Дублин

– Видишь? Ничего не изменилось, – сказал Лоуренс.

– Но все равно, – напомнил ему Орландо, – католиков по-прежнему оставляют в относительном покое.

А потому Лоуренс был удивлен, когда почти сразу после их отъезда из замка Толботов Орландо повернулся к нему и тихо сказал:

– Я очень беспокоюсь за Энн.

– Энн? Мне показалось, она сегодня несколько бледна, – заметил он. – Но ничего более. Она нездорова?

– Не совсем так. – (Они проехали еще немного.) – В каком-то смысле это даже хуже. – Он глубоко вздохнул. – Мне кажется, она влюбилась.

– Влюбилась?! – Лоуренс был настолько потрясен, что едва не подавился этим словом, и тут же посмотрел вперед, желая убедиться, не слышат ли их всадники впереди. – И в кого?

– В Бриана О’Бирна.

Несколько мгновений Лоуренс молча переваривал услышанное.

– Ты уверен?

– Да.

– Но ты ведь не хочешь сказать, что она могла бы…

– Да, – ответил Орландо. – Хочу.

Когда Джереми Тайди смотрел тем утром на своего сына Фэйтфула, то испытывал вполне законную гордость. Мальчик превратился в молодого мужчину, отлично сложенного.

– Он выше меня ростом, – не раз с удовольствием говорил жене Тайди.

У Фэйтфула были каштановые волосы, хотя у отца они были светлыми; умные, широко расставленные глаза. Учился он усердно и хорошо. Но, по правде говоря, он не всегда хотел учиться.

– Я мог бы зарабатывать деньги, вместо того чтобы читать книги, – жаловался Фэйтфул.

Да и жена не всегда поддерживала Тайди.

– Ты только посмотри на бедного доктора Пинчера! Что с ним сделала эта учеба! – повторяла она не раз. – Уверена, если бы он не учился столько, давно был бы женат.

Втайне Тайди не мог с этим не согласиться. Однако он не позволял подобным разговорам отвлекать сына от того, что было необходимо.

– Я думаю о его будущем! – объяснял он.

Он обладал более широкими взглядами, чем жена.

И теперь, думал Тайди, его мальчик готов. Момент, которого он ждал все эти годы, наконец настал. После утренней службы Тайди сообщил жене:

– Пора ему повидаться с доктором Пинчером. Я хочу, чтобы ты сегодня это устроила.

Доктор Пинчер был рад видеть мистрис Тайди.

В последнее время он чувствовал себя не слишком хорошо. Но до настоящего момента ему и в голову не приходило, что он просто стареет. Об этом ему напомнила зубная боль. В таком возрасте, когда многие мужчины успевали уже испортить себе зубы табаком или черной патокой, что привозили из Нового Света, строгость доктора Пинчера защитила его от такой напасти, и в результате он сохранил все зубы, длинные, цвета старой слоновой кости. Но месяц назад он вдруг испытал острую боль, и пришлось выдернуть один зуб; так что теперь справа в нижней челюсти образовалась дыра, которую доктор, отправляясь на прогулку, грустно изучал языком: она напоминала ему о смертности тела.

Но это маленькое memento mori лишь добавлялось к общему чувству неудачи, что преследовала его в последние десять лет.

Он так и не оправился по-настоящему после того, как его посадили в тюрьму.

Это была наистраннейшая история. Пинчер так и не понял, почему это произошло.

В те первые головокружительные месяцы после его великой проповеди он наслаждался славой. Важные люди – некоторые крупные землевладельцы, даже его патрон Бойл, недавно ставший графом Корком, – писали ему или искали встречи, чтобы выразить свою поддержку.

– Это необходимо было высказать! – с чувством заявляли они.

Но потом, вскоре после того, как вернулась посланная в Англию делегация, произошло нечто немыслимое.

В Тринити-колледж явились солдаты прямо в то время, когда доктор читал лекцию. Они арестовали его на глазах студентов. И прежде чем доктор понял, что происходит, он уже стоял перед людьми из Дублинского замка, перед людьми, которых прекрасно знал, и они мрачно смотрели на него.

– Подстрекательство к бунту, доктор Пинчер! – заявили они. – Возможно, даже государственная измена. Вы высказывались против королевы.

– Как это? Когда?

– В вашей проповеди в соборе Христа. Вы называли ее блудницей и Иезавелью.

– Нет!

