Предлагаю, как соседям, разойтись с миром, а оленя разыграть. Всего два выстрела из арбалета стрелой с тридцати шагов. От меня и моего сына. Вы должны выставить равных соперников: кто-то из взрослых против меня и… это слёток, – показал он на Филиппа. – Мой сын, хоть и моложе, не уступит ему в мастерстве.
– А ежаля ничья? – спросил Лорко.
– Играем заново до победы. Никаких «ничьих»!
– Тада пошли, Фильпё, – подумав, сказал Лорко. – Отделаваем их!
– Лорко, я боюся, – тихо шепнул Филипп, пока Мартиннаки, отец и сын, прыгали вниз с коней и готовили арбалеты.
– А ты не боися – всяго-то оленя – енто тябе не крашнай пятух… Ты душою думавай и целься тажа ею. Онару своейнёю вобрази, и дча так ее любишь, дча из арбалету щас ей дашь! Всю любовь свою вклади!
Они поднялись выше, в лесок; там мишенью определили скрюченное дерево на краю обрыва, можжевельник с хилой кроной, и его овальную сухобочину размером с ладонь. Первым стрелял Лорко – его стрела попала в цель, но у самого валика наросшей коры. Мартиннак отправил свою стрелу скорее в центр, чем нет. Затем, после того как сухобочину расчистили от стрел, вышел Филипп. Прошло полминуты, а он всё целился! Рагнер уж хотел на него прикрикнуть – мол, чем дольше он целится, тем сильнее устает рука, как Филипп нажал на спусковой рычаг – и его стрела угодила ровно в центр мишени! – безупречный выстрел!
Лодэтчане шумно вскричали в радости и обняли Филиппа, как родного. Даже Рагнер его покружил и чуть не расцеловал, да опомнился – опустил «братца-Любоконя» на землю и смущенно хмыкнул.
– Он, господин мой отец, слишком долго целился! – недовольно сказал мальчик, выворачивая утиные губы.
– Стреляй, Орелиан, а не болтай! – строго сказал ему «господин-отец».
– И метить могёшь, скоко хошь! – добавил счастливый Лорко.
– Стрелу пусть уберут! – повелел мальчик.
– Как пожелаете, Ваша Милость, – усмехнулся Рагнер и пошел за стрелой. Невольно, пока ее доставал, он глянул вниз с обрыва: вроде бы неглубоко, но внизу одни валуны – упадешь, так точно переломаешь ноги, если не шею.
Орелиан Мартиннак тоже долго целился из своего детского арбалета. Рагнер отметил, что его руки дрожали, когда он решился выпустить стрелу. Сразу после, вперед старших, мальчик побежал к дереву, чтобы глянуть на итог.
– Осторожней, Орели! – недовольно крикнул ему вдогонку отец.
Орелиан искал глазами свою стрелу, но ее нигде не было: он даже не попал по стволу, и стрела улетела в пустоту.
– Нечестно! – закричал он, топая ногой и резко начиная плакать. – Не честно! Не честно! Он старше меня! Мой арбалет мельче! Нечестно! Не честно!
– Барон Орелиан Мартиннак! – строго произнес его отец. – Вам уже семь! Вы не ребенок! Вы проиграли! Прекратите теперь плакать! Это приказ!
Но Орелиан, топая ногами, требовал, чтобы ему дали снова и заново стрелять – и так, пока он не выиграет. Кричать и плакать он тоже не перестал, зато ярко порозовел. Добрый сердцем Лорко было подумал, что надо по совести поделить оленя пополам да мирно разойтись, как вдруг – топнув своей маленькой ножкой еще раз, Орелиан внезапно, со звуком осыпающихся камней, исчез с глаз. Исчезла и добрая часть того, что миг назад было краем обрыва. Дерево каким-то чудом еще держалось, но словно висело в воздухе.
– Орели!! – не своим голосом закричал «злой граф» и побежал к обрыву. Туда же устремились все остальные.
– Сами не упадите! – удержал обезумевшего отца Рагнер. – Взялись за руки, – приказал он своим людям. – Филипп, ты самый легкий – встань в конце, держись за ствол и не бойся.
Филипп не посмел возразить. Лорко убежал вниз, а пятеро лодэтчан образовали цепь, и Филипп ее замкнул. Он стоял у кривого дерева, на его корнях, практически висел в воздухе, и заглядывал в пропасть. Орелиан носил красное платье, такой же плащ и шаперон. Казалось, что среди желтовато-серых камней невозможно было не найти его, но Филипп не видел ничего красного.
