Эринии и Эвмениды

Еще с мгновение Даньел хищно изучает меня и отворачивается, уходит в компании смеющейся Мэй Лин на урок классической литературы. И я смотрю ей вслед без сожаления. Даже после стольких воинственных столкновений, попыток сломить мою волю я все еще сопротивляюсь и не раскаиваюсь в содеянном когда‑то. Напротив, я истово верю, что непроходимый терновник между нами взращен не только из моего семечка, но и ее тоже.

Раздается звонок, и я иду в класс биологии, где сажусь за парту и отрываю клочок бумаги из блокнота. Пока учитель не видит, я пишу по памяти несколько стихотворных строчек Россетти – верной спутницы моей меланхолии. Она поможет сделать укол ощутимо больнее, напомнит Даньел приспустить нимб.

Стыд – это тень греха.И больше: стыд —Кому‑то честь и слава…Или милость,Коль от стыда лицо переменилосьИ вид его нам больше не претит… [4]

Эту игру придумала Даньел, впервые подкинув мне в библиотеке открытку с изображением картины Антониса Ван Дейка с Сатурном, обрезающим маленькому Амуру крылья. [5] Обратная сторона была пуста, но пояснения и ни к чему: даже ребенок догадался бы о сквозящей в картине угрозе. Столь явственный выпад в мою сторону я не могла оставить без внимания и с той поры повадилась отвечать на ее колкости своими, не менее изощренными, добавляющими в нашу игру щепотку интеллектуального соревнования. Словно на фехтовальной дорожке, я билась, вооружившись истертым до дыр томиком Россетти, Дэнни – излюбленными стихами Дикинсон. Поэтический батл, очевидно, пришелся Дэнни по вкусу, – как она могла упустить шанс похвастать своими литературоведческими познаниями? – так что теперь мы обмениваемся отрывками, изобличающими наши слабости и червоточины. Извращенный вид боли, что приносит мазохистское наслаждение. Последняя связующая нить – и та исполнена яда.

Мои поддевки, бесспорно, раззадоривали ее, что было рискованно и опасно, но молча сносить еще и стихотворные нападки Даньел я бы не смогла. Стихи Россетти, сочащиеся печальной иронией и тихой грустью, были моим единственным оружием на поле брани. Все, что я могла противопоставить врагу, не утратив жалких остатков достоинства.

Прячу клочок бумаги обратно в блокнот до поры до времени. Позже улучу момент и подброшу его в столовой или под дверь комнаты, как делаю на протяжении долгих месяцев нашей борьбы. И знаю, что Дэнни, как и много раз прежде, охотно ответит в своей манере, разбавив дикинсоновские четверостишья ударами под дых.

– Сегодня мы поговорим об инстинктах. Что есть инстинкт?

Рука мистера Марбэнка выводит черные буквы заглавной темы на электронной доске. Кабинет биологии на удивление тих, и причиной тому либо искренняя заинтересованность учащихся в предмете разговора, либо – что более вероятно – их потянуло в сон. Я же внутренне напрягаюсь, как будто во мне сжимается тугая пружина.

– Комплекс безусловных рефлексов в одинаковой степени движет зверем и человеком, уравнивая их в своей изначальной природе. Мы отдернем пальцы от горячего утюга, почувствуем себя неуютно в темной подворотне, подспудно предвосхищая угрозу. Мы прикроем лицо, когда нас захотят ударить, чтобы смягчить урон, как и травоядное животное не станет бродить там, где побирается хищник.

Невольно вспоминаются лица моих гарпий, скалящиеся, полные удовлетворения от проделанной пакости. Можно ли считать их ненависть инстинктивной реакцией на мои… прошлые провинности? Или их ненависть давно перешла все допустимые границы и перестала казаться объяснимой?

– Инстинкты наравне с рефлексами даны живым существам для выживания в большом и опасном мире. Но где же зарождается этот механизм, способствующий нашей с вами живучести? Давайте посмотрим…

Мистер Марбэнк чертит маркером на белой доске схему мозга, когда я слышу позади себя оклик:

– Эй, пс-с!

На биологии мне всегда особенно неуютно, потому что в соседнем ряду сидит Честер Филлипс, нынешний бойфренд Даньел, разбавляющий общество моих зловредных гарпий природным мужским обаянием.

Впрочем, чем шире бывала улыбка Честера, тем большей подлости следовало от него ожидать. Этот урок я давно усвоила. В то время как взгляды всех девчонок в классе с вожделением устремлялись к его персоне, я старалась даже не оборачиваться в его сторону.

