скачать книгу бесплатно
Да, так и есть. Я испытала это на себе. И надеюсь, больше мне не придется пережить такое.
Господи боже, взрыв был случайностью, а не чьим-то злым умыслом. Никто его не планировал. Произошло то, что произошло, и я понятия не имею, как с этим справиться.
– Было столько дыма… настоящий ад… – шепчу я и с опозданием осознаю, что произношу эти слова вслух. Опускаю взгляд, пойманная врасплох, и прикусываю губу.
– Спасибо за помощь, – говорит полицейский и кивает нам: – Доктор Харрис, доктор Гарднер. Мы свяжемся с вами, если возникнут новые вопросы.
Он встает и выходит из кабинета. Мне снова становится холодно. Очень холодно.
– Доктор Харрис, я вызвал вас еще по одной причине: мне сообщили, что вы не собираетесь идти домой и остаетесь в больнице, в рабочей форме.
Доктор Гарднер внимательно смотрит на меня. На его лице сохраняется спокойное выражение, но я начинаю нервничать и ерзать на стуле.
– Я очень благодарен вам и доктору Коллинз за работу, но не понимаю: почему вы до сих пор в «Уайтстоуне»? Разве вы не слышали моих распоряжений?
– Вовсе нет. Слышала. Но решила провести выходной здесь, в больнице.
– Я понимаю, что вы, как и доктор Коллинз, хотели остаться и дождаться новостей. Произошедшее стало для вас большим потрясением, это нелегко пережить, однако…
Не в силах сдержаться, смеюсь – негромко и сухо:
– При всем уважении, доктор Гарднер, не думаю, что вы и правда понимаете. – Понятия не имею, что на меня нашло. Слова доктора Гарднера прозвучали так, будто не случилось ничего особенного. Так, неприятность, но не страшная. А это не так. – Вы не видели, как взрывная волна отшвырнула моего друга в стену. Не слышали грохота и аварийного сигнала, не дышали дымом и не чувствовали запаха горелого мяса. Вам не пришлось обнаружить, что у пациента больше нет пульса, а у одного из ваших коллег – фибрилляция желудочков, и вы не тряслись от страха, потому что думали, что он будет не единственным. – Только сказав все это, понимаю, насколько разозлилась. Я сижу на краю стула, судорожно впившись пальцами в грязные, пропитанные потом штаны, и сказанное звенит у меня в ушах так, словно я прокричала это в мегафон.
Я должна бы извиниться – но в голову не приходит ни одной веской причины. Я имею в виду то, что говорю, каждое слово, и мне плевать, что передо мной начальник. Доктор Гарднер не представляет, что мы с Лорой пережили за последние несколько часов. К тому же я больше не ребенок, которому можно указывать, когда переодеваться, идти домой и ложиться спать. Я не хочу – не могу вернуться туда, где мной постоянно командуют.
Замерев, пытаюсь дышать спокойно, но у меня не очень получается. Особенно когда мой начальник наклоняется вперед, кладет локти на стол и сужает глаза:
– Боюсь, вы меня неправильно поняли, доктор Харрис. Я хотел сказать, что осознаю всю серьезность ситуации и считаю важным, чтобы врачи и медперсонал позаботились в том числе и о себе. Особенно вы, доктор Коллинз, доктор Джонс и доктор Аван. И не только потому, что вы четверо присутствовали при взрыве или прибыли на место происшествия первыми, но и потому, что вы здесь всего несколько месяцев и еще не полностью втянулись в рутину – физически и эмоционально, – завершает доктор Гарднер. Выражение его лица смягчается, но мне все равно кажется, будто я попала в тиски. Каждая клеточка моего тела напряжена. Лучше бы он накричал на меня, сделал выговор…
– Я беспокоюсь о вас. Разумеется, не могу диктовать, когда вам идти домой, – подчеркивает он, словно прочитав мои мысли, и это заставляет меня опустить взгляд.
Проклятье.
