Гибель Лодэтского Дьявола. Второй том

К возрасту Страждания, к двадцати двум годам и половине, совершеннолетье приходит – уж не млад человек, а мужчина. Душа подобна законченному дереву: человек существо довершенное, ничем его не переделаешь. Раз убил после этого возраста – то еще не раз убьет, если крал – то и век красть будет. Милости судебной посему не заслуживает: уже на каторгу отправить злодея следует. Разумения у человека больше прибавилось и осмысления собственной глупости. С этого возраста можно доверить работу важную и смотреть: как с ней человек управляется. Жаждет разум и тело страдания с этого возраста: устает разум от счастий и радостей. Сам себя человек может рушить и упиваться своим же падением.

К возрасту Откровения, к двадцати семи годам, приходят первые мудрости. Голова набралась знания из книг да из опыта. Робок еще человек в мыслях своих собственных: половина из них, а то и больше, – чужие мудрости да суждения. И тут уж кому какая дорога достанется: для кого-то она среди густого леса, в кочках и еле видная, для других – удобная, гладким камнем мощенная, но идут и последний, и первый к одному и тому же, – головой собственной думать и работать разумом больше. С тех пор тяга учить мастерству появится, труды писать или главенствовать. Дерево души первый цвет дает, и запах пьянит, окрыляет.

К возрасту Благодарения, к тридцати одному году и половине, зрелость приходит, расцвет плоти и души наступают. Человек в эту пору, что дерево цветущее: все свои свершения великие после он делает. Пора благодатная, любому начинанию не вредящая. Человек мудр, серьезен и вдумчив, – к поступкам ребяческим склонность теряет. Сказать можно много хорошего про столь дивный возраст, а плохого только одно – крайне уж быстро проходит эта пора светлая.

В возрасте Возрождения, в тридцать шесть лет, человек на жизнь свою, что прожил, смотрит строго и ее осмысливает. Сокрушается над сделанным и несделанным, из-за этого муки имеет душевные, – так и надо, чтобы за следующую пору Благодарения успеть достичь еще большего, а уж после не жалеть, не кручиниться.

До второго возраста Благодарения, до сорока лет и половины, длится та же пора благодатная – дерево души уже не цветет, но плодоносит. По концу этого возраста о дерзости позабыть стоит, как и не было ее вовсе: усмирить в себе лихость надобно, о забавах лишь тихих думать, о здоровии начать мудро заботиться и вкушать год от года пищи умеренней.

До второго возраста Откровения, до сорока пяти лет, разуменье еще свежее да сочное, как плод вызревший, но порой перезревший, порой забродивший. Человек еще открыт для новшеств любых, хотя уставать душа и плоть его начали: то хворь проступит, то лень одолеет. Даже к красавице нежной человек из дома может не выехать, если ливень за окнами видит, – и правильно.

До второго возраста Страждания, до сорока девяти лет и половины, душа и плоть еще крепкие, но слабеть уже начали, вступает человек в пору угасания: хвори его долго изводят, спать уж сладко не может, ворочается, – оттого и нрав его год от года портится. Чем дальше, тем сильнее человек будет смотреть на поколения юные с осуждением и непониманием: новшеств станет чураться да головой качать в возмущении. Не учить уж примется, а поучать всех. Еще разум и плоть страданиям, хоть едва-то, да радуются, но к исходу срока пройдет это полностью.

До второго возраста Посвящения, до пятидесяти четырех лет, спокоен человек, а после смятенье его одолеет: разум клонится к удовольствиям, плоть сытой и пагубной участи просит. Человек снова глуп, хоть думает, что умен. Глупость его уже другого рода: она от знаний да от опыта, а они что шоры на глазах его. Обманывает его собственная убежденность в правоте своей – и, как в юности, видит человек лишь впереди себя, не видя мира вокруг, да думает, что и нет его вовсе, этого мира, раз ему его видеть не удается, да и не хочется.

