Здравствуй, Карлыган

– Садовничайте у себя, а не на чужом задворке – пояснил дядя Хафиз из-за плетня.

К счастью, вовремя осанистая седая голова скрылась за плетнем. В том месте, где только что была голова, просвистела дуга, первая, попавшаяся под руку отцу. Наверно, в тот момент черная кошка пробежала между нашими дворами. Вот почему из-за гусака отец угостил меня порцией «березовой каши». Не смея помогать отцу запрягать лошадь в телегу, понуро стою у частокола. Лопнула, думаю, поездка на Белые Ключи.

– Садись – позвал отец – одно другому не касаемо.

Мигом сел рядом с межевым. Поехали по дороге на Савкино. Слева пары, там пасутся стада овец и коров. Справа рожь. Не ровная. На одних полосках чистая, густая, высокая, вровень с дугой; на других вперемежку с разнотравьем, с голубыми васильками, а на иных и вовсе теребок.

– Одна земля, а родит разно – вздыхает отец

– Хозяева разные – замечает межевой.

– Есть, конечно и это – не совсем соглашается отец – не в том, Иван Иванович, главная суть. Прошлым летом озимый клин был вон там, над Вышеузкой. Мы с Али, соседом, в одном десятке. Рожь у нас на полоске за Трещанкой добрая была, десять пудов верных полагали умолоть с осьминника. В пору налива градом сыпануло – нет на бога не сваливаю. Говорят: Бог-то Бог, да сам не будь плох. Мужик на риске живет. Землю на крапленых картах не проведешь: нынче удача, завтра беда. Не сумел беду в одном покрыть удачей в другом, надолго захромаешь. Земля в загадках, а с ней и судьба мужика в загадках. Будь в прошлом году вся наша с Али рожь на том клину, за Трещанкой, так зубы нам с осени на полку. А мы вот все же до нового урожая с хлебом. Без магазея, оттуда ни пуда не взяли. А спасла чересполосица, годами выработанная наука. По-над Вершеузкой в прошлом году была у нас еще полоска, так и выручила. В одном месте спашешь осьминник, а после обеда едешь на другой за семь, за десять верст. Зачем? Разве не лучше в одном месте обработать десятину. Ан нет. В одном месте один – целый риск, пан или пропал. В четырех местах по четверти риска: в одном пропал, в другом пан. Земля матушка, кормилица и учитель, и накормит, и чересседельником отхлестает, чтоб не разевал рот на манну небесную.

Слева яровые. Поле пестрое, как лоскутное одеяло. Везде, на всем поле на разноцветных полосках работают, больше женщины, группами и в одиночку. Мотыжат подсолнухи, пропалывают просо, горох. Справа роща Мечетная – кустарник в тысячу десятин.

– Папа, почему роща Мечетная?

– Мечеть наша построена из леса с этой рощи.

– Ну ты. Стены же мечети вон из каких бревен.

– В Аносовском лесу видел какие сосны и березы? Не обхватишь. Здесь раньше тоже такой же лес был. И тоже Аносовский. Община в складчину купила этот лес у Аносова. Согласился, управляющий его убедил. Все равно, мол, гололобые крадут безбожно, рубят, спасу от них нет. Внесли плату кто сколько и чем мог. За тех, кто не мог внести внесли, кто покрепче с условием, что отработают. Само собой, эта отработка намного не растянулась. Кабала это называется. Что такое кабала, ты сроду не поймешь, она годами познается. Так вот, кто больше внес, тот хозяином леса стал. На сторону продавали. Петр Тутаркин, к примеру, и дом, и водяную мельницу построил. Ну и мечеть, хотя в последнюю очередь, тоже построили. А выращивать лес – тут хозяина нет.

В Суходолье и Ендовище трава уже скошена. Убрана в копна. На Белых ключах почва более влажна, здесь сенокос начинается позже. Сегодня здесь растряска покоса, весь луг уже расчерчен вилами, разбит на полоски, количество которых равно количеству десятков мужских душ на селе. Женские души тут не в счет. Тут я даже загордился: хорошо, что я мальчик, иначе бы без покоса остался. От матери и Зифы Сивка ни клочка сена не получит. Вон какие дела. По краю покосов медленно шествует толпа. Впереди толпы особняком идет командующая тройка.