– А король думает, что называли.

Это было абсурдно, чудовищно, несправедливо. Но Пинчер ничего не мог поделать. Не было никакого следствия, не было шансов оправдаться. Его просто бросили в тюрьму и оставили там ради удовольствия короля. Ему даже намекнули, что возможны другие последствия. Не исключено, что фатальные. И он в муках и рыданиях проводил дни в тесной каменной камере. И тогда обнаружил кое-что еще. Если он думал, что у него есть друзья, так их не было. Ни одного. Ни чиновники из Дублинского замка, ни его поклонники из паствы, ни коллеги из колледжа – никто не пришел к нему. Никто не сказал ни слова в его защиту. Он стал персоной, отмеченной королевской немилостью, и находиться рядом с ним было опасно. Лишь два человека подали Пинчеру какую-то надежду.

Первой была мистрис Тайди. Она приходила каждый день и приносила доктору бульон, печенье, немножко эля или вина. Как некий ангел-хранитель, она его не предала. И не просила ничего, хотя, конечно, доктор ей платил. Он гадал, придет ли сам Тайди, но тот не появился. Но это было не важно, достаточно было и мистрис Тайди. Пинчер честно признавался себе, что без нее он мог впасть в полное отчаяние.

Вторым был Бойл. Без нового графа Корка, насколько знал Пинчер, он мог просидеть в тюрьме до конца своих дней. Но в 1629 году с Божьей помощью важный землевладелец стал главным судьей и к Рождеству того же года распорядился освободить доктора. Более того, покровитель доктора нашел для него землю в Южном Ленстере, а там Пинчер, к немалому своему удовлетворению, обнаружил густые леса, которые можно было вырубить.

И доктор Пинчер вернулся к жизни. Его друзья-пуритане, хотя и не навещали его, все же смотрели на него как на героя. Разве он не пострадал за веру? Студенты аплодировали ему, когда он снова пришел читать лекцию. Но теперь он, как всякий публичный человек, познал горькие плоды пустой восторженности и научился быть благодарным за то, что имеет.

Но одна вещь по-прежнему приводила его в недоумение. Как вообще могли возникнуть такие обвинения? И Пинчер гадал, не мог ли чего-нибудь наговорить кто-нибудь из католиков, входивших в делегацию к королевскому двору, и однажды даже спросил об этом Дойла.

– Если они и говорили что-то, – честно ответил Дойл, – я об этом ничего не знаю.

В общем, загадка продолжала оставаться загадкой.

К тому же и его надежды на возвышение пуританства не оправдались. Поначалу, в то время, когда доктора освободили, были проявлены некоторые новые строгости к католикам. Но все мечты доктора о пуританской церкви были разбиты вдребезги три года спустя, когда на остров прибыл новый лорд-наместник короля Карла.

Уэнтуорт. Само это имя звучало для доктора как проклятие. Ему никогда не забыть то ужасное воскресенье, вскоре после появления нового лорда-наместника. Доктор тогда немного опоздал к утренней службе в соборе Христа. Когда он вошел туда, все уже были на местах, а Уэнтуорт и его большая свита сидели на королевских скамьях. Пинчер, торопливо войдя в собор, нашел для себя местечко в задней части нефа. Спеша, он почти не посмотрел по сторонам, а просто сразу опустился на колени для короткой молитвы и лишь после нее медленно поднял голову и посмотрел в восточную часть храма, на хоры. И похолодел от ужаса.

Вся восточная сторона была полностью изменена. Стол для причастий исчез со своего обычного места в центре хоров, где к нему было легко подойти, его передвинули, а в восточной части на помосте воздвигли высокий алтарь, на который набросили великолепный, весь расшитый золотом, алтарный покров. На алтаре в прекрасных серебряных подсвечниках горели высокие свечи, по шесть в каждом. Перед алтарем стоял служитель в роскошном стихаре, который вполне подошел бы для какой-нибудь папистской церкви в Испании, а то и для самого Рима. Пинчер в ужасе смотрел на страшную картину. Он даже приподнялся с места. И лишь чувство самосохранения удержало его от того, чтобы закричать: «Папизм! Идолопоклонничество!»