До второго возраста Послушания, до пятидесяти восьми лет и половины, человек еще гордится служением, но приобретает нрав скверный, обидчивый, к ругани бестолковой часто охоту имеет. Сохнет разум и плоть, душа хилее и хрупче становится. Заново, как у отрока, слабость сильна к самоосквернениям всяческим и к блудным мечтаниям. После этого возраста человек уж не годен для служения, ибо работу делает с ленью да с нежеланием. Пожил уж человек достаточно, и "пожилым" он дальше зовется.

До второго возраста Приобщения, до шестидесяти трех лет, человек в разумении твердом, но черством, а то плесневелом. После тягу к своим Порокам столь великую знает, что готов предаваться им без остатка, – тут уж как кому ночное светило отмерило: кто-то монеты копит да чахнет над ними, кто-то пищи потребляет чрезмерно, кто-то в блуд жалкий впадает, кто-то гневается по всякому вздорному поводу, а кто-то судит всех прочих сурово. Иные Тщеславие тешат союзами с девами юными, склонные к Лености доброго дела не сделают – ибо хлопотно, а последние из грешников в Уныния падают: на Бога надежду утрачивают. Дабы плачевно не сталось так, нужно праведно жить все прошлые годы, в храмы чаще ходить и Пороки бороть. После шестидесяти пяти зрелость полностью сменяется старостью. Плачет старик, как дитятя, из-за огорчений тяжко, даже если слезы из глаз его едва льются.

До второго возраста Единения, до шестидесяти семи лет и половины, человек тягу к познаниям чувствует, потом склонен к забавам лишь детским, нехлопотным. Как все зубы свои растеряет, он – старец: возвращается к плоти беспомощной. Век человека в семьдесят два года кончается: после может и разум утратиться – душа корнями слабая плоть некрепкую раньше смерти покинуть желает. Скорбеть тут уж нечего: всему свой срок есть на Гео.

Кратки года свершений великих и значимых, ценить благодатную пору требуется. Нужно строгим быть в воспитании тех, кого любишь, дабы их не избаловать, да себя самого вдвойне строже надо воспитывать: не жалеть и не нежиться, а молиться и бодрствовать. Лишь в себе огрехи ищи да правь их, не сетуя, – не то насмешки получишь, как яблоки на голову падающие».

Закончив читать, Маргарита посмотрела на Рагнера – он спал и за всё время пошевелился только раз: с очередным боем колоколов он повернул голову лицом к окну и к девушке за столом. Маргарита ему улыбнулась, в который раз поблагодарив его в мыслях за одежду и прочие свои вещи. Закрыв учебник, она глянула на себя в зеркальце, потрогала желтоватое пятно под глазом и, тихонько вздохнув, отложила зеркало.

«Так странно, – думала она, расчесывая гребнем волосы, – рядом человек из королевского рода… И он ничуть не похож на герцога Лиисемского, – посмотрела девушка на мирно спящего Рагнера. – Он, честно говоря, вообще не похож на герцога… Или я себе герцогов неверно себе представляю? Да уж… я девчонка с улочки бедных лавочников за полторы восьмиды умудрилась одного герцога унизить пощечиной, а с другим лечь… Хватит! – отругала она себя. – Немного – и ты так же, как Марили, начнешь блудом гордиться! Ты даже хуже, чем Марили. У той просто блуд – у нее супруга нет, а у тебя – преступление перед Богом и перед законом!»

Маргарита расстроилась от таких мыслей, встала со стула и подошла к окну. Появиться с непокрытой головой ей было нельзя, поэтому она притворила нижние ставни. Глядя в небольшую щель на храм Возрождения, девушка неторопливо расчесывала волосы.