– Министры – кивнул в сторону тройки межевой

– Растряска – дело серьезное – отверг отец пренебрежительное замечание – без жребия на таком деле не обошлось бы, без резни. А жребий для всех твердый закон.

Мы проехали дальше к опушке большого леса, принадлежащего помещику Аносову. А поле рядом с лесом, называемое Три Вяза, общинное, Карлыганское. Остановились, выпрягли лошадь под тремя высокими вязами среди поля. На этом поле межевой отводит участки под хутора. Общинная земля становится частным владением. Над свеженасыпанным бугорком с коротким столбиком в центре, межевой установил треногу с инструментом. Отец с полосатой вешкой пошел к такому же бугорку вдали. И тут подошли к межевому двое – Шигай Лапа и Исмай Аю.

– Здравия желаем, Иван Иванович, помошников примешь?

– Спасибо, сами обойдемся.

– Вот пришли, осмотрели участки, что ты нам отвел. Как же. Телка купишь и то погладишь по шерсти, ножки пощупаешь, на кончике хвоста на шкуру под шерстью заглянешь: бледная шкура – не жди хорошего молока, желтизной отдает – быть корове молочной. А тут земля матушка. Пять десятин, собственная, на кровные деньги. В общем я доволен участком. Спасибо тебе, Иван Иванович. Вот только это… царапина в одном месте. Небольшая, правда, но ведь она год за годом будет расти, чертяка. Минуть бы ее. А, Иван Иванович? Чуток поуже да? чуток вдоль растянуть участок?

– А царапину кому отдать?

– А ни кому, пусть так и останется на общем клину.

– Братья-то твои, насколько я знаю, в общине остаются.

– Остаются, дело их. Братья сами по себе. Дворы врозь. Да я не особо… Нельзя, так нельзя. Тальником обсажу.

– А я свой участок не нашел, Иван Иванович. Нет его там, где ты сказал. Ячмень там Алима Лобастого. Може я не так понял, може ошибка какая?

– Никакой ошибки. Участок этот теперь твой, собственный, законный. Алим там незаконно присвоил общинный надел. А ячмень законно надо убрать и ссыпать в магазей. Хорошее дело у вас – общинный магазей на случай помощи погорельцу или пострадавшему от иной беды. Впрочем, насчет ячменя – это дело общины. Может разрешить убрать Алиму.. А участок твой, пользуйся на здоровье.

– Богом прошу, Иван Иванович, отведи от греха, отведи мне в другом месте участок. Я уж наскребу вам малость окромя договоренного.

– Нет дугого участка. Отведен. Пользуйтесь. Идите. Нам надо работать. Можешь отказаться, оставайся в общине, деньги твои вернем.

Ушли. Исмай понурый, не знает на что решиться.

Вечером к Трем Вязам верхом подъехал Хади Сунчали, самый младший брат отца. Хади тоже теперь хуторянин, на собственной земле, хотя он всего на 2 года старше меня. Дедушка Ахтям умер недавно, прошлой зимой. Хади с младшей сестрой Нафисой остались вдвоем в избе своего отца. Дядя Хафиз стал их опекуном и обоих взял в свою семью. Было в семье шестнадцать душ, стало восемнадцать. Вот дядя Хафиз и взял хуторской участок на имя Хади. На тот участок перевезли избу дедушки Ахтяма. Разобрали, погрузили на роспуски, перевезли на Белые Ключи и стоит там теперь одинокая, пустая изба дедушки. С покоса пришли на обед Хоснюк, Али и их сыновья верхами, Алим и Халим. Пока под костром печется картошка, мужики с межевым затеяли игры. Межевой на листке бумаги написал буквы, показывает и называет которая как называется.