И виноват, конечно, проклятый Уэнтуорт. Сомневаться не приходилось. Это был тот самый сорт англиканского ритуала, которому благоволили король Карл и его королева-католичка. Стоящий в отдалении высокий алтарь, свечи, священники в богатых ризах – форма и обряды поставлены над проповедью, власть короля и назначенного им епископа – над истинным учением и властью морали. Разврат и отказ от праведного слова, папизм во всем, кроме названия, то есть все то, что презирали и ненавидели пуритане. Здесь, прямо в соборе Христа – в том месте, где доктор Пинчер проповедовал, в центре протестантского Дублина, в истинном храме кальвинизма посреди дикого моря ирландских суеверий, – создавалось логово папистов и идолопоклонников. И после появления Уэнтуорта Пинчер уже и надеяться не мог на то, что ему снова предложат читать здесь проповеди.

И он совершенно ничего не мог изменить. Собор, центр английской власти, навсегда останется таким. Пинчер с радостью бы отказался от посещения собора, но в его положении это могло бы привести к бесконечным проблемам. И теперь, униженный, он шел в церковь с такой же неохотой, с какой приходили туда католики в прошлые годы. А перемены в соборе Христа шли рука об руку с терпимостью к католикам, что проявлялось не только в компенсациях за новые колонии протестантов в Коннахте. Казалось, доктор становился свидетелем гибели всего того, ради чего трудился.

Но одна только мысль о том, чтобы уехать из Ирландии и вернуться в Англию, вызывала у него отвращение. Это означало бы отказаться и от своего положения в Тринити-колледже, где доктор, несмотря на все перемены, продолжал оставаться важной фигурой. И, кроме того, кто бы в Англии приветствовал его возвращение? Похоже, никто.

Его сестра больше не писала ему. В течение последних лет он отправил ей несколько писем, но ни слова не получил в ответ. Пинчер даже предпринял тайное расследование, чтобы узнать, не умерла ли она или, может, переехала куда-нибудь. Но выяснил, что она живет все там же и пребывает в отменном здравии. О Барнаби он вообще ничего не знал. И похоже, ему стоит подумать о каком-то другом наследнике. Он мог сделать, например, солидное пожертвование колледжу, увековечить свое имя. Но и это говорило бы о признании полного семейного краха. И тем утром во время церковной службы Пинчер вдруг остро осознал, что он стар и одинок.

И потому он втайне был благодарен мистрис Тайди за ее приход.

Было время, когда доктор чувствовал некоторую обиду на Джереми Тайди. Но понимал, что это неразумно. Тайди его не предавал. Когда они встречались, церковный сторож всегда качал головой и говорил:

– Странные дела творятся нынче в соборе Христа, ваша честь.

Но Пинчер, справедливо то было или нет, почему-то никогда не ощущал, что это неодобрение достаточно сильно. А вот преданная мистрис Тайди – это совсем другое дело. Доктор, думая обо всем том, что она делала для него, мог лишь изумляться: как она, тихая простая душа, находила столько сил, чтобы творить добро.

– Я ничему не училась, сэр, – нередко говорила она. – Я даже читать не умею.

А доктор улыбался в ответ.

– Господь ценит нас по делам нашим, – уверял он женщину.

Как-то раз она пришла к нему по-настоящему расстроенной. Некая ее знакомая из города, такая же простая женщина, никому в жизни не сделавшая ничего плохого, вдруг тяжело заболела и, похоже, вот-вот могла умереть. Но та женщина была католичкой.

– Вы всегда говорите, сэр, что Господь сам избирает тех, кто будет спасен, и тех, кто будет проклят…

Возможно ли, спрашивала она, что Господь может потихоньку даровать спасение ее бедной подруге-католичке, несмотря на ее веру?

Не желая разочаровывать добрую женщину, доктор тогда ответил:

– Правда в том, мистрис Тайди, что Божественную мысль человеческий ум понять не может. – А потом, тронутый облегчением, отразившимся на лице женщины, довольно пылко заявил: – Но могу с уверенностью сказать, мистрис Тайди, что вы наверняка попадете в рай.

Сегодня она принесла небольшой сливовый пирог, в который добавила, надеясь, что это не грех, немножко бренди. Пинчер с благодарностью принял дар и спросил, как поживает ее семья. А когда мистрис Тайди сообщила, что ее муж и Фэйтфул очень хотели бы навестить его сегодня, доктор любезно ответил:

– Разумеется. Пусть приходят в четыре.

Была середина дня, когда Пинчер, съев два ломтика сливового пирога, решил немного пройтись, чтобы взбодриться.