– Но я имею право определять, сколько вам работать, и направить на лечение в случае необходимости. Однако я бы не хотел этого делать. Если вы хотите кого-нибудь навестить или узнать о их состоянии, сделайте это. Всему остальному придется подождать. Кроме того, я могу корректировать ваши смены по своему усмотрению. Учитывая, что вы с доктором Коллинз – которая до сих пор не ответила на мои сообщения и наверняка находится сейчас в палате доктора Брукса – остались работать сверхурочно и ваш выходной уже начался, на завтра вы освобождены от дежурства. В воскресенье по плану у вас выходной. Иными словами, ваша следующая смена в понедельник утром.
Я собираюсь сказать «нет». Или закричать. Просто так. Мне трудно сформулировать хотя бы одну мысль. Кажется, еще немного – и мир рухнет и тогда я полностью осознаю, что на самом деле произошло.
– Я не могу уйти, – тихо произношу я. Чувствую, как нижняя губа начинает дрожать, и прикусываю ее.
– Как уже сказал, я очень благодарен вам за помощь – в первую очередь потому, что у нас нехватка квалифицированных врачей. Однако это моя проблема, а не ваша. Нам помогут ближайшие больницы, пока ситуация не стабилизируется. Вы тем временем отдохните.
Я не могу ни возразить, ни сказать что-то в ответ и закрываю на секунду глаза.
– И последнее. Вы наверняка в курсе, но мой долг – напомнить, что в корпусе «C» работают отличные психотерапевты. Если захотите поговорить о произошедшем или вам понадобится помощь, обратитесь к ним. Вы врач, поэтому не буду говорить о важности психического здоровья, о том, что каждому необходима поддержка и это не является признаком слабости.
Подняв взгляд, смотрю на доктора Гарднера: на его губах играет легкая улыбка, и я невольно улыбаюсь в ответ. Я благодарна ему за напоминание, что психологическая помощь – это совершенно нормально.
Но не стану объяснять, что справлюсь сама и что мне никто не нужен. Я киваю. «Вполне возможно, – шепчет голос на задворках сознания, – однажды я подумаю над его советом».
– Если у вас нет вопросов, вы свободны. Будьте так добры и переоденьтесь. Ваша смена давно кончилась.
* * *
«Мне лучше уйти», – думаю, оказавшись на месте. Не понимаю, как здесь очутилась и почему. Только что я была у доктора Гарднера, и вот уже стою, одетая в защитную одежду, в коридоре отделения интенсивной терапии ожоговой хирургии.
Я сжимаю и разжимаю руки в перчатках, тру покалывающие липкие пальцы и неотрывно смотрю через стекло.
Палата Митча похожа на ту, в которой лежит Нэш, только немного меньше и светлее: хотя тонкие шторы на окне задернуты, солнечный свет просачивается в комнату. У меня за спиной снуют люди, я слышу, как они переговариваются и спорят, как дают указания и отпускают шутки. Как беспокоятся. Я все слышу, и каждое слово напоминает мне о Митче. О том, как он выводил меня из себя и шутливо играл бровями, о дурацком оптимизме, который никогда не покидал его, о его смехе и озорной улыбке. О том, как он иногда смотрел на меня – так, что становилось не по себе. Он совершал ошибки, раздражал меня, подбирался слишком близко – а теперь он лежит там, за этим стеклом, и спит как ни в чем ни бывало. Но я знаю, что одеяло и больничный халат скрывают повязки, а под ними – ужасные раны.
На меня накатывают воспоминания, как мы с Лорой нашли Митча. Я вижу его на полу лифта, снова чувствую запах обгоревшей кожи и дыма и не могу дышать…
У меня вырывается всхлип, и я хватаюсь за горло, желая отвести взгляд, но он прикован к Митчу, и я ничего не могу сделать.
Почему это случилось?
Почему? Почему Нэш, Митч и остальные оказались в том злосчастном лифте? Почему, черт возьми, мне так больно?
– Проклятье, – выдавливаю я и с трудом сглатываю, пытаясь проглотить ком в горле. Опираясь рукой о стекло, я наконец нахожу в себе силы отвести взгляд, избавиться от тяжелых мыслей и образов. Смотрю на свои ярко-голубые бахилы, надетые поверх кроссовок, которые давно перестали быть белыми. Они знают обо всем, что я видела и пережила за последние несколько часов, и напоминают, что я не сплю. И не могу ничего изменить.
