Гибель Лодэтского Дьявола. Первый том

Гильдии оттого ограничивали своих мастеров во многом тоже: в числе учеников, инструментов труда и станков, в закупке сырья и во времени работы. С каждым мастером старейшины оговаривали его налоги, помогали получить льготы и требовали выглядеть на заявленный доход, или беднее. Выгода проста – чем меньше получит управа, тем больше средств будет у гильдии и ее глав. И даже на личную жизнь гильдия оказывала влияние. У женатого мужчины должен был больший заявленный доход, чем у холостого, у мужчины с детьми – еще крупнее. За отроков уже приходилось платить подушные подати – мизерные за девочек и довольно солидные за мальчиков. Зато родители начинали копить на приданое дочке с ее рождения. За содержание вдов и сирот давались налоговые вычеты. На собрании гильдии, как в семье, обсуждали выгодные для братства супружества. Конечно, жениться или выйти замуж против воли не могли никого заставить, но полезного для гильдии мастера ждали лучшие заказы, иначе – самая неблагодарная работа.

Подмастерьям по ученическому договору вообще запрещалось жениться, да и они, как правило, мечтали обвенчаться с вдовой мастера или его дочкой, унаследовав место в гильдии. Мастера, в свою очередь, неохотно роднились с чужаками. Если дело процветало, то лучшая невеста – это сужэнна или племянница, если торговля идет не очень – хорошо бы объединиться с братом-мастером в семью и поделить подмастерьев, инструменты, заказы. На худой конец, женихи искали невест в родственных гильдиях – башмачники у сапожников, косторезы у пуговичников, кузнецы-проволочники у прочих кузнецов. Ну а в ученическом договоре прописывали, что любодеяние недопустимо в доме мастера.

После возраста Приобщения, девяти лет, законнорожденного мальчика могли взять на обучение ремеслу – первый ученический договор мастер заключал с его отцом, опекуном или матерью-вдовой. Мальчик жил в доме мастера, питался вместе с его семьей, взрослел, выполнял посильную работу, вернее, получал начальное образование. После возраста Послушания, тринадцати с половиной лет, юноша приобретал право на имя, и тогда мастер заключал второй договор – трехсторонний, с главой семьи ученика и с ним самим. Лет в шестнадцать-восемнадцать ученику полагалось дать звание подмастерья и жалование. Затем, заключив третий ученический договор, следующие восемь-десять лет подмастерье работал на своего учителя ради звания мастера и места в гильдии.

Это были восемь-десять лет изнурительного труда, жестких ограничений и унижений – чем дальше, тем больше брани от мастера. Уставы гильдий не дозволяли подмастерьям носить ценные украшения, одежду более чем из двух цветов и башмаки из трех видов кожи, гулять после заката и посещать питейные заведения. Кормили их отвратительно, условия проживания едва ли можно было назвать достойными, мастер наказывал за «негодный товар». В конце подмастерье должен был сдать экзамен как в университете, причем потратиться на материал и застолье из собственных средств, – так мастера вынуждали учеников первыми разорвать договор, дабы не вводить их в гильдию.

________________

Из-за таких устоев даже красота Маргариты, даже ее редкая для Лиисема внешность, не помогали ей стать женой кустаря, его сына или ученика. Тогда как Беати являлась для всех кузнецов желанной невестой, к племяннице торговца различным товаром еще ни разу никто не посватался, ведь союз с ней не мог принести выгод. Жолю Ботно оставалось искать Маргарите пару среди соседей или добрых друзей. За следующий день он сломал голову раздумьями, но, перебрав всех знакомых, всеми остался недоволен. Те, кто не могли обзавестись супругой, были то чрезвычайно уродливы или искалечены, то стары или нищи. Одни били своих подруг, другие ими приторговывали, третьи беспробудно пили. Только Нинно не вызывал у дядюшки Жоля отторжения.