Выйдя из Тринити-колледжа, он прошел через ворота в старой городской стене и зашагал по Дейм-стрит к собору Христа. Доктор проходил мимо одних из трех городских часов, которыми теперь гордился Дублин, когда услышал, как колокола отбивают три. Он направился дальше на запад, миновал другие ворота и повернул вниз по склону к древнему мосту через Лиффи. Пинчер рассчитал, что у него есть время для того, чтобы прогуляться на другую сторону реки и успеть вернуться к тому моменту, когда придут Тайди с сыном. Подойдя к воде, Пинчер отметил, что ветер образует на поверхности реки мелкую рябь.

Пинчер шагнул на мост. Там никого не было. Доктор пошел на другую сторону. Его длинные худые ноги были, слава Богу, до сих пор сильны. Ветер, летавший над водой, холодил его щеки. Пинчеру нравилось это ощущение. А через несколько мгновений он заметил двух джентльменов, которые тоже ступили на мост и шли теперь ему навстречу. Они, безусловно, также решили предпринять прогулку для здоровья. Тот, что повыше, был одет в темно-зеленое, а тот, что пониже, – в красновато-коричневое. Доктор дошел до середины моста. Встречные быстро приближались к нему. И тут доктор увидел, что невысокий мужчина – Томас Уэнтуорт.

Да, это действительно был ирландский лорд-наместник. Он носил усы и аккуратную, маленькую треугольную бородку, не скрывавшую его чувственных губ. Опухшие глаза лорда посматривали воинственно и угрюмо. Темно-каштановые волнистые волосы были хорошо уложены, однако казалось, что в любой момент они могут агрессивно вздыбиться. Грубый человек, которому король даровал власть, подумал Пинчер. Уэнтуорт узнал доктора и направился прямиком к нему. Увернуться от встречи было невозможно. Уэнтуорт остановился в трех шагах от Пинчера и уставился на него. Его спутник в зеленом, один из чиновников из Дублинского замка, тоже замер на месте.

– Доктор Пинчер.

Пинчер напряженно склонил голову. Уэнтуорт продолжал грубо таращиться на него, как будто что-то обдумывая.

– У вас есть в аренде земли в Южном Ленстере?

– Есть.

– Хм…

И с этими словами лорд-наместник прошагал мимо Пинчера. Мужчина в зеленом поспешил за ним.

Пинчер, онемев, застыл на месте. Потом сделал несколько шагов и опять остановился. Ему хотелось развернуться и пойти домой, но это значило идти следом за Уэнтуортом. И потому доктор все же перешел через реку и не поворачивал обратно до тех пор, пока Уэнтуорт не исчез из виду. И лишь тогда, дрожа от ярости и досады, поспешил домой.

Он понимал, что это значит. Да, Уэнтуорт вел себя оскорбительно, однако доктор не воспринимал это как нечто личное. Этот человек всегда был таким. Лорд-наместник, разумеется, был занят собственным обогащением. А что еще делать человеку такого положения? Но возможно, впервые со времен Стронгбоу, который явился в Ирландию четыре с половиной столетия назад, представитель короля на острове действительно желал и старался увеличить доход своего повелителя.

Не проходило и месяца без того, чтобы Уэнтуорт не отбирал у кого-нибудь землю или аренду. Чаще всего страдали от этого новые английские поселенцы. Но ведь было правдой и то, что колонизаторы частенько захватывали куда больше земли, чем им было положено по закону, и Уэнтуорт заставлял их платить. Часть таких лишних земель снова отдавалась в аренду, чтобы корона получала свои деньги, часть продавалась. И если все эти правила сначала прилагались к землям короля, то потом они коснулись и церковных земель. Церковная аренда отбиралась или переоформлялась с новой и безжалостной деловитостью. И вот теперь, похоже, алчный взгляд лорда-наместника упал и на небольшое имение доктора Пинчера в Южном Ленстере.

В последние годы Пинчер не оставлял эту землю без внимания. С тех самых пор, как его выпустили из тюрьмы, он раз в год отправлялся на юг, когда погода выпадала хорошей, и проверял, как идут дела на юге Ленстера, и, конечно, навещал свой приход в Манстере, где обычно читал проповедь и занимался счетами. В целом доходы были вполне приличными, и доктор мог даже немного увеличить жалованье викарию. Но пока что в Ленстере была вырублена только часть леса.