Честер – типичный сынок богатеньких родителей, с холеной копной волнистых темно-русых волос и модной стрижкой, фамильными запонками и безупречно выглаженными рубашками. Десяток развеселых веснушек на носу придают его лицу некоторую детскость и предлагают наблюдателю обманчивую невинность: стоит только разозлить этого лиса, и пасть его тотчас же оскалится, готовая вонзиться в плоть. Наверное, потому Даньел и выбрала Честера – вдвоем они могут разорвать всех в клочья.

Сам Честер Филлипс почти не трогает меня, в пику ненавистным мне эриниям, но и их злодеяниям не препятствует. Даже не знаю, что хуже: наносить удары или стоять в сторонке и любоваться зрелищем? А именно это Честер любит более всего – стоять чуть поодаль и смотреть, как Даньел, Мэй и Сэйди истязают меня вместе и поодиночке, не давая выбраться из нескончаемого адового круга. И смотреть, надо признать, с истовым наслаждением, лелея глубоко запрятанные пороки.

Будто выступая прямым доказательством слов Марбэнка, я рефлекторно оборачиваюсь и встречаюсь взглядом с Честером. Он тянет мне руку и пытается что‑то передать – я замечаю в его пальцах смятую записку. Какого черта?.. Наученная горьким опытом, я игнорирую его и отворачиваюсь, не желая больше смотреть злу в лицо.

Но Филлипс донельзя упрям, если желает кому‑то насолить, и потому, пока мистер Марбэнк стоит к классу спиной, записка прилетает ко мне на стол.

С минуту я раздумываю, следует ли вообще знакомиться с посланием. Какой прок в тысячный раз читать оскорбления и глупые издевки, когда я могу перечислить их все наизусть, без запинки, как на экзамене? Вряд ли Филлипс чем‑то удивит меня на сей раз, с фантазией у него обычно туго. Говорят, он страшно богат, но вместе с тем и страшно банален.

– Беатрис!

Шепот Честера ударяется о мою спину. Я оглядываюсь и читаю по его губам: «Прочти!» Закатив глаза, я все же подчиняюсь. Уже готовясь к новому обидному прозвищу или даже угрозе, незаметно разворачиваю записку и читаю содержимое:

«Встретимся в перерыве между физикой и французским в Аттическом коридоре. Я хочу поговорить о Даньел».

II. Инстинкты

Под кожей нестерпимо зудит. С того момента, как я прочла записку, весь урок проходит для меня как в тумане. Мистер Марбэнк твердит что‑то про синапсы и нервные импульсы, но мыслями я далеко от причуд человеческого мозга.

«Я хочу поговорить о Даньел».

Что он мог поведать мне о той, о ком я знаю без исключения все и даже больше? Даньел была рядом со мной задолго до появления Честера, задолго до нашего раскола. Она составляла большую часть моей жизни, служила остовом корабля, на котором все мы счастливо плыли какое‑то время – я, Даньел, Мэй и Сэйди. Ах да, еще был Гаспар, с него‑то все и началось. Но об этом хотелось вспоминать меньше всего.

С трудом дождавшись окончания урока, я молниеносно кидаю учебник с тетрадью в наплечную сумку и выбегаю из класса, чтобы как следует обдумать предложение Филлипса. Минуя поток учащихся, высыпавших из кабинетов и хаотично разбредшихся по коридору, я как будто плыву против течения. Еще не решив, точно ли хочу этого, все же сворачиваю в Аттический коридор, прочь от гомона уэстриверцев, и стою в тени, нервно посматривая на наручные часы.

Аттический коридор, названный так из-за выраженного ионического стиля в виде колонн и парочки русалоподобных кариатид, подпирающих своды потолка, уже несколько лет пустует и перекрыт предостерегающей желтой лентой. Занятия перенесли на второй этаж, а в здешних кабинетах затеяли ремонт после того, как однажды во время лекций потолок в одном из классов дал длинную трещину. Она протянулась по всей длине коридора, сделав непригодными еще пять классов, и руководство академии забило тревогу. С тех пор здесь можно было созерцать красоту древнегреческого искусства в полной тишине и одиночестве. Главное – не попасться на глаза учителям или коменданту; находиться в Аттическом коридоре все еще считалось опасным.