«Невесты у него до сих пор нету, хоть всё при нем: значит, по́ сердцу себе де́вицу ищет, – рассуждал Жоль Ботно у себя в лавке. – Да и не гонится Нинно за монетою – эт все знают. Один, дурак, пашет. Нет да и всё ж таки взял бы ученика и изводил его, как прочие кузнецы, но ему совестли́вость не дозволяет… Порядочный… Ох, и хорошо вроде это, а вроде и не очень-то: не зря говорят, что честнай человек завсегда простак. Дааа, не бог весть жених – беднота, и ясно, что до смерти им станется, скоко б ни пахал, – весь в отца своего: всем славный малый былся старина Жон, да беднее кузнеца ищи сыщи в Элладанне… Ныне с Нинно аж, небось, золотых с трое стребуют в войный сбор! И спробуй не дай в срок! А если захворает иль вовсе работать не смогёт? Как тогда? Но с другой стороны: в гильдии он – в беде его не бросят. Дом имеет, землю под ним держит, господин как-никак… И пригож, и утвари жёниной в дому полным-полное, не пьянь опять же… А глядишь, жена образуется, то всё ж таки возьмет кой-кого подмастериём… Вот тока неясное: он-то венчаться с Грити хотит иль нет? Кольцо задарил… Ценное, хоть и сам сделал… Часы мои чинять сволок и ни медяка не взял… А чё тогда не свата́еся? Чего ждет? Попробую с ним сговориться всё ж таки… Пора ему уж супругою разживаться – двадцать четверо годов, а всё холостой. Запьет того гляди, как мой брат, с одиночеству – тот аж до двадцати восьми женитьбы чурался, – вот и окончался скверно!»

Дядя Жоль уж сложил убедительную речь для кузнеца, но тут Синоли сообщил о своей помолвке и стал намекать на то, что после свадьбы им, Беати и Синоли, было бы правильно отдать спальню Оливи, конечно, после того как тот съедет. Нинно сразу отпал, так как Маргарита по духовному закону становилась для кузнеца сестрой по мужу сестры и сходиться им уже не разрешалось.

Дядя Жоль весь день думал о щекотливом вопросе венчания, а еще о том, что Клементина осталась днем в постели, чего за двадцать семь лет их супружества с ней не случалось. Размышлял добряк и о том, что Маргарита тоже не выходила из своей комнатки, неизвестно что там делала и что мыслила, зато Оливи, спокойный и размеренный, отоспался и, как всегда, куда-то исчез из дома. От всех этих раздумий Жоль Ботно страдал и очень обрадовался, когда вечером нашел на сеновале живого да невредимого деда Гибиха – старика он не видел с Меркуриалия. Приятели раздавили по чарке зубного эликсира прямо в лавке, пока дядя Жоль жаловался деду на свои горести.

– Смёкашь… – задумчиво ответил дед Гибих, обхватывая белую бороду у подбородка и протягивая ее через кольцо ладони, – можат статься-то, и жених сыщеца. В шажочке отседова: у Агны красаве́ц одный берёт постою. Я с часка сего схлёбал с им хлебу, – сыто и довольно улыбнулся старик. – Супружничать тот парень хотит. Служилый пехотник он, новонабранец. Скореча́ ужо в Нонанданн ему. Ка́жет он мне: «Авось сгину, а пожиться-то не спел!» Желат последние деньки прове́сть в любвови, так каза́ть, – крякнул дед.

– Ну уж нет! – с ревностью ответил дядя Жоль. – За непонятно кого я сердешную дочку не выдам – всё равно что на улицу выставить.

– Да неее, родня у парнишки – о-го-го! Его ро́дная сестрица замужничает с управителем замка герцога найшего, с господарином Огю Шотно, дружком градначальника найшего, Свиннака, черт его дери. Второе сословье они!

Дядя Жоль, принадлежавший к третьему сословию среди мирян, впечатлено хмыкнул и стал в раздумье теребить свою бородку – неизвестный жених с такой родней сразу показался ему принцем Баро.

– То-то и то! – кивнул дед Гибих.

– Страшён, поди? – в поисках подвоха предположил дядя Жоль.

