Терапия

Почему этот мир умных и взрослых людей оставил маленькое существо наедине с неприглядной картиной бедности, подлости, склок, насилия, а также ежедневной, обыденной, повсеместной шизофренией?..

Какое право этот мир теперь имеет что-то от него хотеть? Например, нравственности, этики, миролюбия, психиатрического благополучия?

Неужели уделить в свое время внимание маленькому мальчику стоило бы обществу дороже, чем потом многие годы содержать для него тюрьму Ландсберг в Баварии – ту, в которой я впоследствии сидел?

Это невнимание к малышу можно объяснить только одним – нежеланием общества жить. Да, желанием погибнуть. От рук этого мальчика. Правда, в этот раз расчет не оправдался – мальчик убил не всех. Но это не проблема – мальчики продолжают рождаться.

* * *

Гостевая комната принадлежала не кому-то, а моему собственному отцу. Отец – мой, значит и комната – моя. Эта комната была лучше, чем нынешняя моя квартира, которая была моей лишь условно: СС скупо обставило ее по своему вкусу, а какой вкус может быть у казенных старух в панталонах.

Из гостиной доносилась тихая печальная фортепианная музыка. Это играл Тео – его пальцы перебегали по клавишам с удивительной быстротой.

Я совсем не любил Тео – считал его соперником и неблагодарным баловнем несправедливой судьбы. В те моменты, когда он хамил отцу, мне хотелось просто убить его: я никогда не позволил бы себе нахамить своему богу. По какому праву он позволяет себе то, что не могу позволить себе я?

Но в те минуты, когда Тео, чуть склонив голову набок, наигрывал на фортепиано свою печальную мелодию, мне хотелось подойти к нему, обнять, заплакать и сразу же быстро уйти из этого дома навсегда – чтобы никогда больше не омрачать жизнь Тео своим присутствием.

– Итак, это твоя комната, – с улыбкой сказала мне Рогнеда после того как служанка ушла. – Вот твоя кровать. Надеюсь, ты в ней поместишься?

– Конечно, – улыбнулся я в ответ.

– Ты так вырос… – сказала Рогнеда, мельком оглянувшись к двери. – Превратился в настоящего мужчину.

Она прикоснулась пальцами к моему лицу, и вдруг повела их по шее и груди.

– У тебя девушка есть?

– Уже пару часов как нет, – улыбнулся я.

– Да, ты теперь не тот маленький мальчик… – весело усмехнулась Рогнеда.

– Который ест из собачьей миски? – легко пошутил я.

Рогнеда сразу же прекратила ласки, помрачнела.

– Забудь, – сказала она. – Не надо вспоминать это…

Рогнеда выглядела заметно расстроенной, и я пожалел о своих словах.

Быстро попрощавшись, Рогнеда сразу же ушла – я даже не успел извиниться. Наверное, не случайно: какая-то другая часть меня и не собиралась извиняться – наоборот, она мстительно радовалась тому, что Рогнеда расстроилась.

* * *

Оставшись наконец один, я упал на кровать и раскинул руки. Я снова мысленно представил свою берлинскую квартиру: слепящий белый свет, светлый шкаф, из которого Аида достает сейчас свои вещи. Я был уверен, что она еще там. В этот момент я понял, что я идиот – надо немедленно выпрыгнуть из этой удобной кровати, оттолкнуть волшебную, никому не нужную красоту и как можно быстрее мчаться обратно в город…

Именно это я и сделал – вскочил и начал лихорадочно собираться. Я решил, что паду Аиде в ноги, буду целовать их, заливать слезами, просить прощения, плакать, плакать, плакать…

Аида была единственной во всем вселенском холоде, и это особенно чувствовалось здесь – в красивом холодном доме отца. Как я мог оттолкнуть ее? Что за бес в меня вселился?