– Косая, сажень, ну, это кувшин, завертка, мерзлая завертка, крюк-сенодерг – по-своему запоминают мужики.

Потом проверка, кто лучше запомнил. А кто не запомнил, тому наказанье – пять букв начертить на земле. А нам разрешили съездить на Вершаузку, самим искупаться и лошадей искупать. До Вершаузки отсюда версты две, не больше. За Ендовищем, где Новый Карлыган, до двух десятков дворов. По пути к нам присоединились Кабир Мазун и Васил Сунчали, сын дяди Хафиза – парни. Из Ендовища вышла группа девушек с песней:

– Тау башина алынгандыр бизнин аул

Бер тишма бар якын бизнин аулга ул

Аулымнын суун тямин ямны белям

Шуна кура соям яным тяним берлям.

Как на празднике веселье, будто не мотыжили, не пололи с самого утра. Кабир поскакал к ним наперерез.

– Прочь с дороги, коли простые.

– То-то же, с полными – показывают кувшины, полные водой родниковой, ендовищенской.

Толстушка Араб Немкай хлестнула лошадь Кабира кнутом. Лошадь круто повернула. Кабир едва удержался на ней. Девушки хохочут. Нафиса Хайрова что-то шепнула своей младшей сестре Зифе, черномазой девчушке. Та подбежала к Василу, подала ему пучок земляники. Васил съел одну ягодку. Едем дальше. Васил запел:

– Мне не надо пуд гороху, лишь одну горошину.

Мне не надо девок много, лишь одну хорошую

На Вершаузке уже таких как мы немало. Купаются, купают лошадей, шум, гвалт, от водяных брызг радуга над речкой. Над кустами черемухи синий дымок. На обратном пути заглянули туда. Там близ костра с удочкой сидит Билял Мазун, старший брат Кабира.

– Рыбку удишь, ужинать где будешь? – поприветствовал Кабир брата – О том, что покоя тебе не дадим и не знаешь, поди.

Билял не ответил брату, из-под листа лопуха достал шкалик, глянул, остаток на донышке выпил одним глотком, из котелка достал вареную рыбину, закусил.

Билял в Карлыгане редкий гость. Раза два в году покажется и опять исчезает. А жена его, Марго, в Карлыгане безотлучно. Марго я и не представляю иначе, как в кругу оравы детей. Как гусыня с гусенятами. И, кажется, всегда брюхата. «Дома не бываю, а ребят полный двор» – слышал, как хвастал Билял. Карлыганцев немало на стороне: на Волге, в Донбасе, Баку, в Ташкенте. Грузчики, нефтяники, шахтеры, землекопы, железнодорожники, Билял не из тех, он зимогор. Зимогоры про себя поют:

– Аринбурда да булдум, Каргалыда да булдум. Аринбурда, Каргалы, барда темир арбалы, зимогордан чигалмабыз, бизни ходай каргады.

На покосы в Карлыгане Билял право имеет. На всё наличие мужских душ в семье. Сена ему не надо, некого кормить. Покос продает на корню. И на этот раз уже продал Алиму Лобастому. Вырученных за покос два мешка ржи отнес домой, себе взял деньги только на два шкалика. На лугах продолжается растряска после обеденного перерыва. Многие уже косят на доставшихся им улюмах. Впереди, поредевшей уже толпы тресялщиков та же утренняя тройка. Коренастый дед Нужа, отвернув свою белую бороду к правому плечу, на вытянутых руках перед собой потряхивает ведро с жребиями, липовыми кубиками размером с пол спичечной коробки. Малорослый, но тоже коренастый писарь Максимыч не глядя достает из ведра кубик, читает во всеуслышание:

– Тирай Немазал! На средний! – кубик в другое ведро.