– Не, красава! Божусь! Прям как я в моло́дстве. Плечья́ – широки́! Лик – что Ангел Божий! Лютует к Лодэтскому Дьявулу пущее смертией. Зелён ешо больно, вота и не супружничал. Семнадцать годочков ему. Но така-то не дашь – оброс щетино́ю и грудья́ вся в волосья́х! Купчаю на дом подыправил и каза́л: «Девятнадцать скореча», – и в пехотники панцирные сгодил. Шость регно́в в дню! Сестрице свойной ни слова не каза́л покудова про сё. Они порознь жителя́ли. Он сам в дёрёвне ро́стился, ряяядом – осьмь деньков повозкою. Тама така и захорошел.

– Моя сердешная дочка, чего же, в деревню поедет? – расстроился дядя Жоль.

– Пущай и в дёрёвню! Де́вица – крепка́я, молодка: дёрёвня в раз для ею. Год минет – не зазнаешь: раздобреет тама на свойных хрюхах, буде ширше́е Агны, – смеялся дед Гибих. – А то тоща́я.

– Не знаю, не знаю, – мялся дядя Жоль. – Лодэтский Дьявул всё ж таки идет. Опасноё в деревне… Да надобно б хоть глянуть на жениха…

– Пшли к Агне! – обрадовался старик. – Нанагля́дишься тама.

Жоль Ботно в нерешительности теребил бородку: голос разума твердил ему, что выдать столь бедовую племянницу замуж будет верным решением, но совесть не позволяла отдать любимую сердешную дочку незнакомцу. Он уж было хотел отказаться, да поглядел в пустой угол, откуда посылала поцелуи принцесса. С болью вспомнив ту трагическую для него ночь, когда Маргарита нечаянно сломала часы, он решил, что в любом случае выпить кружечку пива ему не повредит. Жоль Ботно вышел из-за прилавка, надел свой синий колпак и поспешил на улицу.

________________

Спустя восемнадцать минут Жоль Ботно и дед Гибих сидели в полутемном трактире за одним столом с «женихом Маргариты», И́амом Махнга́фассом, и с его приятелем, Рао́лем Ронна́ком.

Иам оказался таким, каким описывал его дед: красавец-блондин с небесного цвета глазами. Густая щетина делала его старше на пару лет, а рослое тело убеждало, что он явно преодолел возраст Посвящения. Иам отличался легким нравом, любил побалагурить и повеселить приятелей шуткой. Он на самом деле недавно острил во хмелю, что женился бы не глядя на любой девице, которая за него пошла бы, потому он сам ничего не терял – или помер бы в бою, или вернулся с победой в нежные и, главное, бесплатные объятия жены да сберег бы заработанные средства.

Но когда этот шутник увидел сватов, то напрягся, протрезвел и ошалело вытаращился на двух бородатых толстяков перед собой. Его приятель, с которым он недавно сошелся, такой же панцирный пехотинец, в замешательстве приглаживал свои пышные, черные усы.

– Я как-то не готов, – развел руками Иам. – Я говорил, что хорошо было бы жениться, но это так… из-за выпивки с языка соскочило. Пошутил я… Шутить люблю, понимаете? И с девкой можно последние мирные деньки скоротать.

– С девкою! – недовольно передразнил его дед Гибих. – Девка буде тя с войны ждавать? Авось ночие буде не дрёмать? Молитяся, чтоб живёхонек стался? К девке будёшь воротаться? А коль загибнешь, то и дитяти опосля тебя не станется! Почитай: чё живал, чё – нет! Тока нажрал да нагадил.

Иам вздохнул: он остался последним мужчиной из своего рода, поэтому слова деда достигли цели.

– Ну хоть ничего-то невеста-то ваша? – начал сдаваться парень.

– Ничаго, – ответил дед Гибих. – Тока тоща́я. Но сё-то уж переправить можно́. Сиренгка она.

Раоль присвистнул, а вот Иам не обрадовался.

– Мне темненькие как-то больше по вкусу, – сказал он, почесывая стриженый затылок. – Смугленькие такие…

Дядя Жоль не выдержал:

– Я пошел отсюдова! Скажи, что нет, – и концу! Я своей раскрасавице мигом жениха сыщу!