Тут снизу донесся слабый тонкий голосок. Филипп заглянул еще ниже, под оголенные корни можжевельника – Орелиан, весь перемазанный землей и каменной пылью, с трудом держался на отвесном участке обрыва.
– Он внизу, жив! Но едва не падается.
– Вниз! – приказал Рагнер своим людям. – Лезьте к нему или ловите.
Те убежали, а Мартиннак срывающимся голосом проговорил:
– У него сс… лабы руки… Не успеют…
Рагнер не раздумывал – времени на это не осталось. Обнимая ствол можжевельника, он осторожно полез по корням. Дерево едва держалось – шаталось, камни сыпались. Наверняка вот-вот и случится новый обвал.
– Филипп, граф Мартиннак, отойдите подальше! – приказал Рагнер.
Ему не ответили. А внутри дерева что-то по-комариному тонко запищало, заскрипело, посыпалось – Рагнер понял, что если он не слезет с корней, то станет оленем через минуту, а не через десять дней. Он схватился за каменный край, уместил ногу на чем-то – и полез вниз по практически отвесному склону. Спускался он левее Орелиана и видел его круглые глаза – мальчик онемел от страха, застыл, впился руками в гладкую твердь; одна его нога попала в скол, и лишь на ней он держался, зато ниже него находился вполне приличный выступ – Рагнер полз туда, стараясь поменьше смотреть в долину и на реку.
– Орелиан! – позвал он, когда оказался ниже него, на выступающем валуне. – Отпускай руки и скользи на животе вниз. Я тебя поймаю!
– Орели! – показалась голова его отца. – Давай же, не трусь!
Сверху посыпались новые камни. Вскрикнув, Винси Мартиннак отскочил от обрыва, его сын, тоже закричав от ужаса, разжал руки – и рухнул вниз. Громко простонал и Рагнер – острый булыжник стукнул его по голове, и мгновенно потемнел, закружился мир; Орелиана он поймал, сам не понимая как, – тот просто-напросто сам свалился в его руки.
Снизу раздался свист. Морщась, Рагнер туда глянул – Лорко по-кошачьи ловко полз наверх и находился уж близко. Через минуту Рагнер передал ему Орелиана, держа того за шиворот, будто щенка. Лорко точно так же подал мальчика охранителю, что был ниже, тот – еще ниже, – и вскоре Орелиан надрывно ревел у реки.
Рагнер спустился последним вниз – его друзья уже отошли к лошадям: рылись в сумках у седел, искали что-то. Винси Мартиннак дожидался Рагнера. Он держал сына на руках, поглаживал его по спине, а тот обнимал его за шею и продолжал, судорожно всхлипывая, плакать.
– У вас кровь, Ваша Светлость, – сказал Мартиннак.
Рагнер тронул волосы справа, и поморщился от острой боли. По его виску струйкой текла кровь, огибая щеку и капая на плечо, на черный, грязный камзол.
– Пустяки, – сказал он, направляясь к реке.
– Нет, это не пустяки, – пошел за ним Винси Мартиннак. – Отныне в моем доме нет более желанных гостей, чем вы и ваш друг, барон Нолаонт. Я уже пригласил его к себе на празднество Перерождения Воды. Премного надеюсь видеть и вас с супругой.
– Я ей скажу… – говорил Рагнер, умывая лицо. – Наверно, она уж заскучала среди сильван и захочет развеяться в свете. А если и впрямь желаете отплатить добром, то прекратите стращать округу. Вам же хуже – в ваш город даже покойников на успокоение не возят, не говоря о лавках…
– Ну… вы должны понять – лиисемцы из вашего имения были подсудны герцогу Лиисемскому, а мы – мартинзанцы! Хлопотно поддерживать порядок на границе, когда у нас разные законы. Но, конечно, отныне всё изменится – мы с бароном Нолаонтом обо всем договоримся.
На том они и распрощались. Друзья залили Рагнеру голову куренным вином, прижгли рану и накапали туда воска, как делала Соолма. Голова у него, правда, всё равно гудела, несмотря на воск. Мигрень приспела, когда он ехал верхом на коне. В какой-то момент Рагнер остановился, спешился, отошел, тяжело дыша, к кустам – и там его вырвало.