Грамотных тут нет. Писарь свободно мог бы назвать любого другого. Одни уже выбыли в ведре в руках Максимыча, другие в очереди в ведре в руках Нужи. Повторения не может быть. Тирай Немазал на углу доставшемуся ему укоса наметил косой свою тамгу. Опершись на косу со стороны оглядывает свой улюш: неплохое разнотравье, густо и в рост по колено. Оценке «средний по качеству» соответствует. Только вот терн кулигами. Ничего не поделаешь – жребий – божья указка. А, интересно как бы на кубике было написано Тирай Муслимов, какой бы достался улюш? Кличку Немазал сам накликал. Как-то недосмотрел, дегтя в мазнице не оказалось. А дело на рассвете, непременно в поле за снопами ехать надо пораньше. Смазал оси телеги свежим коровьим кизяком – сойдет на денек. Ан не сошло, версты не проехал, как колеса запели. Хором, все четыре. Навстречу едет Абдул Ташкент со снопами. Уж не с чужой ли полоски затемно прихватил? Порадовал односум. Доброе напомнил. В Ташкенте я хлопок возил с поля на хирман, вьюком на ишаке. Бывало как запоет мой друг серобурый, аж за душу хватает, вот вроде твоих колес.

– Мазал, односум – колеса.

Аллах, напраслину на меня брешут колеса. Пошибче поеду так они скороговоркой: «Тирай-Тирай». Тихим ходом – в растяжку поют: «Тирай нема-азал, Тирай нема-азал».

Вот с тех пор не стало в Карлыгане Тирая Муслимова, укоренился Тирай Немазал. Пришел Билял Мазун, и с ходу к старосте Хусаю Мазун, шумит:

– Твое старанье, дядя родной? Загубил мою душу?

– А шумишь пуще живого

– Покосу говорю. По какому по закону покосу на одну душу недодал?

– Ах, вот ты об чем! Старого-то Мазуна похоронили зимой. Правда без тебя, но похоронили.

– Ну так что ж?

– А то, что покос ему уже не нужен.

– А младшая моя душа? Ведь сын-то мой раньше деда родился!

Не сообразив сразу над чем ближайшие мужики рассмеялись, Билял схватил было своего дядю за грудки, но тут двое мужиков его оттянули в сторону. Без шума дали понять Билялу, что рыпаться ему не стоит. На том было успокоились, но тут Тирай Немазал так себе, между прочим, сказал:

– Терн кулигами на моем улюше. На среднюю оценку.

Дед Нужа услышал, принял на свой счет, аж кубики в его ведре затарахтели. Обеими руками бережно протянул ведро Тираю.

– Бери! – сказал так, будто царь отрекается, великодушно доверяет корону брату своему.

Тут и у Али Нужи холодные мурашки зашевелились вдоль спины. Это потому что перед самым носом Али долговязая спина Сибая Узун. У Али давно уже изба покосилась: наклонилась чуть вперед и влево, на бабку Мару похожа стала. Как и должно быть, нормально. И все-таки нужно было укрепить нижний венец в переднем левом углу. Дело непростое нижний венец заменить. Как заменить – это Али уже придумал. Чем заменить – вот в чем загвоздка. Надо всего-то две слеги, да где их взять, кроме как в Аносовском лесу. В морозную крещенскую ночь Али на дровнях приехал в рощу Мечетную, Буланку укрыл зипуном, снял с себя. А сам, с топором за поясом, в коротком полушубке, набравшись храбрости, пересек пограничную канаву ,зашел в Аносовский лес. Добрые деревья, одно лучше другого: дуб, береза, осина. Выбрал осину, полегче рубить. Тишина. Только шорох кое-где – снег с деревьев падает. Утоптал снег вокруг ствола, тяпнул топором. Гул по всему лесу пошел. Была, не была. Заработал топором не оглядываясь. Осина по корню легла. Очистил сучья, отмерил шесть шагов, отрубил вершину. Готово бревно на погрузку. Подогнал дровни, вагами накатал, привязал и домой. Благополучно нырнул в свой двор. И тут-то ,у себя во дворе – чтоб тебя черти с кавасим! – сам аносовский поленщик, Сибай Узун дожидается.

– Здравствуй, батак! – из заиндевевших усов Али с трудом выжимает улыбку – у Гуль брага есть добрая, зайдем, погреемся с мороза.