Интересно, почему Честер выбрал именно это место для встречи? Впрочем, у Даньел повсюду имеются глаза, следящие за мной, а уж за ним и подавно. Кого-кого, а Честера она ко мне и на пушечный выстрел не подпустит; скорее наглотается таблеток, чем позволит ему заговорить со мной без ее ведома.

Минуты летят, душа мечется в сомнениях. Филлипс, в общем‑то, пока не опаздывает, но мне хочется поторопить время, чтобы утолить голод любопытства. К счастью, Филлипс вскоре показывается вдали. Опасливым шагом движется ко мне, заходит под тень неосвещенной части коридора и подныривает под ленту, игнорируя предостережения.

Кажется, он совсем спокоен, но в подергивании его пальцев я улавливаю плохо скрытое волнение. Зеленые глаза смотрят внимательно, пристально, отчего становится неловко, как будто я поврежденный экспонат в музейной галерее, покрытый сколами, царапинками и патиной, убивающей первозданную красоту искусства.

Наконец Филлипс нарушает тишину:

– Привет, Би.

Начало вполне дружелюбное, и все же ладони мои потеют.

– Привет, Честер. Так что ты хотел сказать?

Филлипс устало прислоняется к холодной стене рядом со мной и потирает пальцами наморщенный лоб.

– Да, я хотел поговорить о Даньел. Знаю, между нами всеми пролегла приличная такая пропасть…

«И ты тоже внес в это свой вклад», – хочу я добавить, но с усилием сдерживаюсь.

– И все же я пришел с предложением перемирия.

Неожиданно.

– Даньел подослала тебя?

Это не слишком‑то похоже на ее методы. Но, испытывая ко мне глубочайшую неприязнь, она едва ли отважится заговорить со мной лично.

– Нет, инициатива моя. Дело в том, что я слишком устал от этого дерьма.

Он говорит вполне искренне и с чувством, но ушам не верится. Даньел любит свои игры, равно как и ее сестры-фурии, да и Честер никогда не выглядит обделенным – когда ему тоже перепадает косточка, он вгрызается в нее со звериным рвением, отпуская в мой адрес неприятные эпитеты.

– Долго же ты продержался.

В голосе моем звучит издевка, и он, разумеется, распознает ее.

– Ауч. Больно, но справедливо. Но я серьезно, Би. Пора бы положить конец этой вражде.

Можно подумать, я сознательно продолжала ее! Все, что я делала на протяжении последнего года, – так это защищалась и выживала. Задействовала все свои инстинкты, о которых рассказывал нам мистер Марбэнк, чтобы дотянуть выпускной год и навсегда распрощаться со змеиным логовом.

– И что ты предлагаешь?

– Я мог бы поговорить с Даньел насчет вас и… вашей непростой ситуации. Уверен, что смог бы убедить ее остудить пыл. Друзьями вы вряд ли вновь станете, это очевидно, но ваша грызня… Она меня доконала, признаться. Пора ее прекратить.

Честер поворачивает ко мне голову, осторожно касается плечом моего плеча и впивается взглядом, как будто подцепляя на крючок. Может, и правда он сумел бы выступить вестником мира? Меня Даньел бы и слушать не стала, но к своему возлюбленному она наверняка прислушается.

– Как‑то слишком просто, Филлипс, – говорю с недоверием я. Инстинкты подстегивают мой скептицизм, оспаривают каждое услышанное слово. Таков мой личный закон выживания. – А что ты с этого поимеешь?

И здесь инстинкты Честера проявляются четко, как под стеклом микроскопа. Он резко отлипает от стены – и вот его руки упираются в нее по обе стороны от моей головы. Честер нависает надо мной громадой, а его губы тихо произносят:

– Тебя.

Не успеваю я среагировать, как он наваливается на меня всем весом и прижимает к стене плотнее. Руки его дают себе волю: расстегивают ворот форменной блузы, движутся по бедру под юбкой, которая все ползет и ползет вверх…

– Честер, какого черта…

Пытаюсь вырваться, но властные руки впиваются в предплечья, не отпускают.

– Не рыпайся, Беккер, – рычит он мне на ухо и прижимается губами к моей шее. Стена вдруг кажется мне вытесанной изо льда, по телу пробегает дрожь ужаса. – Ты что думала, я альтруист? Нет, Беатрис, бескорыстие – это не про Филлипсов. Мне требуется плата.

Когда его губы замирают прямо над моими, я предпринимаю новую попытку освободиться, но безуспешно. Честер приглушенно смеется и добавляет:

– Если так сильно хочешь, чтобы травля прекратилась, отдайся мне, Би. Я что, так много прошу?