Собрав вещи, я вышел из комнаты. Дверь в гостиную была приоткрыта. Я старался пройти бесшумно, но доносившиеся оттуда раздраженные голоса заставили остановиться и прислушаться.

– Ты не смеешь меня обвинять! – послышался взволнованный голос отца. – Я спасал тебя!

Стоя за приоткрытой дверью, я заглянул в щель. В гостиной увидел пьяного Тео – он плакал, размазывая по лицу слезы. В его руке была открытая бутылка вина.

– А меня ты спросил? – крикнул Тео. – Я хотел, чтобы меня спасали?

– Ах, ты не хотел? – зло рассмеялся отец. – Тогда почему не пошел в суд? Почему не разделил с этим пацаном вину?

Тео замер в растерянности, но быстро нашелся.

– Потому что ты давил на меня! – закричал он, вытирая слезы. – Ты кричал про репутацию семьи!

Отец рассмеялся, но ничего не ответил. Он просто стоял и насмешливо смотрел на Тео. Тот внезапно сник.

– Ты прав, – тихо сказал он. – Я смешон. Я должен был вмешаться. Я просто побоялся тюрьмы. Я полное ничтожество.

– По поводу ничтожества – абсолютно согласен, – усмехнулся отец.

Я испытал неприятное чувство: с одной стороны, меня всегда радовали конфликты Тео с отцом; но сейчас мне было жалко Тео.

Забрав со стола свою книгу, отец быстро вышел в коридор и столкнулся со мной.

– Рихард? – удивился он. – Что ты здесь делаешь?

– Отец, мне надо ехать… – сказал я. – Я буду ночевать у себя.

– Не придумывай, – категорически сказал отец. – Сейчас ночь. Утром я отвезу тебя в город.

– Меня не надо везти, у меня же машина, – сказал я.

– Твоя машина сегодня ночью может мне понадобиться, – сказал отец. – Тебе придется остаться.

Мне показалось, что он соврал: с чего вдруг ему понадобится моя машина, если у него под окном стоит собственная?

– Иди в свою комнату, – сказал отец.

Я решил, что сейчас подчинюсь ему, а немного позже, когда все в доме уснут, все же уеду. Я вернулся в гостевую, лег на кровать в одежде, оставив вещи нераспакованными.

Ночью, когда жизнь в доме затихла, я бесшумно поднялся с кровати, открыл окно и уже собрался в него вылезти, но услышал какие-то странные шорохи. Я прислушался. В первую минуту подумал, что в одну из комнат пытается пробраться вор.

Я настороженно шел по коридору, поглядывая по сторонам. Заглянув в оранжерею, на мгновение застыл от ужаса и тотчас бросился вперед. Вынуть Тео из петли оказалось очень просто: этот ребенок и повеситься-то как следует не умеет – он выше меня, а ума в практических вопросах значительно меньше.

– Если ты высокий, нельзя подгибать ноги – вместо этого надо подвязываться повыше… – заботливо сказал я, укладывая его на пол оранжереи.

Думаю, подобные слова в таких случаях всегда более уместны, чем «добро пожаловать обратно в наш замечательный мир».

Он кивнул. Мне нравится, когда ученики уважают чужой опыт и старательно впитывают науку старших, более мудрых наставников.

Тео переживал гибель своего друга. В его смерти он винил себя. Это было так похоже на то, что переживал я сам, – в гибели мамы я тоже винил себя.

Это было не единственным, что нас объединяло. Мы оба выбрали один и тот же способ ухода из жизни. И оба остались живы. А еще у нас был один и тот же отец. Который каждому принес несчастье: Тео он разлучил с Куртом, а меня с Аидой.

Я положил руку Тео на плечо. Теперь я чувствовал, что это мой брат. Я помог ему подняться с пола и вывел из оранжереи. Тео шел с трудом, продолжая сдавленно кашлять.

– Кто-нибудь, помогите! – крикнул я, усаживая его в кресло. – Отец!