«У меня сейчас возраст, когда я сырое тесто, – думала она. – Что из меня вылепят до восемнадцати, тем я и буду… В учебнике, конечно, о мужчинах написано. У женщин всё проще, как мне сказал епископ Камм-Зюрро. Женщина до возраста Посвящения – девушка, и до конца юности должна выйти замуж, чтобы жить ради своего супруга и семьи: в муже и детях все ее достижения… И всё же… Что же из меня мой наставник, мой супруг, собирался вылепить? Явно не пресную лепешку, раз учителей мне нанимал – за это нельзя не быть ему благодарной. А вот с Иамом я бы точно лепешкой осталась. Впрочем… неизвестно – я же и не знала его вовсе, а брату Амадею Иам нравился… Иам погиб, даже не достигнув возраста Посвящения, погиб полусырым тестом. И как бы то ни было – он вроде зря всех поил на нашей свадьбе, зато столько людей пришло проводить его душу на Небеса, что любой бы позавидовал. А Ортлибу сейчас пятьдесят три, значит, через год у него второй возраст Посвящения. Он опять глуп, хотя думает, что умен, – так было написано. Скоро, если верить учебнику, он приобретет обидчивый нрав и перестанет гордиться службой. Забавно… А Рагнер Раннор в самом начале благодатного возраста свершений. Серьезен и не совершает ребяческих поступков…»

Размышляя над тем, что прочитала, Маргарита встряхнула своей золотистой гривой, залезла в волосы пальцами и снова потрясла ими, чтобы просушить корни на затылке. И вдруг она почувствовала, что на нее смотрят. Она обернулась – Рагнер спал. Нахмурившись, она снова вернулась окну и стала расчесывать кончики волос. И опять у нее возникло чувство, что за ней следят. Но веки герцога по-прежнему были закрытыми. Чуть прикусив губу, Маргарита медленно отвернулась от мужчины на кровати – и тут же быстро оборотилась.

– Вы не спите! – вскричала она, успев заметить, что Рагнер дернул ресницами.

Он перестал притворяться: открыл полные озорства глаза и улыбнулся.

«Возраста Благодарения он достиг! – возмутилась про себя Маргарита. – Серьезен и не делает ребяческих поступков! Чепуха это все, что о возрастах пишут!»

Негодуя, девушка, собрала волосы рукой, чтобы заплести их в косу.

– Не нааадо, прошу, оставь волосы так, – сонно протянул Рагнер. – Тебе жалко? – он перелег на бок и подставил под голову руку. – Я уже больше года среди потных, страшных и заросших мужиков… Самому надо бы побриться, – пробормотал он и провел пальцами от шеи по подбородку. – А у Соолмы, если волосы отрастают, то это подлинный шар вокруг головы. Оставь… Ты же сама их при мне распустила.

– Я думала высушить волосы, пока вы спите. Это неправильно – видеть меня такой.

– Я тебе платья принес, – напомнил Рагнер. – Всё, что ты хотела, и даже больше… Глупо, я же всё равно всё уже видел и не раз… Вот ответь: почему с утра мне можно было видеть твои волосы, хоть и в косе, а сейчас нет? Молчишь? А завтра еще хочешь отдохнуть среди роз и лилий? – широко улыбнулся он. – Сады свои полить?

Маргарита, подумав, опустила руку и позволила волосам рассыпаться по плечам. Герцог, прищурив глаза, улыбнулся еще шире и довольнее.

– Это не из-за купели, – насуплено сказала она, села за стол и стала перебирать учебники. – Из-за зеркальца, дядюшкиного подарка… Хорошо, – вздохнула девушка, очень желавшая и завтра помыться с удобством. – Из-за купели немного тоже… А про сады – это же аллегория… Иносказание для благоречия. Меня учили, что в свете все дамы так говорят… Или нет?

– Мне-то откуда знать? – просыпаясь, потянулся герцог. – Говорят, наверно… Я свою супругу едва понимал, а она, похоже, дулась из-за этого. Пожелала мне напоследок гибели… этой твоей аллегорией, конечно. Мол, желает, чтобы молнии раскололи и небо, и море…

– Я думаю, что она вам не гибели вовсе желала, – улыбнулась Маргарита. – Ну… – смущаясь, пояснила она, – огонь или молнии – это же мужчина, а вода или море – женщина… Небо – это чувства, любовь… Я бы поняла, что она вам в чувствах призналась и приглашала… покушать вишни… Ну… – вздохнула Маргарита, глядя на озадаченное лицо Рагнера и решая впредь отказаться от иносказаний, – на супружескую близость.