Сибай, не сказав ни слова, взял с дровней топор и уходит.

– Стой! Ну, что ты эдак? Родней ведь приходишься по линии бабки.

Годовалым бычком расплатился тогда Али за ту осину. Немало здесь кто кому должен. Заварись погуще каша, кое-кто рассчитался бы с долгами под шумок. Но заваруха не состоялась. Дед Нужа покорно принял ведро с жребиями, пошли дотряхивать.

На Трех Вязах мы остались ночевать. Туда же приехали ночевать Хостюк и Али с сыновьями. После ужина, когда расположились спать на свежескошенной траве, межевой со старшими о чем-то беседовали, а мы втроем особо.

– Семизвездица, семь братьев небесных, семь раз скажу. Скости боже семь грехов моих – помолился Халим.

– А какие у тебя грехи?

– Не знаю, это молитва такая. Какие ни на есть грехи, Бог услышит мою молитву и скостит.

– Всем? Карлыганским, Савкинским, Сейминским, Полчаниновским? Как он успевает?

– У него помощник есть, вроде нашего Максимыча. Только зовут его Гаврилович. Вот Бог услышал мою молитву и приказывает: «Слышишь, Гаврилович, скости Халиму семь грехов. Ну, деда Нужи внук, из Карлыгана, Лопатинской волости, Петровского уезда, Саратовской губернии. А еще у него есть помошник по убийству, Азроилат называется. Так тот, как только кто-то народился на свет, сразу в заметку: назначает срок, когда его убивать.

– Зугра Багрова сама повесилась.

– Это самый большой грех.

– Она бы помолилась, попросила, чтобы он скостил ей грех, да уже поздно.

– Она что-то не поладила с Богом, назло ему: на ж тебе!

– Азраилу за такую промашку, наверное, досталось.

– А кто знает, может они ладят между собой. «Ворон ворону глаз не клюет», как говорит бабушка Мара.

На том и заснули. Проснулись и поднялись до восхода солнца, но старших и межевого проспали. Знаем, что они на покосах и мы пошли туда. Косят втроем уступом, один за другим. Уже пройдено несколько покосов. Мы знаем, что скошенную траву следом нужно сгребать в небольшие валки, тогда она сохнет не теряя упругости, не крошится, сохраняет приятный запах. С первого поля прибежал подпасок Фатах Плясай.

– Бугай там – только и сказал. Запыхался, больше слова сказать не может.

Почувствовали, что что-то неладно, дали ему успокоиться. Немного отдышался.

– Бугай общественный страшно замычал на все поле. По-собачьи отрыл копытами землю и та, похоже, Шакир Седой.

Хоснюк верхом поехал на паровое поле. Али остался косить. Мы с отцом пошли к Трем Вязам. Межевого там нет. Может быть в лес зашел ягоды собирать? Я пошел по одной тропе, отец по другой. Окликаем. Мне навстречу Билял Мазун.

– Не ищите. Вон там он – кивнул на межевой столб и окликнул отца.

Межевой столб перевернут кверху крестовиной. Из-под свеженасыпанного бугорка торчат ноги, в сапогах межевого.

– Твоя работа? – спросил отец, помолчав с минуту.

– Карлыгану отвечать – сказал Билял.

––

…Из музея Галя пошла домой, а мы с Заремой и Сашей приехали на дачу Ломовых, что на острове среди Казанки. Гости из Хабаровска, Масловы, уже уехали домой. На даче дядя Муффизал. Нафиса и Андрей. Нафиса и Андрей ведрами носят воду из Казанки. Поливают огород и молодые насаждения. Муффизал слепой, сидит на скамейке, опершись локтями на колена. К Казанке спуск по крутому откосу. Так ведрами воду на полив не натаскать. У ограды в штабеле лежат дюймовые трубы по 8-10м длиной каждая.

– Что за трубы – спрашиваю Нафису.

– Водопровод строим на кооперативных началах.

– Разрешите что-нибудь сделать для облегчения подачи воды на полив.