* * *

Тео лежал на диване в отцовском кабинете. Лохматый, растерянный, хмурый отец сидел в полосатом халате напротив него на жестком стуле. Сверху над нами висел портрет фюрера. Фюрер не смотрел на нас – он смотрел поверх наших голов, куда-то ввысь, в далекое будущее: обыденные одиночные смерти, время от времени случавшиеся с его подданными в нижних слоях атмосферы, совсем не интересовали его.

Отец кивнул мне на графин с водой; я сразу же встал, налил воду в стакан и подал ему.

– Спасибо, – сказал он. – Иди спать.

Я кивнул, собрался выйти, но он задержал меня, помедлил, напряг лоб, пытаясь что-то вспомнить:

– Что же я хотел сказать?.. Да, вот что… Спасибо, что спас его…

Я кивнул, вышел за дверь, но остался стоять в коридоре. Мне надо было понять, что делать – возвращаться в комнату или все же пробраться к машине и уехать к Аиде?

Через дверную щель я увидел, как отец подал Тео стакан воды. Тео стал осторожно пить маленькими глотками.

– Сынок, я все понимаю… – сказал отец. – Я очень расстроен. Но я хочу, чтобы ты понял, что я тебе не враг. Если бы зависело только от меня – живи хоть с кошечкой, хоть с собачкой… Но наша семья… Мы не можем!

Отец в отчаянии смотрел на Тео. Тот молчал.

– Поверь, я не хотел смерти этому пацану… – продолжал отец. – У меня был совсем другой план: я хотел отправить его обратно в Гамбург. Но эти идиоты не дали мне этого сделать!

Тео молчал.

– Ты сам-то хоть понимаешь, что нам нельзя было, чтобы он заговорил на суде? – печально спросил отец.

Тео, глядя в одну точку, молча вытирал слезы.

– Ну скажи мне, мой мальчик, ну что тебе этот Курт? – печально промолвил отец. – Ну перепихнулся ты с ним пару раз… Ну доказал себе что-то… Мне что-то доказал… Но разве Курт что-то значит? Разве он стоит твоей драгоценной жизни?

Тео молчал, продолжая глотать слезы.

– Скажи мне, что толкнуло тебя?

Тео молчал.

– Я хочу, чтобы ты рассказал мне обо всем, что у тебя на душе… – сказал отец, и я услышал, как его голос дрогнул от волнения.

Тео молчал. Отец вытер слезу и закрыл лицо руками…

– Когда в нашем доме появился Рихард… – начал Тео.

Отец поднял голову, но Тео замолчал.

– Рихард? – сказал отец, – Я так и думал, что дело в нем!

– Он хороший парень… – тихо и устало сказал Тео. – Сегодня он спас меня… Но все последнее время… Мне кажется… что я стал тебе совсем не нужен…

Тео вдруг бурно зарыдал, закрыл лицо руками, голос отказал ему – волнение не давало ему говорить.

В глазах отца появились слезы.

– Как ты мог такое подумать? – воскликнул он. – Ты же мой сын! Как ты можешь быть мне не нужен?

Он встал, подошел к Тео, крепко и взволнованно обнял его. Тео схватил его руку, прижал к мокрому лицу, поцеловал ее, снова беззвучно заплакал.

– Кто такой этот Рихард? – воскликнул отец. – Я растил тебя! Я купал тебя в ванночке! Я видел тебя каждый день! Я помню, как ты сделал свой первый шаг, произнес свое первое слово! Ты родной, ты мой родной, понимаешь? А Рихард – он же бездомный пес!

Отец показал в сторону двери, за которой я прятался.

– Я приютил его, забрал с улицы в наш дом… Это же просто для того, чтобы позлить тебя!.. Чтобы ты за ум взялся!.. Сынок, неужели ты действительно думаешь, что он что-то для меня значит?

– Прости, отец, но я тебе не верю… – в слезах сказал Тео.

– Почему ты мне не веришь? – в отчаянии спросил отец.