Тем не менее, когда он воротился в сумерках домой, то уже улыбался. Несли на своих плечах гордые охотники привязанного к рогатине за ноги оленя. Его ветвистые рога почти касались земли, мяса хватило на пир всей деревне; голову оленя Лорко собирался отправить к чучельнику в Гайю. А пуще всего землеробы обрадовались тому, что «злой граф Винси, Боже прости, Мартиннак» хочет дружить с их господином, значит, и их более «не убиют» в Гайю.
________________
Празднество Перерождения Воды знаменовало собой начало календарного лета и, бесспорно, это торжество в Лиисеме было одним из самых красивых. К последнему благодаренью Нестяжания люди плели цветочные гирлянды, ночью украшали ими колодцы и источники, а в реки бросали венки – по поверью, если венок доплывет до моря, то любое желание исполнится. Еще несколько дней после можно было видеть эти кочующие цветочные послания, соединившиеся в пестрые хороводы. Зловредные речные русалки – утопленницы, чьих тел не нашли, мстили людям за то, что сами не знали любви в своем водном царстве – хвостатые красавицы гнали венки с текучей воды в заводи – и те усеивались коврами из аквилегий, купальниц, маргариток или незабудок. Неравнодушные люди заботливо отталкивали венки от берегов, надеясь, что и об их желании кто-то точно так же позаботится. Иногда среди знакомых бутонов попадались неизвестные, из других далеких краев или королевств. Как ни восхитителен бы был такой цветок, его из воды не брали, но могли запомнить или зарисовать. Так, к примеру, узоры из ирисов издревле встречались на севере Орензы, где отродясь «лилии-мечи» не росли.
Немногие цветы никогда не вплетали в венки и не приносили в дома. Во-первых: это нарцисс – цветок призраков и их мести. Считалось, что если принести нарцисс в дом, то там поселятся домовые, дворовые, кикиморы, в банях – баенники, в конюшнях – конюшенные, в амбарах – амбарники. Нечисти хватало на всё хозяйство! Всем духам надо было подносить дары, да не жадничать, иначе, скажем, конюшенные позовут ласок – и те доведут щекоткой коней до бешенства. А венок из нарциссов привлекал Смерть – мол, беспечная дама, прельщенная красой желтого первоцвета, умирала через триаду или раньше после того, как поносила веночек из нарциссов или украсила ими одежду. Во-вторых, это скромный барвинок – «могильная трава» или «колдовская фиалка», самый любимый цветок ведьм. Если он подползал к дому, то его нещадно уничтожали, дабы позарившаяся на деток ведьма не открыла ночью окна. Борьба с барвинком порой занимала годы! В-третьих, это орхидея, неприличная на вид и годная лишь для любовного варева. В Лувеанских горах еще росла наперстянка, чьи пурпурные цветы, похожие на шапочки для гномиков, ведьмы надевали на пальцы, а затем ядовитыми руками трогали хлеб.
Знахарка, что осмотрела герцога Раннора, именно этот вывод и сделала – его потравила ведьма наперстянкой. После возвращения с охоты, он пожаловался на мигрень и ушел спать, не пообедав, потеряв интерес к туше оленя и ее разделке. Ночью Рагнеру стало хуже: в голове, по его словам, били барабаны, в животе музицировали трубачи, сердцем, словно бубном, «звякала и стукала» плясунья какого-то Мальгена, и она, бесстыдница, тыкала ему, чужому мужу, в глаза свои красивые ноги, – да, Рагнер бредил. Тогда позвали знахарку, а Синоли отправился в Гайю за лекарем, ночью и по горным тропам.
Знахарка изрекла, что надобно пить воду, молиться и «поведоваться», то есть исповедоваться перед неизбежной смертью. Пришедший под утро лекарь осмотрел рану на голове Рагнера, гноя не нашел, дыры в черепе тоже, но сказал, что кровь отхлынула от сердца и «разжидила мозговое тесто». Он пустил больному кровь, забрал ползолотого и поспешил уйти, ведь помочь был бессилен – Рагнер неизбежно скончается к закату. Зареванная Маргарита молилась за двоих; ее супруг, грозный Лодэтский Дьявол, в это время беспомощно дрожал в постели – несмотря на жару, его мучил озноб, иногда рвота и отдышка. Однако то ли молитвы помогли, то ли кровопускание, то ли Рагнер не зря всегда всех удивлял, – к закату он духа не испустил, а утром сорок третьего дня Нестяжания выздоровел. Даже сбежал из постели, пока изможденная не меньше его Маргарита «сама дрыхла» (прикорнула рядом с умирающим!), и вернулся с букетиком ландышей – «ты же хотела цветы»!