Тело бьется в конвульсиях, меня колотит от нахлынувшего отвращения. Его парфюм с острыми сандаловыми нотками набивается в ноздри.

– Чего ты сопротивляешься, Би? – спрашивает он уже со злостью, когда я начинаю колотить его в грудь. – С Гаспаром ты же позволяла себе такое, а сейчас что? Резко стала монашкой? Ну же, не ломайся, Би, я слышал, тебе такое нравится…

Я ощущаю себя совсем беспомощной. Инстинкты, будь они неладны, дали осечку и не спасли от нападения хищника. А ведь когда‑то хищником была я сама… Почему они не подсказали, не предупредили меня о надвигающейся опасности по имени Честер Филлипс?

На мое счастье, в Аттический коридор любил захаживать еще один человек, среди инстинктов которого затесался и один необязательный – благодеяния. Этот‑то человек меня и спас.

– Эй!

Это Рори Абрамсон. Краткий возглас отвлекает Филлипса, и я незамедлительно хватаюсь за возможность выпустить когти. Резко поднимаю колено и ударяю Честера в пах. Тот придушенно охает, сгибается пополам и отпускает меня. Едва не плача, я выскакиваю из его душных объятий и устремляюсь прямо по коридору. Кариатиды смотрят на меня с застывшей в камне скорбью.

– Ты пожалеешь об этом, Би! – кричит Честер вдогонку.

И я не сомневаюсь, что так и будет. Уж он позаботится об этом.

Я выхожу из темноты коридора, и в глаза из окон бьет слепящий свет. Под ребрами нещадно колет, щеки пылают, когда я проношусь мимо растерянного Абрамсона. Краем уха слышу, как тот плетется следом, и еле слышно бранюсь.

Рори чуть ли не единственный, кто хоть изредка заговаривает со мной, пускай и в своей пространной манере – растягивает слова и делает мучительные паузы между частями фраз, испытывая терпение собеседника. Многим Рори кажется слегка двинутым, одержимым; эта одержимость быстро сделала его изгоем. Внешне его можно найти даже симпатичным, хоть и несколько неряшливым, но даже милая мордашка не спасает Абрамсона от остракизма среди сверстников. Собственно, как и меня. Когда за плечами котомка с прегрешениями, о которых помнят все без исключения, трудно скрыться за привлекательным личиком. Ты – это ты, вместе с красотой и вместе с гнилью, что прячется за ней.

Я спешно сворачиваю за угол и пытаюсь не думать о тошнотных позывах. Живот так и скручивает в спазмах, когда шаги Рори позади становятся громче и ближе.

– Беатрис, подожди…

Он касается моего плеча, и я вздрагиваю, словно от удара. Я не выдерживаю и бросаю ему в лицо:

– Ну чего тебе нужно от меня?

Голос с надрывом гремит на весь коридор и эхом отлетает от серых стен и сводчатого потолка. Рори оправляет взлохмаченную челку, одинокая конусовидная серьга покачивается в его ухе.

– Я просто видел… Просто хотел спросить, ты в порядке?

«Мне хочется умереть».

– Да, в полном, – лгу я и упираюсь взглядом в пол, скрывая настоящие чувства. Только исповеди перед Рори мне сейчас не хватает.

– Если хочешь, мы можем сообщить Хайтауэру об этом. Я выступлю как свидетель…

– Никому ничего не нужно сообщать! – почти рычу я и тычу пальцем ему в грудь. – Не смей ничего никому говорить, слышишь? Все, что ты видел… – я сглатываю ком в горле, – все, что ты видел, – забудь. Ничего не было, ясно?

Если только об этом станет известно, Даньел попросту уничтожит меня. В том, что Честер выкрутится и выйдет из воды сухим, сомнений нет никаких. А вот мою жизнь превратят в еще больший кошмар, окончательно обнажат ее плоть и выставят перед всеми, как в анатомическом театре.

– Я знаю, что видел, – отвечает Рори сухо, после чего еще раз прочесывает взлохмаченные каштановые пряди, натянуто улыбается и делает шаг назад, словно обжигаясь об меня. Или это я обжигаю его. – Ладно, Би, не буду тебе мешать. Увидимся на химии.