– Ты меня бросил. Ты все время с ним. Вы каждый день вместе. Вы работаете, ходите по улицам, пьете коньяк. Меня как будто не стало в твоей жизни. Как будто я умер… Я же вижу! Ты любишь только его!

– Ерунда! Мы с ним просто работаем вместе! Ты тоже мог бы со мной работать! Но от тебя же не было никакого проку!

– Я знаю… – сказал Тео, вытирая слезы. – Я гадкий утенок. От меня одни проблемы. Нет, я не должен жить.

– Не смей говорить такие слова!

– Отец, я хочу все упростить. То, что я твой сын, ни к чему тебя не обязывает. Будь свободен в своих решениях. Не бойся признать, что Рихард подходит тебе больше. А за меня не волнуйся – я найду себе место.

В отчаянии глядя на Тео, отец разрыдался. Тео тоже плакал. В волнении отец вдруг бросился к Тео, встал перед ним на колени, обхватил руками его ноги и горячо заговорил:

– Прости меня, сынок! Если бы твоя покойная мать видела, как я довел тебя до петли… Она бы никогда мне этого не простила… Господи, все, что осталось мне от нее, – это ты!.. Вы с ней так похожи!.. Господи, какой же я подонок!

Отец вскочил и, твердо глядя на сына, сказал:

– Так. Сынок, Рихарда не будет в нашем доме. Я его вышвырну. Вот увидишь. Завтра же. Нет, послезавтра – сначала он должен сдать дела. Ты веришь мне? Веришь? Веришь?

Я сунул руку в карман и нащупал в нем теплые ключи от машины. Бесшумно повернувшись на месте, я пошел по коридору в сторону выхода из дома, который вел к стоянке.

* * *

Как удивительно в жизни устроено, что любой, даже самый драматический, разрыв кроме горя дарит еще и свободу.

Аида, переживая катастрофу нашего разрыва, наверное переживала и радость: ей больше не надо было разыгрывать роль немки.

К своей машине я летел сейчас как на крыльях – я тоже был свободен от своей роли. С этой минуты я больше не должен ежедневно танцевать изнурительный, чужой, совсем не свойственный мне танец хорошего сына. Я ненавидел этот танец – я никогда не был хорошим сыном, не хочу им быть и никогда не буду. Я злобный сирота, который хочет всех убить – вот мой настоящий танец.

Меня больше не волновало, нужна ли моя машина отцу сегодня ночью. Мотор развил бешеные обороты, нечеловеческим ревом разорвал ночную тишину и перебудил весь дом. В открытые окна ворвался едкий дым и пыль из-под провернувшихся на месте колес. Машина сорвалась с места и унесла меня прочь из отцовского дома. В тот момент я был уверен, что навсегда.

Доктор Циммерманн

Однажды, ближе к концу войны, когда мы с Рихардом сидели в товарном вагоне, прячась от людских глаз среди нагромождения обломков сбитых самолетов, Рихард рассказал мне, что отец на следующее утро ни словом не обмолвился о предстоящем увольнении и изгнании из семьи.

Рихард появился утром на работе как ни в чем не бывало, но отец вел себя обычно. Почему он не спешил объявить о принятом решении? Может, решение вовсе не было принято? Может, отец врал Тео?

Вне зависимости от того, что творилось в отцовской голове, Рихарду трудно было парить подвешенным в неизвестности – делать вид, что он ничего вчера не слышал, и продолжать непринужденное общение с отцом. Спросить его о своем увольнении напрямую Рихард тоже не мог – не хотел, чтобы у отца сложилось впечатление, что его сын шпионит и подслушивает.

Рихард рассказал, что в течение всего дня избегал отца: старался не общаться с ним, не входить в кабинет, не встречаться взглядом. Однако в приемной Рихард все же появлялся – этого требовали дела службы. Пользуясь тем, что дверь в отцовский кабинет почти всегда оставалась открытой, Рихард при случае украдкой поглядывал туда. В один из таких моментов отец сидел за столом и просматривал какие-то списки. Перед ним стоял его помощник.