– Да?.. – удивленно произнес Рагнер, приподнимая голову. – А я думал, она мне так пожелала, чтобы я утонул и не возфквращался назад… Дамы! – покачал он головой и, лежа на кровати, снова потянулся. – Покушать вишни! Я теперь вишню спокойно есть не смогу!

– Давно вы не спите? – сменила неловкую для нее тему порозовевшая в щеках девушка.

– Раз десять уж просыпался, – зевнув, ответил Рагнер. – Не из-за колоколов – из-за тебя. Ты как слон.

– Я? – теперь изумилась Маргарита. – Что я делала?

– Книжки листала, шумела тут, ходила, зеркало со стола брала, платьем шуршала… Вот Айада – молодец! Лежала тихо.

Собака мгновенно, словно лишь этого и ждала, подлетела к хозяину и полезла обниматься.

– Извините… – хлопая глазами, ответила Маргарита. – Я старалась всё делать тихо.

– У меня чуткий сон: привычка еще с Сольтеля… Да и слух у меня очень острый, поэтому я обычно открываю балдахин, когда сплю: хочу знать, кто или что шумит… Ладно, я вполне выспался, – миролюбиво заключил он и заговорил с Айадой по-лодэтски, после чего собака вернулась на место, а Рагнер снова лег на бок, подпирая кулаком висок.

– Что читала? – спросил он.

– Текст о возрастах человека на меридианском и немного о Лодэнии, – не стала лгать Маргарита, а Рагнер поднял брови. – Про проклятье Красного Короля и Тридцатилетнюю войну.

– Много узнала?

– Там всё кратко… Ортлиб говорит, что много мне знать и не надо. Просто, когда услышу чьи-то имена, то буду знать о ком это и не буду, как дура. Да вот, – вздохнула она. – Там у вас имена такие сложные… Ну, кроме Маргари́ты, – улыбнулась она. – Королевы Ма́ргариты.

– Бабуля! – воскликнул Рагнер. – Только на нашем языке Маргарита – Ма́ргрэта. А у аттардиев – Маргорэ́тта.

– Странно… Моя мама была цветочницей и дала мне имя в честь цветка. Если честно, я никогда не понимала, почему маргаритка, когда есть и лилии, и розы, и… и фиалки хотя бы… Почему такой незатейливый цветок? Почти сорняк… И маргаритка даже не принадлежит месяцу моего рождения. А оказывается – это королевское имя…

– Да, вполне… Переводится с языка древних как «жемчужина»… Не знала? Маргаритки издали похожи на россыпь жемчуга: очень красиво усеивают прибрежные скалы и берега, – вот их так и назвали. Тоже не знала?

Маргарита мотнула головой.

– Подумать даже не могла. Меня точно в честь цветка назвали… Думала, вашу бабушку тоже.

– Мою матушку звали как цветок – Цальви́ей, то есть шалфей. Переводится и как «невредимая», и как «спасительница». У древних людей это растение считалось священным, даже воскресающим мертвых, прогоняющим смерть, – о чем-то задумался Рагнер. – Салфетки, кстати, тоже произошли от того же слова – они же спасают святыни от грязи и одежды от пятен… А что до моей бабули, то у этой маргаритки волчьи зубы, – усмехнулся он. – Ее прозвали Белая Волчица. Знак ее рода по отцу – белый волк, еще она траур белый носит и еще она впрямь опасна как дьяволица… Если только ее разозлить… А так она как все: не хорошая, но и не злюка.

– Она жива?

– Она меня переживет! Девчонка лет на двадцать! В Марсалий она достигнет второго возраста Единения, а ночью Сатурналия этого года встретит свой шестьдесят восьмой миг рождения, но праздновать не будет… С годами она всё больше ненавидит это торжество.

– Я тоже не люблю Сатурналий, – грустно улыбнулась Маргарита. – Матушка умирала, а за окнами соседи смеялись и радовались… Я так надеялась, что мама тоже нас просто разыгрывает, но… А ваше имя, что означает?