Рори расстроенно плетется по коридору, а я чертыхаюсь себе под нос и без сил опускаюсь на эркерный подоконник, чувствуя себя последней скотиной. Он, можно сказать, спас меня, а я повела себя как свинья. Каким бы странным ни казался Рори, он был куда порядочнее Честера, на чью уловку я так глупо повелась. Наверное, стоило сказать Абрамсону спасибо, но слова благодарности так и застряли у меня в глотке, задушенные подступающими рыданиями.

Вскоре на меня обрушивается рев звонка. Уэстриверцы суетливо разбегаются по кабинетам. Я добредаю до толпы и растворяюсь в ней, будто и была здесь, а не в темном коридоре, прижатая к стене. Среди сутолоки никто не заметит, как порозовели мои щеки от стыда; не узнает, как под одеждой горит кожа в тех местах, где он смел ее трогать, и как от отвращения сворачивается в трубочку желудок.

Но на химию я не иду. Просто не могу заставить себя зайти в кабинет и встретиться лицом к лицу со своим зеленоглазым чудовищем; увидеть Рори, который застал мой позор и которого я несправедливо отвергла; слушать, как скрипит по магнитной доске маркер, пока в ушах все еще звучит мерзкий голос Филлипса.

«С Гаспаром ты же позволяла себе такое…»

Вместо этого я выхожу во внутренний двор академии в одном пиджаке и вдыхаю мерзлый ноябрьский воздух. Он унимает жар в легких, остужает разгоряченную прикосновениями кожу. Отчаяние от невысказанных слов, от зарождающегося в горле вопля ведет меня под сень засыпающего леса за кампусом: я незаметно пробираюсь к ограде, ныряю в проделанную кем‑то давно дыру и захожу в подлесок.

Опавшие листья уже превратились в перегной, покрылись первым и тонким одеяньем снега – весточкой подступающей зимы. Внутри с такой силой бьется о стенки сердца тоска, что хочется стряхнуть ладонью снежный пепел, разворошить листву, забраться под их покров и спрятаться там, словно под одеялом; не видеть больше ухмыляющихся лиц, не ощущать чужие руки на своем теле и не слышать сплетен и издевательских смешков за спиной.

Уснуть, навек уснуть…Сон наполняет грудьИ не дает взглянуть… [6]

Хочется набить листьями глотку, чтобы удушающий крик не вырвался наружу, не выдал моих чувств и больше не впустил кислород. Хочется задохнуться и остаться погребенной в этом лесу. Никто и не поймет сразу, что меня нет в постели после отбоя. Никто не забьет тревогу после моего исчезновения… А может, и тело искать не станут, и лежать ему среди палых листьев до грядущей весны, когда паводки унесут всю древесную гниль и омоют оголившиеся кости.

Колени мои подгибаются, и я безвольно падаю на заснеженную листву. Хочу остаться наедине с собой и слушать шепот земли. Пусть лишь она знает, о чем плачет моя душа.

На другой стороне лишь долгие безответные гудки.

Вот уже минут пятнадцать я мучаю телефон в попытках дозвониться до тети Мариетты. Грешу на плохую связь в комнате и подхожу к окну, надеясь, что уж теперь‑то меня услышат и осчастливят ответом. Но протяжные гудки не исчезают. Моего звонка не ждут.

Только на двадцатый раз что‑то щелкает в динамике. Грудной, посаженный сигаретами голос тети отзывается на линии безмятежным «алло».

– Тетя Мариетта, это Беатрис.

Она отвечает не сразу, будто решая: подавать ли признаки жизни или дождаться, когда я самовольно испарюсь.

– Беатрис? Господь милостивый. – Я слышу, как она делает затяжку, и почти ощущаю запах ее сигарет, наполняющий мою комнату, как если бы тетя была здесь. – Что‑то опять стряслось? Только говори быстрее, я жду гостей.

Ну конечно. Гости из Франции, гости из Греции, гости из Штатов… Дом тети Мариетты всегда полнился разными людьми, сплошь состоятельными, будто сошедшими с обложек глянцевых журналов. Как всякий известный продюсер, Мариетта Чейзвик обожала устраивать приемы, проводить деловые встречи в просторном белом зале имения или убегать в собственную студию, из которой произрастали десятки современных молодежных звезд. В этом гламурном мире для меня никогда не найдется даже самого скромного угла.

– Да, кое-что случилось, – произношу я, и горло сдавливают воспоминания вчерашнего дня. В комнате вдруг становится нечем дышать, и я распахиваю форточку, впуская ноябрьский ветер. – Вчера меня пытались…

Молчание. Я стопорюсь, так и не заканчивая мысль.