– Я же просил внести в списки эту семью, – сказал отец Рихарда. – Почему их нет?

– Я помню, но внесу их позже, – сказал помощник. – Они в других списках. Мы еще не дошли до них.

– А вы дойдите, – сказал отец Рихарда. – Прямо сейчас дойдите. Вам понятно?

Помощник кивнул, вписал в список еще одну фамилию и вышел из кабинета.

* * *

Ульрих сидел в моем кабинете в кресле для пациентов, а я – напротив со старой тетрадью на коленях. Я был рад, что на этот раз он назначил встречу не в городе, а у меня – наверное, после двух бурных сцен в городских ресторанах он наконец сообразил, что гораздо продуктивнее будет встретиться в тихой обстановке и обсудить все спокойно.

На этот раз он был вежлив и сдержан, и мне даже показалось, что сегодня он в приподнятом настроении – на его губах играла улыбка, я никогда его таким не видел. Все шло к тому, что сегодня у нас имелся прекрасный шанс договориться. Упустить этот шанс мне совсем не хотелось.

О чем бы я хотел с ним договориться? Я надеялся, что на этот раз в тишине кабинета смогу найти нужные слова и спокойно объяснить, как работает психика человека. Если бы он меня воспринял, это помогло бы не только его сыну, но и ему самому. При удачном результате его сын продолжил бы получать у меня терапию, а я возобновил бы получение денег за работу.

В тот момент я еще не знал, что привела его в мой кабинет попытка самоубийства сына.

– Я знаю, что мой сын регулярно посещал вас… – начал Ульрих. – Он делал это невзирая на мои запреты… Я прекратил оплату ваших услуг, но вы продолжали работать с ним бесплатно…

Я кивнул. Я знал, что рано или поздно он оценит то, что я делал для его сына, испытает чувство благодарности и пересмотрит решение устраниться от оплаты моего труда.

– Да, я работал с ним бесплатно, – подтвердил я.

– И бесплатно, ради своего удовольствия вы довели его до самоубийства, попытку которого он предпринял сегодня ночью… – продолжил Ульрих.

Я не поверил своим ушам. Тео? Самоубийство? Я был потрясен и растерян. Ульрих сказал: «попытка»…

– Он… жив? – спросил я, готовясь к самому ужасному.

– Жив… – холодно сказал Ульрих. – К счастью, в последний момент нам удалось спасти его…

Я был счастлив, что Тео жив, и теперь лихорадочно обдумывал ситуацию, пытаясь сопоставить то, о чем сейчас узнал, со всем тем, что мне известно о Тео. Хотелось спросить Ульриха, когда и как это произошло, но я опасался, что это будет бестактно – задавать сейчас отцу подобные вопросы.

– Неужели вам так важно забрать жизнь у молодого немца, что ради этого вы готовы изменить даже своей еврейской алчности? – спросил Ульрих.

Я растерялся. Смысл его вопроса я пропустил мимо ушей – трудно воспринять столь сложную конструкцию в тот момент, когда все мое существо было охвачено радостью, что Тео жив.

Конечно же, я чувствовал направленную на меня неприязнь. Но как не понять чувства потрясенного отца? Разумеется, ему надо во что бы то ни стало найти хоть кого-то, кто виновен в трагедии, кроме себя самого. Родители мальчика, погибшего некоторое время назад в Лондоне, тоже обвиняли в этом меня, так что мне привычно.

– Сегодня я пришел сообщить вам, что вещей вроде тех, что вы позволили себе проделать с моим сыном, я не прощаю. Я ведь предупреждал вас, что вы дорого заплатите? Итак, час расплаты настал.