Несмотря на цветы, Маргарита на него накричала, уложила в постель и не позволяла ее покидать еще два дня. Она не в шутку думала привязать его к чему-нибудь, да вот, какая жалость, зрелый мужчина в возрасте Благодарения годовалым младенцем не являлся, развязался бы и опять убежал (Рааагнер, ну не убегай!).
Так приблизился сорок шестой день Нестяжания – благодаренье и первый день празднества Перерождения Воды. В особняке Нола готовились его отмечать на славу: во двор сильване принесли столы, покрыли их белыми скатертями, расставили лавки, – более чем триста землеробов «обещались быть с визитом»: сперва послушать службу и проповедь Жоля Ботно (ты будь поосторожней всё же, дядюшка, иначе «Святое испытание» тебя уволочет на костер), затем намеревались пировать и снова пировать два дня подряд. Лорко и Енриити пропустили все благодаренья до этого и не познакомились со своими землеробами, – они считали нужным остаться в имении хоть на первый день празднества. А Маргарита не отказалась от светских развлечений в замке «злого графа», тем более что и Рагнер дома сидеть уж не мог, будто что-то у него где-то зудело.
В благодаренье, с рассветом, герцог Раннор и его супруга отправились к городу Гайю. Дочку они оставили под опеку Таситы и дяди Жоля, благо из своей кроватки Ангелика еще в окно не лазила, а путь был утомительным. С ними поехал Филипп, тоже большой любитель светского общества; сопровождали же их восемь охранителей и мальчишка-сильванин, ставший проводником за пару монет. И, слава Богу, что дядюшка его отрядил, иначе Филипп бы всех завел в чащобы – оказалось, что он совершенно не ориентировался на местности и мог сбиться даже с единственной дороги.
Они поехали «равниной» – миновали виноградник, протоку, похожую на частые лужицы, затем начался лесок, далее – поля, далее – холмы, далее – горная тропа. Маргарита, честно говоря, тоже заблудилась.
Незадолго до полудня они наконец попали к Гайю – к городку в долине, где проживало около тысячи вольных горожан, и всё же это поселение являлось самым крупным в округе. Городок издали выглядел мило – каменные дома, острые крыши, расписные пирамиды храма. Тогда Маргарита с удивлением узнала от Рагнера, что узорные шатры – это отличие Мартинзы и гордость мартинзанцев (и кто из нас родился в Орензе, прекрасная моя?). За городские стены они заходить не стали – направились на вершину горы, к небольшому, как казалось, замку: желтовато-серому, под рыжими, черепичными крышами. Там хозяин замка обрадовался и гостям, и тому, что к началу службы они, хоть едва, да успели. И сразу повел их в часовню.
Маргарита оделась в тот день как для королевского бала – высоченный, широкий, точно напольная ваза, и крайне неудобный эскоффион заявлял о ее высоком статусе, парчовое в узорах платье блистало солнцем, Филипп нес его шлейф. Да вот ведь, снова она попала впросак: местное светское общество, как и в Ларгосе, отличалось монашеской скромностью в убранстве. Сам хозяин замка, граф Винси Мартиннак, не жаловал «тщеславных одежд», особенно на дамах, о чем не преминул заявить «дорогой гостье» – якобы все эти дамские уловки жалки (именно так и сказал!), губительны для супружества и приносят одни беды. Сына он одевал в красное с одной целью – дабы не потерять его в лесу, но дома мальчик носил черные, серые, коричневые или желтоватые платья, как и у его отца.
После службы случилось поразительное – Рагнер пожелал исповедоваться! Он остался в часовне, а Маргариту провели для отдыха в покой замка, где герцогу и герцогине Раннор предстояло заночевать.
________________
Исповедальня в часовне была одна – небольшая комнатка без окон, темная, с угловым столиком, как в храме, и со всем прочим «алтарным инструментом». Рагнер сел на стул так, чтобы видеть Божьего Сына на распятии, священник занял другой стул.
– Ну… – начал Рагнер, – я хочу покаяться, но… Но сам толком не знаю за что, – посмотрел он на немолодого священника с приятным, умным лицом. – Я убивал, но я рыцарь. Что еще… Всякие пустяки – я нарушаю предписания часов и календаря, посты не соблюдаю, но я воин, и мне опять же можно… Пожалуй… меня вот тут за одну даму совесть мучает. Я не то чтобы ее совратил… как-то так вышло. И я ей ничего не обещал, но… всё равно поступил бесчестно. Я любил ее и, кажется, до сих пор немного люблю. А свою жену люблю по-другому: больше и… трепетнее, что ли. И всё равно – раз да и вспомню о ней, о другой, о лилии белоснежной. Я ее бросил – ни слова не написал, просто удрал подальше – и всё. Надеюсь, она меня ненавидит, а не ждет…
– Это всё?