– Что-что, дорогая? Говори громче, я плохо тебя слышу.

Но я попросту не знаю, как вытолкнуть эти чертовы слова из глотки. Они встают костью намертво и не хотят быть произнесенными. Пальцы взволнованно теребят кончики волос, наматывают их кольцами.

– Честер Филлипс… – только и могу выдавить я. – Он… вроде как напал на меня.

– Что значит «напал»?

Господь всемогущий, почему это так сложно? Просто скажи это, скажи…

«Меня. Пытались. Изнасиловать».

Вдруг на другом конце слышится странная возня, а следом – приглушенные команды тети, отданные прислуге.

– Глория, поставь цветы там, – распоряжается тетя, нисколько не заинтересованная в разговоре со мной. – Беатрис, прости, мне нужно бежать. Это что‑то неотложное? С тобой ведь все в порядке?

Мне ясно дали понять, что я со своей бедой по-прежнему один на один.

– Да, тетя. Я жива-здорова. Простите, что отвлекаю от дел, я справлюсь.

– Хорошо, Беатрис, поговорим позже. Я тебе перезвоню на выходных.

Еще один щелчок – разрыв связи. Перезванивать тетя Мариетта, конечно, не планирует, как и во все предыдущие разы, когда это обещала. Да я и не надеюсь. Ее участие в моей жизни ограничивается переводом средств: хватает на ежеквартальную плату за обучение и еще немного на карманные расходы (хотя бы на них она не скупится). Но сейчас мне не нужны деньги, мне необходимо чье‑то тепло. Забота, защита и желание выслушать правду, такую, какой я ее вижу и чувствую. Но я лишена подобных привилегий. Мариетте Чейзвик больше по душе лицезреть страдания на экране кинотеатра, чем в реальной жизни. В реальности ее день состоит из пары бокалов хереса, блока «Честерфилд» [7] и мусса из авокадо на завтрак с парочкой восходящих актрисок вприкуску. Мои стенания о школьной травле не входят в список рутинных дел.

С горечью я швыряю телефон на постель. Как раз в этот момент в комнату входит Ханна.

– Все в порядке? – Глаза ее округляются, прослеживая траекторию падения и приземления смартфона. – Выглядишь разбитой.

«Так и есть. Я рассыпаюсь на части».

Я плюхаюсь в кровать и отвечаю Ханне:

– Да все нормально. Просто сложные выдались последние деньки.

Еще больше смягчить попросту невозможно – я приуменьшаю события в невообразимых масштабах, – но следует оставаться верной надетой карнавальной маске. Чем больше боли прячется внутри, тем шире на маске должна быть улыбка, чтобы не вызывать подозрений.

– Ну как скажешь.

Тут у нас обеих пиликают телефоны. Ханна молниеносно хватается за свой, залипает в экран, в компании которого проводит большую часть дней в году, а затем присвистывает и смотрит на меня ошеломленно.

– Би, это какая‑то шутка?..

Не понимая, о чем речь, я тянусь к своему смартфону, тычу в уведомление из академического чата, после чего сердце пропускает удар.

– Скажи, что это розыгрыш!

В чате анонимное лицо закрепило фотографию, на которой перед всем честным народом предстают двое. Честер и я.

Нет, это не розыгрыш, не злая шутка. Это настоящий акт моего грехопадения, инсценированного против моей воли.

– Вот же срань…

Я лихорадочно пролистываю все-все сообщения, комментирующие картину из Аттического коридора. От каждого резкого словца вздрагиваю, словно меня тычут спицей под ребро.

«Я всегда знала, что Би шлюха».

«Что за?..»

«Филлипс, красавчик, ха-ха… Так держать!»

«Дэнни будет в бешенстве… Берегись, Би!»

– Не понимаю, вы что, всерьез…

– Нет! – вскрикиваю я, не выдерживая шквала вопросов Ханны. – Я не… Он сам пристал ко мне. Сказал, что хочет поговорить о Даньел, а потом полез мне под юбку.

Только после того, как произношу это вслух, я задумываюсь, а стоит ли говорить об этом с Ханной. Пусть Ханна Дебики и моя соседка, мы едва ли доверяем друг другу. Однако она обожает собирать сплетни, а в умелых руках даже слухи можно сделать мощным оружием. Я хватаюсь за эту мысль и надеюсь, что соседка быстро разблаговестит о моей – правдивой – версии событий, создав тем самым хоть какой‑то щит от нападок и общественного порицания. Если, конечно, сама мне поверит.