– Погоди, – остановил его Иам. – Купи-ка нам хмельного для начала. И расскажи, что там за беда с нею. А потом пойдем на смотрины… Если дашь приданое, то, наверно, на красавице я женюсь.

– Сколько тебе надо? – устало вздохнул дядя Жоль.

– Двести регнов серебром! – выпалил Иам – для деревенского бедняка это были деньжищи, за какие можно было купить корову или ломовую лошадь.

Жоль Ботно, соглашаясь, махнул рукой.

Они выпили еще по четыре кружки пива. С каждой новой порцией хмеля мужчины нравились друг другу всё сильнее. Иам подтвердил, что его старшая сестра замужем за управителем замка, который его, Иама, терпеть не может, а он его. Но добавил, что попробует устроить свою будущую жену в замке на время, пока будет на войне, чтобы сестра следила за ее поведением, после чего они поедут на границу Лиисема и Мартинзы, в деревню Нола́ у Луве́анских гор.

Затем все четверо, пьяные и веселые, направились к дому Ботно и оказались во дворике.

– Тишь, не шумите тута, – прикладывая палец к губам, сказал пьяненький Жоль Ботно и поправил съехавший набок колпак. – Жена вся изнуреньем до немощи ослабла, м-да… А как пробудётся, визгу-то с ее будёт!

Компания захихикала, закивала. Жоль Ботно на цыпочках отправился в дом, к спаленке Маргариты.

– Дочка, – сказал он там племяннице и обнял ее. – Ты прости меня, но путёв иных нету.

При свете маленького огонька от глиняной лампы, Маргарита выглядела изможденной – она словно стала еще меньше всего за один день, проведенный взаперти, в страданиях и мыслях о смерти.

– Путёв у нас три, – сел он вместе с ней на кровать. – Либо монастырь… либо… кх… твое венчание… м-да… либо я прогоняю тебя… Дам деньжат с собою – и всё: ты уж не смогёшь воротиться. Прости, моя сердешная дочурка, моя Грити, но я притворюсь, что мы незнакомые. Клементина с розуму сошла с этой женитьбой Оливи, но ее можное понять. Мы ж с ею повенчалися, когда ей четырнадцать былось, а ребенку не былось аж до двадцати. Она к Идерданну за даром чадородия через двадцать с лишком монастырёв шла, и верит, что на святой дороге самого Божьего Сына совстречала… Когда вернулась, Бог послал нам Оливи… Он ее чудо, и она на всё готова ради его благополучия и счастия. Не о себе печется – токо о нем. Для себя лишь хотит, чтоб он рядом живал, в Элладанне, вот и… Напроживали мы с ней всякое, пойми… Я плохим ей мужем былся… Сженился рано, в шестнадцать, вот и… м-да… Когда-то она былась другою: не склочилась, как сейчас. Это я с ней наделал… Виноват я перед ею сильно. Мой долг ныне – упло́тить ей за ее терпеньё. И твой тоже, – погладил он Маргариту по голове. – Ведь всё ж таки ради тебя она ту чертову вазу своей чертовой бабки продала, а носилась с ею как со святынею. Любая она былась ей крайне – от родни всё ж таки…

– Дядюшка…

– Погодь, дочка, – прервал Маргариту дядя Жоль, – я досказать должён. Это непросто, – вздохнул он. – Жениха я тебе сыщал. Парень вроде что надо. Из хорошей семьи… Он на войну в календу уж пойдет – ты же с его сестрою в замку живать будёшься. Представь-то, в замку герцога Альдриана! – улыбнулся он, когда Маргарита удивленно посмотрела на него своими зелеными, полными слез глазами. – Да-да, в замку, на холму, за толстыми замко́выми стена́ми, где никакой Лодэтский Дьявул тебе не страшённый. Там, внутрях, парк цельный, говорют, и пруд с лебедя́ми, – и эт на холму-то пруд! Чё токо нету за этими замко́выми стена́ми… На аристократов будешься глазеть, даже на герцога нашего… м-да… кх… Тока умоляю, Грити, не навытворяй там ничто, как обычное, а то всю семью на эшафоту покладешь.