Я не хочу плакать. После взрыва мне удавалось сдерживать себя даже в присутствии Лоры. За все это время ни одна слезинка не сбежала у меня по щеке, а теперь слезы текут и грязные кроссовки виноваты в этом? Это что, шутка?!
– Паршивая шутка, – бормочу, вытирая глаза ладонью, а мое тело дрожит, как дерево, на которое обрушилась буря.
Я всхлипываю. Меня это бесит. Плачу, и это еще хуже. Слезы не останавливаются, и я не могу сдвинуться с места, уйти – пожалуй, именно это злит меня больше всего.
Глава 5. Митч
Моргая, открываю глаза и поначалу абсолютно уверен, что нахожусь под водой, что плыву: все расплывается, тело кажется обманчиво легким. Почти невесомым. Но потом делаю глубокий вдох, вижу белый потолок над головой, и конечности становятся свинцово-тяжелыми. Нет, этого не может быть. Конечно, не может.
Я с трудом дышу, ощущая резкий запах, чувствую кожей тонкую ткань, вижу трубки, слышу тихий монотонный писк где-то рядом.
Более чем знакомая картина – но я отказываюсь признавать, что это правда. Невозможно, чтобы я лежал на больничной койке.
Что случилось? Я в «Уайтстоуне»? Или в другой больнице? Слегка поворачиваю голову и прищуриваюсь, чтобы видеть четче. Возле стекла кто-то стоит. Плечи сгорблены, тело бьет дрожь… Кажется, это женщина. Она что, плачет? И если да, почему здесь? На ней синий защитный комбинезон, такие не надевают в обычных палатах. Черт! Где я?
Женщина наклоняется, капюшон съезжает, из-под него выглядывают черные волосы. Длинная прядь спадает ей на лицо.
Растерявшись, снова моргаю. Я знаю ее. Сьерра?
Смотрю, сбитый с толку, и мне кажется, что все это мне снится. С какой стати я лежу на больничной койке? У меня нет причин быть здесь. С чего бы Сьерре плакать? Полная бессмыслица.
Я проваливаюсь в сон, и, когда открываю глаза, Сьерры нет. За стеклом никого. Неужели мне все привиделось? Или приснилось? Да, наверняка. Она никогда бы не стала плакать в больничном коридоре. И тем более – из-за меня.
Вздохнув, поворачиваю голову и чувствую такую боль, что морщусь и приоткрываю рот. Поднимаю руку и тут же вздрагиваю.
– Миерда[2 - Mierda (исп.) – Дерьмо!]! – у меня вырывается стон, когда каждая клеточка тела взрывается болью. Зрение проясняется, и теперь я могу различить показания на стоящем рядом мониторе, белое постельное белье, трубки, тянущиеся от капельницы. Физраствор и обезболивающее. Тяжело дыша, смотрю на левую руку, на повязку, которая почти полностью ее закрывает.
«Но если это был лишь сон, – проносится у меня в голове, – почему я все еще лежу здесь?»
У меня пересыхает во рту. Как долго я нахожусь здесь? Не знаю. Меня бросает то в жар, то в холод, сердце стучит, как сумасшедшее. Кровать, боль, бинты… Как-то чересчур!
Считаю до трех, а потом откидываю одеяло и вижу, что у меня перебинтовано бедро. Уверен, повязок куда больше. Чувствую, как на лбу выступает испарина, мне не хватает воздуха и приходится дышать через рот. Мой взгляд прикован к бинтам, я смотрю на них и лихорадочно пытаюсь вспомнить, что случилось.
Было обычное дежурство, ничего особенного не происходило, мы шутили, а затем что-то… Зажмурившись, вспоминаю: пациент, лифт, взрыв… А потом? Что, черт возьми, было потом?
Меня захлестывает волна воспоминаний и вопросов.
Это не сон.
Я не плыву.
Я тону.