Аренда доктора была абсолютно законной. Договор подписан и скреплен печатью на годы вперед. Конечно, плата была невероятно низкой, но законной. И доктору даже на миг не приходило на ум, что его законные владения могут стать интересными грубому и примитивному Уэнтуорту. Он хочет меня раздавить, думал Пинчер, и только что сообщил об этом. А если Уэнтуорт преуспеет и Пинчер потеряет свой доход, то что будет в итоге? Уэнтуорт получит больше денег, чтобы тратить их на свои проклятые свечи, золотые алтарные покровы и папистские обряды в соборе Христа, с горечью думал доктор. Он был настолько расстроен, что даже не в силах оказался пройти мимо собора Христа, а вместо этого повернул к Деревянной набережной. По крайней мере, одно было совершенно ясно, решил доктор. Прежде чем Уэнтуорт отберет у меня все, я обстригу то место догола.

В общем, он пребывал в расстроенных чувствах, когда, дойдя до своего жилища, увидел Джереми Тайди и его сына Фэйтфула, терпеливо ожидавших его.

Разумеется, Тайди не был виноват в том, что доктор Пинчер без особого энтузиазма выслушал его просьбу. Церковный сторож вряд ли мог бы лучше изложить свое дело. Начал он весьма скромно. Все эти годы доктор с уважением относился к нему и его жене, хотя они всего лишь простые люди. Но преданные, тихо добавил Тайди. И с этим Пинчер согласился, слегка наклонив голову. И именно благодаря восхищению перед ученым доктором молодой Фэйтфул не только стал строгим последователем кальвинистской доктрины, но и получил образование. И вообще-то, даже весьма превзошел многих в занятиях. Пинчер знал, что мальчика отправляли в одну из маленьких протестантских школ в Дублине, но его успехами не интересовался.

И вот теперь, похоже, Тайди желал, чтобы его сын сделал величайший в своей жизни шаг и поступил в Тринити-колледж в качестве студента. Его отец был готов понести любые связанные с этим расходы, хотя, естественно, для человека вроде него это стало бы настоящим самопожертвованием. Но Тайди подумал, что доктор Пинчер может увидеть в том некоторое неуважение, если в таком деле сначала не посоветуются с ним. И Тайди надеялся, что, возможно, ученый доктор даже как-то поддержит кандидатуру Фэйтфула.

Такого рода просьбы веками практиковались в Оксфорде и Кембридже. Сыновья преуспевших йоменов и торговцев, скромных ремесленников и крестьян, приходили в прославленные колледжи и поднимались с помощью Церкви или закона до больших высот. И сами преподаватели колледжей могли в свое время быть бедными студентами. И хотя Тринити-колледж изначально задумывался как учебное заведение для сыновей новых поселенцев-протестантов, которые называли себя джентльменами, там было немало и более скромных молодых людей. И почему в таком случае, думал церковный служка, доктор Пинчер так хмуро его слушает?

Отчасти, конечно, Пинчер хмурился, потому что продолжал злиться на Уэнтуорта. Но сейчас, глядя теперь на Тайди, он чувствовал и некоторую обиду. Тайди мог оплакивать перемены в соборе Христа, но оставался на своем теплом месте, а он, доктор Симеон Пинчер, был оттуда изгнан. Тайди, без сомнения, продолжал наслаждаться всеми доходами от своей службы, и эти доходы позволяли ему отправить сына в университет. А теперь он еще и просил замолвить словечко за своего отпрыска. Фэйтфул Тайди пришел бы в Тринити-колледж при покровительстве Пинчера, то есть случилось бы то, что доктору не удалось в отношении родного племянника Барнаби. Это не на шутку раздражало.

Доктор повернулся к юноше:

– Ты хорошо учился?

– Да, сэр.

– Хм…

Так ли это? Пинчер вдруг заговорил на латыни, спросив, читал ли молодой человек Цезаря.

К удивлению доктора, юноша с готовностью ответил на том же языке, дав полный ответ и закончив цитатой из трудов великого римлянина. Пинчер задал еще несколько вопросов. На все юноша с блеском ответил на латыни. Пинчер уставился на Фэйтфула и обнаружил, что его точно так же внимательно изучают, уважительно, но проницательно. Светлые, широко расставленные глаза спокойно смотрели на доктора.