С этими словами Ульрих поднялся и вышел…

Спустя минут десять он стоял на противоположной стороне улицы. Рядом с ним находился полицейский. У нашего дома остановился грузовик. В кузове сидели несколько еврейских семей. Пожилой человек отдавал из кузова последние распоряжения парню, стоявшему на тротуаре. Тот записывал, какой клиент должен сегодня привезти деньги и куда следует эти деньги отнести, чтобы вернуть кому-то долг, а также сколько следует дать стекольщику, когда тот придет чинить окно.

Солдаты вывели из нашего дома и повели к грузовику сначала Аиду и Рахель. Пальто Аиды было теперь с шестиконечной звездой. Звезда не принесла ей безопасности, а лишь на время отняла свободу – в этом Аида оказалась прозорливее нас с Рахелью.

Рахель находилась в тревоге и растерянности. Аида же, напротив, была весела и спокойна.

– Эй, солдатик! – весело сказала она сопровождавшему. – Ты ботинки свои чистишь хоть иногда?

– Тише! – одернула Аиду Рахель. – Не шути с ними!

Солдат, впрочем, улыбнулся Аиде.

– Мам, да не бойся ты их! – сказала девушка.

Рахель бросила на нее удивленный и обеспокоенный взгляд.

– Девочка моя, все будет хорошо… – сказала Рахель.

– А хоть бы и плохо, – улыбнулась Аида. – Какое это имеет значение? Все мы тут гости на этой земле. А в гости ходят, чтобы повеселиться, разве нет?

Аида щелчком пальцев сбила с улыбнувшегося ей солдата фуражку.

– Ты пьяная, что ли? – в недоумении спросил солдат, ловя руками на ходу фуражку.

Рахель бросила на Аиду тревожный взгляд:

– Не могу понять, откуда эта веселость?

– Ой, мам, знаешь, сколько во мне скопилось, пока я строила из себя немку? – улыбнулась Аида. – Это было ужасно скучно!

Аида легко запрыгнула в кузов грузовика, протянула руку матери.

В этот момент солдаты вывели из дома меня… Они были достаточно грубы; я был растерян, из-за этого неловок и медлителен. В руках я сжимал свою старую потрепанную тетрадь – она была единственной ценностью, которую я счел нужным захватить из дома в ситуации, когда на сборы не дают ни минуты.

Впрочем, нет: в кармане у меня пряталась маленькая деревянная темно-зеленая коробочка – та самая, что всегда стояла на прикроватной тумбочке. Мои руки в последний момент сами схватили ее, когда меня выволакивали из дому.

Пока меня вели к грузовику, я успел с недоумением взглянуть в небо. Получалось, что синоптики все же обманули? Весь день был безоблачным, в небе сияло солнце, и ничто не предвещало вечера…

А вечер все же наступил… Строгий отец по имени Ульрих – тот самый, что однажды, тоже вечером, порол военным ремнем свое маленькое солнышко по имени Тео, – теперь, немного постарев за эти годы, обошелся без ремня – вызвал грузовик солдат и ради будущего великой Германии приступил к отложенному наказанию всех непослушных ее детей.

Солдаты стали помогать мне взобраться в грузовик, выхватили любимую детскую игрушку – мою тетрадь, отбросили на мостовую.

Взобраться никак не получалось – руки и ноги ослабли от волнения и дрожали. Особенно постыдным было оказаться немощным в глазах Аиды, которая, расставив ноги, легко и уверенно держалась посреди грузовика, распоряжалась размещением людей, передавала кому-то ребенка, помогала какой-то старухе устроиться поудобнее.

Я продолжал попытки ухватиться пальцами за край кузова, чтобы помочь солдатам справиться с моим весом, но пальцы настолько ослабли, что разжимались сами собою… Солдаты, слава богу, не злились, а проявляли терпимость. Я в эту минуту ощущал досаду и чувство вины: пришло в голову, что, если бы у меня на спине была сейчас ручка, закинуть меня в грузовик было бы гораздо легче.