Маргарита печально шмыгнула носом.

– Всё, тирай слезы, – ласково сказал ей дядя. – Надень лавандо́вое платье и выходь. Чепчику не надо: косы хватит. Жених твой во дворике. Если глянитесь друг другу, то быться и свадебке. Я за дверью пожду.

Только Маргарита вышла из своей спальни к дядюшке, на лестнице появилась Клементина Ботно. Она была в ночной чалме, домашней тунике без рукавов, надетой поверх просторной сорочки, и куталась в платок. Немного спустившись, тетка перегнулась через перила – ее сжатое, напряженное лицо выражало сложную гамму чувств: от гнева на мужа, ненависти к племяннице и до тревоги из-за ночных посетителей. Она многозначительно сверлила блестящими глазами своего супруга, требуя объяснений. Маргарита еще сильнее захотела исчезнуть из этого дома – хоть куда-нибудь, лишь бы больше здесь не быть – и испуганно вжалась в мягкую дядину грудь.

– Клементина, – тихо и твердо сказал дядя Жоль, обнимая одной рукой племянницу за плечи. – Поди почивай. Всё в порядку. Эт там жених для Грити. Скоро уж все разойдутося, вот ток зазнакомляются.

Клементина Ботно, подозрительно оглядываясь, молча пошла наверх.

________________

Смотрины невесты сопровождало неловкое молчание. Маргарита стояла с высоко поднятой головой, зная, что тетка подглядывает в окно второго этажа из коридорчика между спальнями. В то же время девушка едва не теряла сознание, потому что в Раоле Роннаке она узнала очевидца своего многогранного позора. «Черноусый» не догадался, кто перед ним, но он так таращился на «невесту», что она ждала вот-вот услышать похабные стишки Блаженного.

Иам Махнгафасс, наоборот, смущенно посматривал исподлобья. Невеста ему понравилась, и он запутался, взвешивая «за» и «против». Дед Гибих и дядя Жоль тоже молчали, боясь испортить смотрины.

– Нуу… пусть… – наконец сказал Иам. – Давайте послезавтра венчаться. Нам всего пять дней дали, чтобы с семьей проститься. Сорок третьего дня, к четырем часам вечера, я уже должен быть в крепости. Завтра я к сестре пойду – всё устрою. Тут храм Благодарения рядом, как раз послезавтра четный день – повенчают, значит… Перед храмом, после двух часов и одной триады часа, давайте встречаться.

– Ты-то хоть согласная? – легонько толкнул дядя Жоль Маргариту. – Эт не шутка ведь. Навсегда будёт…

– Да! – с вызовом сказала она.

– Ну тогда… – протянул дядя Жоль руку Иаму. – Уговорились?

Тут Раоль Роннак остановил друга. Маргарита приготовилась умереть на месте или же сойти с ума от позора.

– А она точно непорченая? – уточнил Раоль. – Уверен, что твой сын до нее не добрался? А то смотри – вернем ее.

– Да-да, – благодарно улыбаясь «усатому», подтвердил Иам. – Такая жена мне не нужна и за пятьсот регнов. Разве что за тысячу… или две… Нет – за десять золотых подумаю, может быть, еще…

Дядя Жоль рассвирепел.

– Вон! – гневно изрек он. – А мне вот не нужное, чтоб наутро после свадьбы вы тута околачивались и спрашивали еще монет. Даю двести серебряных регнов приданого и ни медяка больше́е! А коль Богу не боишься, то знай – сам тебя за дочку прибью!

– Спокойно, старик, – миролюбиво ответил Иам: он уже настроился на последние радостные деньки в Элладанне – с красавицей-женой и деньжищами в кошельке. – Просто предупреждаю: гульня мне не нужна. Если обманите, сдам ее в монашки – так и знай! Идет?

Дядя Жоль, памятуя, что с Маргаритой никогда не бывает гладко, отвел ее в беседку.

– С тобой там… кх…что Оливи… м-да делывал? – шепотом и несмело поинтересовался он.

– Трогал… – кусая губы, так же тихо и робко ответила Маргарита.

– Всё?