Глава 6. Сьерра
– На кого ты похожа? Посмотри на себя! Ты работаешь в больнице или на стройке? – доносится до меня насмешливый голос мамы. Если бы у меня оставались силы, я бы развернулась и вышла за дверь. Но я едва держусь на ногах, поэтому прислоняюсь к стене возле гардероба и на несколько секунд закрываю глаза, чувствуя на себе ее сверлящий взгляд.
Меня не должны ранить мамины слова, но они как соль на открытую рану. Неужели она не видит, что мне плохо? Почему, черт возьми, она всегда так себя ведет? Почему за все эти годы я не научилась ее игнорировать?
И почему в глубине души у меня все еще тлеет надежда, что однажды она изменится?
Я вымотана. От меня воняет. Пропитанная потом и кровью туника липнет к коже. Воспоминания – образы, запахи, чувства, звуки, мысли – давят на меня, тяжелые как свинец, и мне приходится сдерживать тошноту. Смогу ли я когда-нибудь избавиться от запаха гари, который въелся мне в волосы…
Я хотела принять душ и переодеться, прежде чем отправиться домой, но вместо этого пошла в отделение ожоговой хирургии, к палате Митча, а увидев его, чуть не разрыдалась. Последние силы оставили меня. Все, чего хотела, – это выбраться оттуда. Оказаться подальше от Митча, от всего, что произошло. Я взяла из шкафчика вещи, вышла из больницы и села в такси, игнорируя растерянное и испуганное выражение на лице водителя. Я представляла, как выгляжу.
Иногда я возвращаюсь домой пешком, но не сегодня. Удивительно, что я вообще смогла добраться до квартиры, несмотря на свое состояние.
– Слышала, что случилось. В новостях показывали. Раздули такую драму! – фыркает мама.
Поверить не могу, что приходится это выслушивать! Мама знает о взрыве, о том, что я могла оказаться среди пострадавших… и ей все равно.
– Умойся, ты выглядишь ужасно. Надо было послушаться моего совета, стать адвокатом или выйти замуж за мужчину, который бы тебя содержал. Теперь ты работаешь с утра до ночи, в постоянном стрессе. Вон, морщины уже появились! И ради чего?! Если бы прислушалась к моим словам, у тебя было бы меньше забот и положение в обществе!
Можно подумать, у адвокатов и домохозяек беззаботная жизнь.
Мамин голос звучит тепло, почти заботливо. Если бы не слова, может показаться, будто она подбадривает меня, говорит, что все будет хорошо. Впрочем, это не в ее стиле – и никогда не было. Мама думает, что ей не пришлось бы волноваться, если бы я ее слушалась. Она уверена, это мой долг – после всего, что она для меня сделала, чем пожертвовала. Она не говорит этого сейчас, но ей и не нужно. Последние несколько лет она повторяла это постоянно.
Мама осуждает меня – так было всегда. Она не устает рассказывать, как после незапланированной беременности ее жизнь пошла под откос. Если бы тогда она знала, чем все кончится, никогда бы не стала встречаться с моим отцом. Конечно, вся вина лежит на нем. А она никогда не виновата. Ей пришлось бросить институт и стать секретарем, а не адвокатом. Я же выбрала профессию врача, а значит, никто из нас не воплотил ее мечту…
Ужасное разочарование.
– Я вернусь поздно. Не жди.
Наверное, попытается подцепить богатого «папика» в каком-нибудь баре, но я не спрашиваю. Мне все равно, куда и зачем она идет: я рада любой передышке.
Мне снова приходит мысль, что я ни капельки не похожа на мать. Не унаследовала ни ее золотистых кудрей, ни острого носа, ни высокого роста и худощавого телосложения – чему очень рада.
В глубине души понимаю: наши отношения не спасти.
Она смотрит на меня, потом цокает, еще раз выражая разочарование, влезает в туфли на высоких каблуках, берет сумочку и указывает в сторону гостиной:
– На забудь прибраться. Квартира в ужасном состоянии.
Мама проходит мимо меня к выходу, и я тихо, чтобы она не услышала, бормочу:
– Да, потому что ты никогда не убираешься.
Но даже если бы она услышала, это ничего бы не изменило.
Дверь захлопывается, и я остаюсь одна.