– Ничего. Вернее, может, что-то и значит, но оно из столь давнишних времен, что смысл уж позабылся.

– А проклятие Красного Короля, это правда?

– Конечно нет! Большим драгоценным камням любят приписывать проклятия, чтобы их боялись и не крали. Если слушать подобные пересуды, то выйдет, что вокруг лишь проклятые замки или каменья… Этот лал, кстати, мне нынче принадлежит. Еще мой прадед выиграл спор у одного из Кагрсторов и заполучил его. Затем он достался моему деду, далее отцу, а потом брату, потом мне, но ни брат, ни я им по-настоящему не владели… Я помню, что в детстве любил с ним играть. В четыре года и видел Красного Короля в последний раз: перед тем, как мой замок захватили из-за предательства Нэсттгоров, родни мамы… – нахмурился Рагнер. – После этого Красный Король исчез, и никто не знает, где он. В замке все тайники облазили и камни обстучали. Я сам этот лал до шестнадцати лет искал. Так что я владею этим сокровищем, но оно исчезло, а жаль. Я помню, что он был завораживающе красивый… В Тридцатилетней войне точно карбункул не виноват. Скорее уж это вина моей бабули, которая родила первого сына в двенадцать, почти в тринадцать. С рождением ее первенца и началась война, – вздохнул Рагнер. – Родись девочка, и не было бы войны. Тот первенец едва дожил до двух лет, но бабушка уже другого сына родила и третий был на подходе… Всего у нее было семь сыновей и ни одной девчонки. А закончилась война, когда мне было шесть с половиной лет, брату уже девять… Мы с ним чудом уцелели – спасибо местному юродивому. За те тридцать лет, – скривил лицо Рагнер, словно съел что-то невкусное, – почти весь наш род вырезали и род королей Орзении – род Мёцэлр. Одна бабуля из них сейчас жива, и она последняя, кто корону Орзении носит… Ну и мы, Ранноры, не отставали – из Хамтвиров сейчас живы только старик, которому семьдесят два, его жена, Валора, похожая на лесную кабаниху, внук и внучка… А род Нэсттгоров за вероломство отец уничтожил – и друзьям, и врагам в назиданье. Мы с братом смотрели на их казнь, – перевернулся Рагнер на спину и, просыпаясь, потер лицо рукой. – Сам он, мой отец, умер в двадцать шесть. Он был четвертым сыном и мог бы стать королем, если бы не истек во сне кровью… Если по какому-то ужасному случаю два моих двэна умрут и не оставят наследников, то королем Лодэнии быть мне… Надеюсь, этого никогда не случится… – добавил он и встряхнул головой.

– Я не знала, что вы из рода королей, – сказала Маргарита.

Рагнер невесело рассмеялся и поглядел на нее.

– Я стал герцогом чуть более года назад! А до того, около трех лет, был самым бедным графом Лодэнии. Возможно, и всей Меридеи. А еще до этого был совсем никем – всё старшему брату принадлежало, с которым я давным-давно рассорился. Он меня выгнал из дома, вот я и воевал, где придется. Я вырос не в столице, а в Ларгосе – как раз там, где наш замок. Та еще дыра этот городок, если сравнить с твоим Элладанном… Но я люблю те места, – сказал он, улыбаясь и вспоминая что-то. – У меня даже прозвище из-за моей безземельности и бедности в юности такое было! Но я тебе его не скажу. Я уже столько о себе наслушался и давно перестал обижаться, но всё же – если кто-то еще раз меня так назовет, я и убить могу. И друзьям, и врагам в назидание, как папа учил, – хмыкнул он. – Какие ты там сложные имена прочитала?

– Да все! Ну этот… Уже забыла! Из этих… Хамтвиров. Ну, который с вашей бабушкой оспаривал престол.

– Хильдебрант, что ли? – приподнял голову Рагнер.

– Да! – обрадовалась Маргарита.

– Дедуля мой нынче! Свезло и мне, и ему!