– Да… Целоваться еще лез…

– М-да, – вздохнул дядя Жоль и сам поцеловал ее в лоб. – Держись до сорок второго дню от него подальше́е. Один день сталося стерплять… Не выходь всё ж таки из спальни, а сейчас поди тудова и затворися. Я ж с ими пойду – надо как-то всё… кх… м-да… На добром духу надо всё ж таки разойтися, а то еще того гляди раздумают. Мы же послезавтру дураками выстоим у храму перед Гиором Себесро.

Дядя Жоль и Иам подняли полусогнутые правые руки, перекрестили ладони и согнули пальцы, – пожали руки, скрепив сделку клятвой. Затем все четверо отправились обратно в трактир, обмывать такое событие. Маргарита удалилась в дом и, как назло, в коридоре столкнулась с Оливи. О том, что ее сужэн был мертвецки пьян, говорили лишь его стеклянные глаза.

– Марргариииточка, – промурчал молодой мужчина, – так что у нас там с Географией? На чем мы остановились? На чем-то очень интересном, как я помню… Или на Истории?

– Чего я тебе сделала? – сторонясь его, спросила Маргарита.

– Да полно… – махнул рукой Оливи. – Сама виновата, что так вышло: вела бы себя тихо… А сейчас… Деваться тебе некуда – к празднеству матушка вышвырнет тебя из дома. Вот тут-то я о тебе и позабочусь, помогу в трудную минуту. У меня сбережения есть, средств хватит… Устрою тебе рай земной – будешь мне всю жизнь благодарной. А сейчас, – поманил он к себе девушку, – иди-ка ко мне, несчастная моя. Я тебя в твоей комнатке утешу, а ты начнешь меня благодарить…

– Оливи, – сердитым голосом ответила Маргарита, – я послезавтра венчаюсь. И как бы мне тяжко не пришлось, я никогда не пожалею, что уйду отсюдова. Я никогда не попрошу ни тебя, ни твою мать подмочь мне, и не приму от вас ничто, даже умоляй вы меня!

Она, прижимаясь к стене, обошла усмехавшегося сужэна, без слов говорившего ей: «Дуреха».

– И вот еще, – добавила Маргарита, отворив дверь под лестницей. – Мой жених – воин. Он поколотит тебя, коль еще полезешь ко мне!

Довольная тем, что испугала сужэна, Маргарита закрылась в своей спаленке. Больше она не плакала и засыпала в приятных надеждах, а весь следующий день мечтала о чудесной жизни в замке герцога подле красивого мужа. Она поклялась стать самой лучшей супругой на свете для того, кто так скоро избавит ее от тетки Клементины, простыней Мамаши Агны, противного Оливи и всех Себесро. И дважды поклялась никогда не жалеть о своем отчаянном согласии выйти замуж за незнакомца.

________________

Слово «венчание» меридианцы понимали как благословление Бога; «свадьба» означала языческий обряд породнения; «жених» – это тот, кто женится, «невеста» – готовая к семейной жизни. Некогда в Орензе обряды породнения справлялись только весной; жених и невеста садились за стол, под цветущее плодовое дерево, им обоим надевали на голову венки, и начиналось пиршество с танцами; вино лилось рекой, шумно играла музыка… До заката невеста и жених имели право оборвать свадьбу, а после того как цветы смыкали лепестки, отец или иной ответственный за невесту родственник брал ее на руки и передавал жениху – тот, под веселый гул и шуточки гостей, уносил девицу в свой дом.

Экклесия рьяно боролась с языческими обрядами, вот только на свадьбы священникам пришлось закрыть глаза, ведь между венчанием в храме и свадьбой, меридианцы неотступно выбирали свадьбу. Невесту требовалось ввести в род верно, чтобы у общины не осталось сомнений в законности союза.