– Сделай, Риф, пожалуйста – Нафиса убеждена, что сделаю.

Разложили трубы от косогора до верхнего края огорода. Трубы без резьбы, состыковали кусками резины от старой автокамеры, нижний конец укрепили в дырке железной кадки, установленной на столе над косогором. Зарема тяпкой готовит борозды.

– А мне что делать? – потревожился Муффизал, не дождавшись нас.

– Идем! – поставил его у стола – будешь подавать воду ведрами Андрею на стол.

Конвейер заработал. Теперь воду в ведрах таскаем только по откосу на короткое расстояние. С речки берет Зарема, подает Нафисе, Нафиса мне и Муффизалу, Муффизал Андрею, Андрей выливает в кадку.

– Пошла – сообщил Саша с верхнего конца.

– Направляй в борозду, знаешь же как.

Огород полили. Нафиса с Заремой взялись готовить ужин. Андрей с Сашей пошли прогуляться по острову. Мы, дядя с племянником, сели на скамейку.

– Хуже всего, что читать не могу – жалуется дядя.

– Наверно, и тот красный камень на своем настоял?

– Факт.

––

…За околицей толпа. Тут же стоят подводы, груженные котомками. Али, мулла, произнес напутственный азан.

– Амин! – вздохнула толпа, подняв руки.

– Да будет аллах с вами, трогайтесь – сказал староста.

По дороге на Савкино растянулся обоз. Старики, женщины остались на околице. На нашей подводе дедушка Ибрагим, дяди Заки, Халим и Муфизал, и я. Муфизал, закрыв лицо руками скулит:

– Слепну. Да уж ослеп. Ах ты бабушка, бабушка! Зла не хватает тебя ругать. Не глупая же. И надо же такое придумать. Сонному. И позор.

В подводе впереди нас дядя Хафиз с двумя старшими сыновьями – Хан и Кашаф. На подводе позади нас Али, хоснюк и Вальшины Закарья с Батыром – дядя с племянником. В поле за Трещанкой на меже темнеет бугорок. Хоснюк сошел с телеги, подошел к тому бугорку, опустился на колена, постоял там с минуту и опять вернулся, сел на подводу. Там на меже под бугорком младший брат Хоснюка Шакир Седой. Обычно, перед тем, как похоронить покойника, мулла обращался к собравшимся на похороны:

– Хорош ли был при жизни покойник?

Про одного толпа дружно отвечает «хорош был», про другого не очень дружно, про иного язык не поднимается сказать «хорош был», молча дают согласие хоронить на кладбище. Шакира хоронить на кладбище мулла отказался, высказав сомнение, что Шакир кончил самоубийством. Люди не только хорошо знают, что Шакир был убит ударом в висок чем-то тяжелым, но и догадываются кем убит. Шум поднимать по этому поводу большинство общины не хочет, а у Хоснюка поддержки нет. К городу Петровск подъехали под вечер. При въезде в город на самом краю огороженная плетнем землянка, жилая, с окошком на уровне земли. Внутри изгороди визжат поросята. Женщина из землянки вынесла в ведрах пойло.

– Здравствуй, Варвара! Здравствуй тетя Варя!

– Никак земляки? – приглядывается Варвара, пристроив ладонь козырьком над глазами – Здравствуйте, милые. К чаю бы вас пригласила, да больно вас много нынче потревожили.

– Спасибо, Варвара, мы в постоялом, а нет и табором устроимся.

– К Аксену,к Аксену езжайте. Злобин постоялым двором и кормится. Просторный двор.

Перед железным мостом через Медведицу несколько подвод свернуло вправо, в том числе и наша и скоро остановились перед тесовыми воротами, которые как бы сами собой раскрылись.

– Добро пожаловать гости-земляки! – позвала пожилая женщина, выйдя в калитку – на тридцать подвод место найдется. Не все сразу. В три партии, по очереди. Телеги потеснее. Оставьте проход в заднюю калитку, на водопой к Медведице. Лошадей под навес к коновязям. Лятюк, Айша! – крикнула в калитку – ставьте оба самовара.