Рагнер поднялся с кровати и, потягиваясь, направился к столу. Пододвигая к себе горшочек с маринадом, он сел за стол напротив Маргариты, снял крышку с горшочка и стал цеплять кинжалом оливки.

– Вкусно, – прожевав закуску, сказал он девушке. – И сладко, и пряно, и оливка! Не тот ли дядя это делал, что вчера приходил?

Маргарита кивнула.

– Он мне всё больше и больше нравится, – говорил Рагнер, поедая оливки. – И прийти не побоялся, и дерзил мне, хоть ему и страшно было… Плащ у него… черный. По моему мнению – самое то. И такие вот вкусности вытворяет! Съестная лавка, говоришь, у вас была?

Маргарита снова кивнула и поджала губы, понимая, что лавку разграбили.

– С Хамтвирами – всё просто, – стал объяснять Рагнер. – У них в роду два главных имени: Хильде для дам и Брант для мужчин. Если Хильде и Брант женятся, то их первого сына будут звать Брантхильд, а второго – Хильдебрант. А вот теперь догадайся, как мою супругу зовут?

– Хильде? – не поверила Маргарита, но Рагнер жестом показал, что она права. – А как ее брата?

– Брант! – засмеялась Маргарита.

– Вот и всем смешно, кроме Хамтвиров. А моего с ней первого сына и первую дочь как будут звать?

– Брант и Хильде? – не поверила Маргарита, но по лицу Рагнера поняла, что права. – А вы что же? Не возражаете?

– Да мне плевать. Ну или сына будут звать Рагнхильд, – блеснул он серебряными зубами. – А про этого Хильдебранта еще кое-что скажу: когда говоришь его имя, то представь себе большую паучью черепаху.

– Это как?

– Ну, – пожал плечами Рагнер, отправляя еще одну оливку в рот, – черепаха такая… не миленькая и маленькая, а здоровая, матерая, недобрая, в каменном панцире и с морщинистой шеей. И вся покрыта черными большими пауками, какие бегают по ней. Так и чешутся кулаки двинуть по черепашьей морде за то, что она нагло прет в чужой огород, жрет там да роет, но никто этого не делает из-за ядовитых пауков, которых боятся. Хильдебрант Хамтвир – самый опасный кукловод из всех, кого я только встречал. Даже Атта́рдийский Лис ему проиграет.

– А это кто? – улыбаясь, спросила Маргарита, которую позабавило описание черепахи.

– Герцог Атто́р Ка́нэррга́нтт, канцлер Аттардии. Он меня когда-то нанял остров Бальтин покорить… Мне всего девятнадцать было, – гордо поднял голову Рагнер. – Я рыцарское достоинство тогда же получил, а не в возрасте Страждания. Потом сразу же стал командовать войском.

Маргарита перестала улыбаться и сдвинула брови.

– Что? – спросил Рагнер.

– Зачем вы это делаете? Зачем нападаете на другие земли? Зачем в Орензу пришли? Ну допустим, вам раньше нужны были деньги, я хоть как-то могу это понять. А сейчас? Вы ведь уже герцог, состояние у вас есть… Зачем вы здесь?

Рагнер вздохнул.

– Я не был готов меняться… – съел он оливку. – Я воевал в Южной Леонии, когда около празднования Перерождения Земли узнал, что мой старший брат две восьмиды назад глупо умер, а я унаследовал земли, состояние и невесту в придачу. Прибыл домой – а там всё к свадьбе готово… Супружество с Хильде Хамтвир – это часть мирного договора, окончившего Тридцатилетнюю войну: чтобы наши кланы больше не враждовали. Хильде – единственная дама Хамтвир, не считая жены самого Хильдебранта Хамтвира. Если бы Гонтер, мой брат, не умер, то он бы женился, а так пришлось мне: я остался последним Раннором без супруги и без принцессы в невестах – мне невозможно было отказаться… да и любимой у меня всё равно не было. Я женился, но… Хильде Хамтвир… Ее матерью была бронтаянская принцесса, а она сама… Она плачет всё время, совсем как ты. Словом, Хильде из столицы в Ларгос не желает перебираться. Насильно я ее туда везти не хочу, оставить одну не могу… Значит, мне надо будет жить в двух столицах, Брослосе и Лидоросе, ходить с женой на балы и прислуживать при дворе дяди Ортвина. Такого от меня ждали и мой дядя, и бабуля Маргрэта, и Хильдебрант Хамтвир… Думал, этот старик меня своей тростью по башке треснет, – что-то вспомнив, улыбнулся Рагнер. – Я же не был готов меняться. И сейчас тоже… Вот я и сбежал от жены да от новых деда с бабкой… И ты же видела мое войско – его нельзя сохранить, если постоянно не воевать. Шагать строем целый день эти демоны не станут. Без войн они все одичают со скуки. Вот как-то так.