________________

Сорок второго дня Нестяжания, в день меркурия, к Маргарите зашла Беати, чтобы помочь подруге убрать себя для «главного девичьего торжества». Смуглянка вплела ей в косичку у лба маргаритки – и получился будто бы венец из белых перьев с нарядными желтыми солнышками, а из-под него по плечам невесты текли волны волос цвета теплого золота. После венчания незамужние подруги брали по бутону из прически невесты и прикрепляли его к своим волосам, – считалось, что так они тоже вскоре выйдут замуж. Лучшим цветом для свадебного наряда признавался алый, но Маргарита отправлялась в храм всё в том же светло-лавандовом платье – «милостивая» тетка Клементина согласилась на последнюю жертву ради того, чтобы бедовая племянница исчезла с ее глаз. Маргарита сама хотела поскорее выйти за порог дома Ботно и никогда более его не переступать.

С очередным перезвоном колоколов, донесшимся с улицы, невеста вздохнула и поглядела на себя в ручное зеркальце. Оттуда, из мутноватого стеклянного мира, на нее строго смотрела очень красивая в своем пышном цветочном венце, зеленоглазая незнакомка, загадочная в тусклом свете маленькой лампы. Даже непослушные волосы Маргариты в этот день блестели как у ведьмы.

– Ты – наикрасатющая! – восхищенно вздохнула Беати. – Так жалко, что завтра ты покроешь голову, – и никому, кроме мужа, нельзя будет повидать твои дивные волосы.

– Ну и пусть, – равнодушно ответила невеста. – Нинно будет?

– Нет, я ему сказать не успела. Он еще вчера, поутру, выехал из городу с парой других кузнецов: хотят скупить у деревенских руды и железов. Всей в заказах до празднества Перерождения Воды… Так всегда: то ничто, то ты и сам работам не радый. Я ему давно твержу: хватит молотиться о свои подковы – мастери и ты срамные статуйки, как сосед, а он говорит, что я ничё не понимаю, что гвоздя, подковы и топоры будутся нужными завсегда, а безделицами дома не починишь, дров не наколешь и врага не погонишь. Дескать, щас война – и он заработает столько, что из гильдии выйдет и за доспехи с оружьем примется! Что за добрый меч может и полсотни золотых просить, и всю сотню. А я ему: «Как же, так тебе и дадут старейшины набогатеть, патрыций ты наш!» Ой, мы так поругались! И он сказал, чтоб я из дому ни ногою! Особенно с Синоли, – улыбалась смуглая красавица. – Так что я ему скажу, когда вернется и отоспится, наконец, а то разозлится еще пущее и мое венчанье отменит. Не знаю, чего ему твой брат так не сгодил, но я слезами да на коленях вымолила у Нинно согласья на помолвку.

– Пригласишь на венчание и пиршество? – отлично зная ответ, спросила Маргарита. – Лишь ради тебя я еще раз в этот дом войду. Как ты не боишься моей тетки?

– Больше́е всего я боюсь за брата, – сразу загрустила Беати. – Сженился бы и он поскорее, а то хозяйству вести не может. Не постряпает ведь, и полов не пометет – ему до полов интересу нету. Яйца и того не сварит! Дюжину выпьет да буханку за раз умнет, – и сыт! Так и вижу его: одного, в грязном дому, кушает непонятно что или даже пьянствует… – вздохнула она. – Буду навещать его всякий день, покудова малыш не народится. А после… – снова глубокий вздох. – Уж не смогусь часто…

Дверь открылась, и без стука вошла тетка Клементина.

– Вам пора, – хмуро сказала она. – Беати, оставь нас… Вот что, – продолжила тетка Клементина, когда подруга Маргариты ушла из спаленки. – Мне надо сказать тебе о замужничестве… – нервно затеребила она тряпичные шарики пуговичек на своей груди. – Там всё простое… Всё, что тебе надобно делать – не противиться, чего бы у вас с мужем не былось ночиею наедине. Закрой глаза, молча возлежи в покою… и представь чего-то приятное… Как лопаешь конфеты в лавке или портишь мне жизню! – гневно тряхнула оборками чепца Клементина Ботно и протянула Маргарите серебряное колечко с ирисами. – Вот, бери… Продать бы его, как вазу моей бабули, но… Благодарить не надо. Нам больше́е вовсе не надо никогда говорить… И прощаться тоже… Поди теперь… исчезни, наконец, из этого дому.