– Кажется… За святотатство в Орифе я пожертвовал Святой Земле Мери?диан десятину от тунны золота, написал письмо первому кардиналу – покаялся в этом послании… А еще я взял под опеку храм и школу в Брослосе, еще строю новый храм в своем Ларгосе, хочу заказать туда сатурномер со звездой. Оружием своим небогоугодным уж не воюю – я теперь мирный человек, голубя зря не обижу… Еще вот… я с лучшим другом разругался из-за той, другой дамы, но он сам виноват – я мириться приехал, а он на меня с кулаками! Да и потом тоже – пришел пьяным, грубил мне при моих воинах, жене моей доложил про мою измену! Ну кто так делает? А я ему – ничего в ответ, всё ему простил! Я добрый, как ангелок, – и сильно от этого страдаю… Даа! Еще я двэна своего, хотя он тысячу раз заслужил позор и смерть, не предал этим самым позору и смерти. Вот такой я добряк и молодец! За что мне каяться? Вот та, одна дама, – за нее мне стыдно – это да, а остальное – нет!
– Прискорбно, но я никак не могу отпустить вам грехи, брат, – сказал священник. – Вы не раскаиваетесь, а напротив, гордитесь собой. Даже той обманутой дамой невольно хвастаетесь и сами того не осознаете… Давно ли вы имели общение с духовником, брат, давно ли были на исповеди?
– Духовник не духовник, а с одним священником я порой имею душеспасительные беседы. Без него я за Великое Возрождение не покаялся бы, а прибрал бы всё золото себе… Что же до исповеди… Ммм, – задумался Рагнер, – кажется, мне было девятнадцать с половиной. Меня тогда как раз в рыцари посвящали.
– Простите? – округлил глаза священник. – Это сколько лет с тех пор прошло?
– Около четырнадцати…
Священник сурово наказал герцога Раннора: прямо перед застольем наложил на него пенитенцию – строгий пост – хлеб, вода и целомудрие сроком на одну восьмиду, молитва перед ступенями храма в Летние Мистерии и новая исповедь. Лишь затем уже другой священник решит: прощать его или наказывать далее. Покаран герцог Рагнер Раннор был за Гордыню.
Впрочем, Рагнер ничуть не расстроился – помирать уж дней через трое, и глупую пенитенцию он всё равно исполнить не сможет, а значит, и не будет. Маргариту он нашел в спальне замка куда как более взволнованной и хмурой.
– Вот! – гневно ткнула она пальцем в небольшую картину на стене.
– А что, недурно… – с видом знатока наклонил Рагнер голову набок.
Картина от весьма посредственного художника изображала довольного рыцаря с окровавленным мечом, слева от него лежал богато одетый мужчина, справа – женщина. Оба они были порезаны, вернее, расчленены на двенадцать частей прямо в платьях. Головы у дамы не имелось вовсе.
– Рагнер!! – возмущенно смотрела на супруга Маргарита.
– Ну что «Рагнер»? Я эту картинку, что ли, намалевал? Поучительно – муж казнил жену и ее любовника, двух прелюбодеев… Дрожи, жена!
– Я поняла и без тебя, за что так с ними! Но кто, кто такие картины в спальнях вешает? Да в гостевых? Это жутко! И граф этот Винси-Боже-Прости жуткий! А еще он грубиян и явно такой же женоненавистник, как отец Виттанд! Кстати, очень мне интересно, его-то жена где? Он небось ее убил в муках тоже!
– Любовь моя, – обнял ее Рагнер, – пусть будет кем угодно, хоть убийцей жен, – ты же не его супруга, а моя. Граф Мартиннак живет в глухой глуши, одичал со своими оленями – вот и груб, ну а картина… Наверно, это такое напоминание гостям, чтобы вели себя подобающе: на свое ложе местных дамочек не тянули, а дамы в покои к юным красавцам ночами не бегали. Мм, – задумался он, – стоило бы в Ларгосце такую дивную картинку повесить…
– Ты только не забудь заказать еще одну, – пробурчала Маргарита, – как мужа сжигают на костре за двоеженство!