Пять минут. Приди я домой пятью минутами позже – не пришлось бы выслушивать все это. Но мне не повезло, и теперь я чувствую себя еще хуже, чем прежде, хотя это кажется невозможным.
Не знаю, понимает ли мама, что своими замечаниями она ранит меня. Она твердит, что беспокоится, но я больше не могу этого терпеть. Я собираюсь съехать. Должна, потому что желание поладить с мамой и заслужить ее любовь не пересиливает желания избежать боли, которую она мне причиняет. Я хочу отдохнуть – от мамы, ее слов и осуждающих взглядов. Пусть даже это означает, что мне придется дольше выплачивать кредит за учебу и потуже затянуть пояс. Я справлюсь. Оно того стоит. В одном абсолютно уверена: беспокойство за свою дочь выглядит иначе. Недостаточно повторять, что «беспокоишься», – нужно подкреплять слова действиями, чего мама не делает. По крайней мере, в последнее время. Хотя в общем-то никогда не делала. Я оставалась с ней, потому что надеялась: когда-нибудь это изменится и все наладится… или однажды мне станет все равно. Но сегодня особенно больно осознавать, что мои мечты так и остаются мечтами. Что наши с мамой отношения нельзя назвать ни близкими, ни сердечными, и мое безразличие – всего лишь защитная реакция. Ужасно, но я часто спрашиваю себя: полюбит ли меня кто-нибудь, если даже маме плевать на меня?
Вместо того чтобы идти домой, я как минимум раз в неделю ночую в больнице – и это помимо ночных дежурств. Лишь бы не возвращаться сюда и не встречаться с мамой. Чудо, что это еще не заметили. Даже Лора не знает. А две недели назад я сняла номер в гостинице, что делала не в первый раз.
Тру глаза.
Да, я найду себе другую квартиру. Но не сейчас. Не сегодня. Завтра, может, послезавтра. Когда приведу себя в порядок, заглушу воспоминания и немного посплю.
Сегодня понедельник. За выходные я почти не видела маму. Повезло. Я надеялась, что многочасовой сон пойдет мне на пользу, но чувствую себя так, будто и не ложилась в кровать. Мне снились кошмары. В последний раз кошмары мучили меня перед выпуском из медицинской школы, когда я боялась провалить экзамены. Я долго не могла добиться результатов, которые бы отвечали моим ожиданиям, и это меня убивало. Не думала, что буду страдать из-за страшных снов, но оказывается, они бывают не только у детей. Кошмары – жадные маленькие чудовища, которые вонзают острые коготки в каждый твой страх, каким бы незначительным он ни был, заставляя его расти и набирать силу, – и чем хуже тебе становится, тем чудовища довольнее. Кошмарам все равно, сколько тебе лет, откуда ты и чем занимаешься, – они найдут и поглотят тебя.
Господи боже… Все выходит из-под контроля.
Я снова стою перед палатой Митча и проклинаю себя за это. Жалюзи опущены, мне ничего не видно, но я не могу заставить себя войти внутрь. До чего смешно. Смешно и нелепо.
Снимаю шапочку, кладу ее в карман вместе с маской и вздыхаю.
Интересно, что бы подумал Митч, если бы знал, что я стою здесь, не решаясь войти?
– Вам помочь?
Вздрогнув, резко поворачиваюсь и вижу одного из врачей. Он на голову выше меня. Узкие губы, короткие темно-каштановые волосы, светло-карие глаза, скептический и в то же время теплый взгляд. Он держится уверенно. «Доктор Томас» – написано на бейджике.
– Это вы – лечащий врач Митча?
Он слегка расправляет плечи.
– Верно. Доктор Ривера – мой пациент.
В голове у меня начинают крутиться шестеренки. Значит, это с ним говорила по телефону Софи. Она назвала его Итаном, если память мне не изменяет.
– Софи права, вы должны были позвонить, как только Митча перевели из операционной! – Слова слетают с языка прежде, чем успеваю подумать. Но доктор Томас тихо смеется, а значит, все не так плохо.
– Я главный врач отделения комбустиологии, а не справочная и не простой медбрат, – отсмеявшись, говорит он серьезно.
– Хорошо.