Засветло устроились. В свою очередь зашли в просторную бревенчатую избу ужинать. Вдоль длинного стола длинные скамейки на двадцать мест. Молодая женщина поставила на стол две большие чаши со щами. Девочка лет десяти разложила на столе ложки и нарезанный ломтями хлеб.

– Чайку может кому? – предложила хозяйка.

Нашлось немного желающих. Хозяйка подала большой чайник, один стакан и предупредила:

– Потише с этим. Будочник иногда заглядывает.

Не мешкая управились с ужином, вышли во двор, освободив место следующей партии. Хозяйку зовут Суляй. Чудное имя. Моя мать родом из деревни Суляевка, что за Узой, а зовут ее Арап. Почему? Из отрывочных разговоров на дворе я узнал вот что: Варвара – крещенная татарка. Что же она теперь не татарка? Муж Варвары Кондрат мордвин. Варвара теперь мордовка? Он бывший житель Карлыгана. Теперь Кондрата зовут Городской. Злобины тоже бывшие карлыганцы. Есть такая песня:

Алнызбадан ачкыч алдым арт келетка барырга

Алты бегла саклай тора уяр устума салырга.

Чилдыр, чилдыр. Ни чилдырды? Шарафынын тянкесы.

Карим урманда хабар килген: мунча яксын анкесы.

Говорят, что эта песня про Злобиных. Когда-то близ Карлыгана в Переднем(Карши)лесу скрылись беглые мужики, жили в лесу в землянках. Эти беглые украли из Карлыгана девушку по имени Шарифа. Она так там и осталась с беглыми. Вышла за одного из беглых, Злобина, замуж. Злобины Аксен и Суляй вроде татары, разговаривают и по-русски, и по-татарски. А вроде и не татары, не поймешь. На улице где-то звонко зазвенел женский голос:

– Звенит звонок насчет поверки-и.

Потом хрипловатые мужские:

– Ланцов задумал убежать.

Чем-то эта песня похожа на песню Сидика Ары:

– Долго я тяжкие цепи носил.

Сидик был на каторге, в Сибири, за пожар на усадьбе Аносова, вернулся в Карлыган недавно. Меня позвала Айша. Зашли в горницу. В открытое окно слышна также песня про Ланцова:

– Ланцов спустилси-и, перекрестилси-и.

Опять похожа на песню Сидика:

– Ожил я, волю почуяв.

Айша из-за зеркала, что висит на простенке между окнами, достала две картинки, предупредила:

– Я их прячу, мама ругает, говорит, что картинки грех. Вод этот царь.

На чем-то сидит мужик с ладными усами и бородкой, со шлеей на плечах и через плечо. Рядом с ним орава девушек в белых платьях с обоих сторон и один мальчик. На другой картине лодка, несколько мужиков сидят за веслами, а на носу сидит крупный, ладный мужик.

– Тоже царь?

– И нет. Просто Стенька Разин. Он хотел убить царя, чтоб народ сам по себе, без царя жил. А царь одолел его, отрубил ему голову. Перед тем Стенька попрощался. Вот так. И пропела тихонько:

Поклонился он народу, помолился на собор.

Прощай Дон, прощай и Волга, прошай Матушка Москва.

И скатилась с плеч казацкая, удалая голова.

За окном на улице орава парней с гармошкой и балалайкой. Мы выбежали за калитку. Рыжий парень в лаптях пляшет, волчком крутится, приговаривает:

– Лапти мои худые были в Астархани.

Под Дубовкой ночевали,в Логу завтракали.

– Жарь. Матвей, не жалей лаптей! – кто-то крикнул из толпы.

Балалайка тренькает:

– Лапотки мои худые были и в Казани,

А в Казани, на базаре новые вязали.

– С какой радости разошелся? – придрался к рыжему какой-то прохожий.

Рыжий перестал плясать и говорит прохожему:

– А с той радости, что завтра казенные харчи от пустого супа. Ребята! Тут безрадостный объявился. Поучим его раду стараться.