– Любимая, будет непонятно, за что его сжигают… Сжигают и рыцарей, и алхимиков, и колдунов… Ладно, никаких картин, пойдем смотреть псарню…
________________
Замок графа Мартиннака и его постройки располагались ярусами; они напоминали лабиринт. Сперва хозяин повел гостей в псарню – свою первую гордость, и там долго рассказывал про собак: ищейки выслеживали кабанов, гончие преследовали оленей, бычьи собаки впивались лосям в шеи, волкодавы, понятно, загрызали волков, борзые ловили в полях кроликов. Охотился граф и на горных козлов, но уже без собак.
– А у вас, Ваша Светлость, в замку есть псарня? – спросил Филипп.
– Есть… – пожал плечами Рагнер. – Но псарня как псарня. В наших лесах оленей не погонишь, зайцев тоже. Собаки – сторожевые и ищейки. Еще у меня есть дертаянский волк, моя Айада.
– Оо? – восхищенно поднял брови Мартиннак. Кажется, он уважал в тот момент Рагнера сильнее всего.
Потом пошли смотреть охотничьи трофеи хозяина. Оленьих голов в коридорах замка было столько, что хватило бы на табун. Кабаны встречались в этих местах намного реже, оттого три их головы удостоились лучшего места на стене в бальной (!) зале. Еще там висел бесчисленный сонм других грустных голов, рогатых или мохнатых, и такое обилие убиенных зверушек тоже выглядело жутко. Граф Мартиннак не нравился герцогине Раннор всё сильнее.
– А у вас, Ваша Светлость, в замку есть чучала?? – спросил Филипп.
– Полно… – вздохнул Рагнер. – Некоторые – вполне живые, пока…
– Оо? – удивленно поднял брови Мартиннак.
Затем отправились наверх самой высокой башни восхищаться главным сокровищем хозяина замка – его соколами. Маргарита запыхалась на винтовой лестнице, раскраснелась, к тому же ее эскоффион задевал потолок. Словом, граф Мартиннак не нравился герцогине Раннор всё сильнее, сильнее и сильнее.
У самой крыши раздельно жили пять пар хищных птиц. Были у графа и аспидно-серые сапсаны, и огромные беркуты, и ястребы-тетеревятники, и местные рыжие соколы. Белые орзенские кречеты тоже имелись. Маргарита невольно залюбовалась их пятнистым оперением и нарядными желтыми лапами, желтыми клювами, желтыми ободками у глаз, – не птицы, а щеголи.
– А у вас, Ваша Светлость, в замку есть сокола?? – спросил Филипп.
Рагнер раздраженно на него глянул – вредный мальчишка прекрасно знал, что соколов у него нет.
– Не люблю соколов, – сказал он.
– Оо? – разочарованно поднял брови Мартиннак.
– В моем замке есть место для них, но оно уж давно пустует. Была долгая война в наших краях, мой замок захватывали, а потом новых соколов не завели, да и зачем? Есть камнеметные арбалеты, ружья опять же… А соколы это так – блажь нынче. Дамам на охоте – соколы самое оно, чтобы ручки порохом не марать. Прогулочка это, соколиная да конная, а не охота…
– Не скажите! – будто бы смертельно обиделся Мартиннак. – Собака – служит, сокол – дружит! Общение с благородной птицей облагораживает душу! Это союз неравных, но равносильных! Союз Воздуха и Земли, какой объединяет Вода – любовь. Чистая, бескорыстная, верная любовь! Без похоти и безо лжи! Ни одна жена так любить не сможет! Были бы женщины как соколы или хотя бы как собаки, но они, что крикливые сороки! И блеск любят, как сороки, тоже! Золото, жемчуга, шелка и каменья им подавай, не то слезы и упреки супругу. Супругу! Тому, кто им господин! Ввергают мужей в долги, ввергают кокетством в ревность, ввергают сладострастием во все восемь Пороков, а горестей так вовсе и не счесть из-за них! Одна польза от женщин – дети, наследники, а так – удивительно бестолковые существа…
Маргарита незаметно ущипнула Рагнера. «Ну возрази же ему!» – требовали зеленые глазищи.
– А знаете, граф, – глядя на жену, проговорил Рагнер, – вы совершенно правы – вот бы им молчать, спать у нас в ногах и ходить за нами на цепочке. Да, и руки нам лизать, конечно, тоже…
«Рагнер, ты чего?! Я же и так молчу! А ты!»
– А позвольте узнать, Ваше Сиятельство,– холодно спросила Маргарита, – где же нынче Ее Сиятельство, графиня Мартиннак?
– В монастыре Святой Майрты.