Не знаю, уместна ли здесь эта подробность, но то ли от страха, то ли от напряжения я немного описался – к счастью, не так обильно, чтобы стало видно окружающим.

Наконец мне удалось перевалиться через борт. Послышалась команда, наш грузовик завел мотор и тронулся с места. Пока он разворачивался, я увидел Ульриха – он стоял на той стороне улицы и с удовлетворением вычеркивал что-то в своем блокноте.

Закрыв его, он бросил взгляд на грузовик, увидел меня, с улыбкой помахал рукой.

Потом его взгляд упал на лежащую на мостовой тетрадь. Он поднял ее, полистал. Его брови полезли вверх – должно быть, он набрел там на имя своего сына. Пробежав глазами по записям, он достал зажигалку, поджег тетрадь и отбросил ее прочь.

Когда наш грузовик выезжал из переулка, тетрадь продолжала догорать на брусчатке.

Рихард

Я ходил по своей квартире, внимательно осматривая каждый угол. Шкафы, в которых были вещи Аиды, сейчас абсолютно пусты, но мой взгляд продолжал растерянно шарить по углам, по выдвинутым ящикам, по полу – в поисках хоть какой-нибудь ее вещицы или оставленного ею чемодана.

– Вы забыли закрыть дверь, господин Лендорф… – послышался женский голос. – У вас все в порядке?

Я оглянулся. В просвет заглядывала домовладелица.

– Да, спасибо, – сказал я. – Я уезжал на несколько дней. У меня должна была жить девушка по имени Аида, вы ее знаете.

– Она тут не жила. Она уехала сразу же после вас. Вы, наверное, хотите знать, оставила ли она ключи? Оставила, – домовладелица протянула их мне.

Аида

На станцию люди в основном приехали сами – на грузовике привезли только нас и еще несколько семей. Те, кто приехал сам, отмечались в списках и садились в вагоны. Нас тоже отметили. Большинство людей были с чемоданами. Мне было жаль, что нам почему-то не дали ничего собрать.

Родители были подавлены и растеряны. Мамин взгляд бессмысленно блуждал по сторонам, она не отзывалась на указания солдат, и это было опасно, потому что вызывало их раздражение. Ее руки дрожали – похоже, что она пыталась скрыть панику.

Папа был заторможен и неловок. Они не смогли помочь солдату разыскать нашу фамилию в списках. Тогда я забрала список из рук солдата и сама нашла нас – мы оказались вписаны от руки внизу второго листа.

Этот солдат сначала не хотел отдавать мне список. Я ему так и сказала, когда забирала список: «Если вы не умеете делать свою работу, не надо хотя бы раздражаться». Только после этого он замолк и разжал пальцы. Мне кажется, он скрывал близорукость.

Оказалось, что родители неправильно услышали номер вагона – мне пришлось окликнуть их и повести за собой в нужном направлении.

Во время посадки в вагон родители были ужасно неловки – даже те, кто с чемоданами, легче вспрыгивали и закатывались в вагон, чем они. Думаю, внезапная депортация оказалась для родителей настоящим ударом.

Я, честно говоря, не понимала, что в этой ситуации такого уж неожиданного: депортация началась не вчера, наш поезд был вовсе не первым. Надеяться, что ураган пронесется мимо?

Впрочем, не только мои родители выглядели удивленными и растерянными – были на станции и другие взрослые, которые вертели головами и не понимали происходящего.

Я отнеслась ко всему совершенно спокойно – во-первых, уже много лет события вокруг меня выглядели упорядоченными, логическими, последовательными и неизбежными.

А во-вторых, и это было главным источником спокойствия, – у меня имелось твердое убеждение, что для того, чтобы избежать такой судьбы, лично я сделала все, что могла. Это легко доказать: в тот день, когда я вернулась домой после разрыва с Рихардом, я сразу же принялась пришивать к одежде желтую звезду.