Он хотел съесть очередную оливку, но еще больше недовольная его словами Маргарита подвинула к себе горшочек и накрыла его крышкой.

– Их много есть нельзя, – сердито сказала она. – Вы и так уже штук шестнадцать скушали.

– Считаешь их? – широко улыбался Рагнер, показывая серебряные зубы. – Маринады мне пожалела? В час Нестяжания, поди?

– Уже час Кротости! Но восьмида Нестяжания… – смутилась Маргарита. – Их правда нельзя много кушать – так дядя говорит, – резко встала она со стула, подошла к настенному зеркалу и начала плести волосы в косу. Рагнер озадаченно посмотрел на девушку и взял бутыль с яйцами.

– В чем дело? – спросил он, ковыряя кинжалом сургучную пломбу.

– Просто… для вас эта война, как… – искала слова Маргарита, пытаясь выразить мысли. – Просто вы не были готовы ходить на балы! – всплеснула она руками. – И из-за этого мирные люди и воины Орензы погибают. И сколько еще погибнет! И ваши пленники… Они умирают – вы сами говорили. А для вас горе людей совсем не имеет значения…

– Имеет, просто мне их не жалко. Ты добрая и всех жалеешь. Я – нет. Так уж устроен этот мир, и не я такой порядок придумал: одни королевства нападают, другие защищаются, затем наоборот. Победителей не судят, а вот проигравшие могут всё потерять. И всегда это их собственная вина: не надо было проигрывать… – надкусил маринованное яйцо Рагнер и удовлетворенно промычал: – Вот это вкуснота! Если твой дядя еще раз придет, я теперь, пожалуй, сменяю вас!

Маргарита оглянулась и поняла, что Рагнер шутит: он развернулся к ней и усмехался.

– Король Ладикэ всё равно бы напал на Орензу, – расправившись с яйцом, пожал плечами Рагнер. – Он долго готовился: для него это дело чести и мести. И не думай, что раз Ладикэ небольшое королевство, то у его короля ничего бы не вышло. Средств у Ивара хоть отбавляй: через его земли идет вся торговля Меридеи на северном побережье. Один остров Утта чего стоит… Так что орудий, кораблей и наемников он имеет предостаточно… – полез Рагнер за вторым яйцом. – Но своей заслуги я не преуменьшаю, – жевал и говорил довольный собой герцог. – Без меня Ивар колупался бы тут черт знает сколько. Может, помер бы от старости, пока воевал, и месть продолжили бы сыновья и внуки. Спасибо лучше бы мне сказала – быстро всё тут захватим и уйдем. Это лучше, чем три десятилетия войны, – ты уж мне поверь! Осталось совсем чуть-чуть: пленить вашего Альдриана, – и пойдем восвояси, а вы будете жить, как прежде, только дань платить – это святое. Не знаю, что будет делать Ивар, но я бы на его месте ушел из Орензы – всё равно ему ее не удержать. Предложил бы позабыть былое, пока имею преимущество: подписал бы мирный договор и остался с королем Эллой добрыми соседями. Сиренгидию, конечно, забрал бы назад, и всё. Но… – посмотрел на бутыль Рагнер и больше есть не стал. – Это я так поступил бы. Что будет делать Ивар, я не знаю и знать не хочу.