Доктор был потрясен, однако не показал этого. Есть ли у юноши рекомендации из его школы? Тайди подал ему письмо, которое Пинчер, не прочитав, бросил на стол. Как ни был он раздражен, он уже решил помочь молодому человеку просто ради его доброй матери, если не ради чего-то другого. Но он не собирался вот так сразу дать понять этим людям, что его легко растрогать, а потому продолжал смотреть строго, почти хмуро. И именно этот его взгляд заставил Джереми Тайди выложить последнюю карту:

– Я бы не стал вас беспокоить, ваша честь, если бы вы не были всегда так добры к нам, а ведь вы такой большой ученый из самого Кембриджа!

Из Кембриджа. И этот странный раболепный тон… Пинчер невольно поморщился.

– Посмотрим, Тайди, что тут можно сделать, – произнес Пинчер более мягким тоном и махнул рукой, давая понять, что разговор окончен.

Отец и сын Тайди прошли около сотни ярдов, когда Фэйтфул повернулся к отцу.

– А что там такое с Кембриджем? – спросил он.

– А-а… – Старший Тайди улыбнулся. – Ты заметил?

– Как только ты заговорил о Кембридже, его словно укусили.

– Это мое тайное оружие, можно сказать. Я давно это заметил. Наверное, он что-то такое натворил в Кембридже, о чем лучше никому не знать. Но он думает, что мне все известно. И нервничает. Таким образом я даю ему понять, что готов позаботиться о нем, если он позаботится обо мне.

– Но что там произошло?

– В чем его секрет? Понятия не имею.

– А разве тебе не хочется узнать?

– Мне это знать незачем. И даже лучше не знать. Меня касается лишь одно: когда я упоминаю о Кембридже, он делает то, что мне нужно.

Фэйтфул молча переварил эту порцию житейской мудрости.

Когда они подошли к собору Христа, отец велел Фэйтфулу зайти с ним в собор. Больше там никого не было. Собор был в их распоряжении, и Тайди повел сына туда, где висела длинная веревка, привязанная к колоколу, скрытому далеко в вышине; колокол сзывал прихожан на молитву. Тайди остановился около веревки и внимательно посмотрел на сына.

Джереми Тайди готовил свою маленькую лекцию много лет. И теперь пришло время произнести ее.

– Видишь этот канат, Фэйтфул? – (Сын кивнул.) – И что это такое? – продолжил его отец. – Просто кусок веревки. И все. Ничего больше. Человек может на ней повеситься, а может по ней взобраться куда-нибудь. Что до меня, сын мой, я сделал свою жизнь, дергая за нее. – Он немного помолчал и покачал головой, изумляясь странной простоте предмета перед ним. – Да, дергая за эту веревку, Фэйтфул, я заработал право жить на территории этого собора. А что дает нам это право?

– Привилегии, – ответил его сын.

– Привилегии, – повторил его отец. – Как и при соборе Святого Патрика или любом другом большом соборе Ирландии. А что такого особенного в привилегиях собора?

– Мы находимся под защитой настоятеля.

– Верно. Мы не отвечаем перед мэром Дублина, и перед королевским шерифом, и даже перед самим лордом-наместником. Огороженная территория собора – это нечто вроде маленького самостоятельного королевства, Фэйтфул, и здесь один бог и хозяин – настоятель. И мы наслаждаемся этими привилегиями. Мы почти свободные граждане. Я могу даже торговать, и при этом мне не нужно принадлежать к городской гильдии или иметь статус свободного гражданина города, а ведь за оба этих статуса нужно много заплатить. И я ничего не плачу дублинским гильдиям со своих доходов. – Тайди улыбнулся. – Я наслаждаюсь всеми городскими привилегиями, но налогов не выплачиваю. И все потому, что дергаю вот за эту веревку.

И действительно, у соборных служек было множество преимуществ. Как все подобные древние учреждения, собор Христа существовал сам по себе. Все, кто работал на него, от сторожей и певчих и до самых скромных подметальщиков и уборщиков мусора, находили в его укромных уголках убежище и хлеб насущный. Им доставались всевозможные приработки и благотворительные дары, от обуви и одежды до еды и дров. Когда, например, большие свечи на алтаре почти догорали, Тайди заменял их, а остатки уносил домой. Его семья наслаждалась светом отличных восковых свечей, но никогда за это не платила. И Тайди получал от мирян деньги за любые свои услуги, но главным, конечно, было то, что он звонил в колокол.