Слишком живые звёзды

Женя в последний раз прошёлся взглядом по своему телу и, с всё ещё босыми ногами, открыл дверь, выходя из своей палаты. Его встретила мёртвая тишина и длинный пустой коридор больницы, освещаемый лишь утренними солнечными лучами. Приоткрытые по бокам двери о чём-то умалчивали и готовы были поделиться секретом, как только кто-то распахнёт одну из них и войдёт в резко притихшую полутьму. Коридор казался Жене заброшенным тоннелем, бесконечно тянувшимся вдаль и проглотившим маленького мальчишку, что стоял абсолютно один на обжигающем холодом полу. Ни одного человека, ни одного звука и ни одного намёка на бушующую в больнице жизнь. Лишь мёртвая тишина поглотила собою мир, оставив место только равнодушному, простирающемуся сквозь окна свету.

Женя нервно сглотнул и ясно услышал щелчок в гортани, стенки которой, по ощущениям, ничем не отличались от наждачной бумаги. Вместе с трезвостью рассудка в его организм ворвалась и жажда, что диктовала свои условия пересохшим горлом и отмершим нёбом. Облизнув сухие губы, он двинулся вперёд и крикнул:

– Эй! – Но крик этот больше был похож на хрип, и Жене пришлось хорошо прокашляться, чтобы вернуть себе былую силу голоса. – Э-э-эй! – Эхо отдалось от стен мощной волной, вернув Женю в тёмный переулок той ясной ночью, когда тело его было ещё цело, сам он смело шёл на обрамлённые луной силуэты, и уверенность в своих действиях пылала в нём огнём собственной веры. Но сейчас, стоя в окружении мёртвых стен больницы, еле передвигаясь из-за сковывающих движения бинтов, и больше похожий на полуночного зомби, застрявшего в людском доме, Женя невольно вздрогнул, ощутив себя в двух временах одновременно. Но тем не менее он продолжал идти, и пока шаги его становились всё твёрже, слова эхом разносились по опустевшим коридорам больницы. – Меня кто-нибудь слышит?! Здесь вообще кто-то есть?! ЭЙ! МЕНЯ КТО-НИБУДЬ СЛЫШИТ, ЧЁРТ ВОЗЬМИ?!

Но ответом ему послужило лишь отражение собственного голоса. Двери всё так же смотрели на него мёртвой пустотой той темноты, что просачивалась через узкие приоткрытые щели. Они будто нашёптывали ему колыбельную одинокой смерти, и бесчисленное их множество, простирающееся вдоль стен пустого коридора, давило на сознание своей численностью и тягучей тишиной, пока из приоткрытых дверей на него глядели пустые глаза мертвецов. И глядели с ненавистью, пропитавшейся в чувствах полной несправедливости. Глаза эти не показывались, Женя не мог их увидеть, не мог разглядеть наполненные кровью и обозлённые зрачки, но он их чувствовал и ощущал их взгляд на себе так же ясно, как и взгляд того светлячка, что подлетел к нему в тенях переулка. Они смотрели на него, и с каждой секундой, проведённой в давящих стенах этого коридора, Женя становился всё более уверенным в том, что сойдёт с ума, если тут же не уберётся отсюда.

Он рванул с места, и во всей больнице, в каждом её затихшем уголке чётко отдавались его ускоряющиеся шаги. Сотни шепчущих глаз смотрели ему в спину, и лишь стучащая в висках кровь не позволяла им пробраться в его голову. Они желали его. Жаждали видеть его в строю незаслуженно покинувших этот мир и наносили удары по защищающемуся мозгу. Их ненависть и горесть впитались в навечно застывший воздух, и пока Женя нёсся сквозь полутёмный тоннель, тягучий запах смерти затягивался в его лёгкие, наполняя собой разбухающие альвеолы.

Оказывается, смерть пахнет больницей.

Женя выбежал из коридора и рефлекторно свернул налево, к ведущей вниз лестнице. Держась за перила и неуклюже перепрыгивая сразу несколько ступенек, он добрался до первого этажа и прислонился к стене, чувствуя нарастающую боль в ногах и собственное тяжёлое дыхание. Его голова начала слабо пульсировать, и вновь больной затылок напомнил о себе застилающим мир гудением. Действительность снова утратила свои краски и стала бледнеть на фоне сгущающихся чёрных точек. Они танцевали в медленном вальсе скрепившихся пар, всё сближаясь и сближаясь друг с другом, окуная мир в непроглядную тьму.

Женя ударил себя по здоровой щеке, и мир снова обрёл былую яркость.

И первое бросилось в глаза то, что было сейчас превыше всего – кувшин с кристально чистой водой, стоящий на опустевшем сестринском посту. Он подошёл к нему, всё ещё окружённый молчаливым одиночеством, и, не обратив внимания на стоящую рядом кружку, взял кувшин и начал пить прямо из него. Холодная вода нещадно обжигала горло, но он продолжал пить и наслаждаться прелестным вкусом этого, казалось бы, обычного сокровища, дарованного людям природой – вкусом прохладной воды. Она стекала на его грудь и бинты, оставляя на них тёмные пятна. Смачивала его сухие губы и приносила жизнь бьющемуся сердцу, потухающему сознанию. Вода сейчас казалась ему лучшей наградой, и ценность её сейчас была на самой вершине всех приоритетов.

Когда Женя полностью осушил кувшин, он поставил его на место и кинул взгляд на сестринский пост.

На него смотрели пустые глазницы гниющего черепа. В кромешной тьме их углублений частично проглядывали кусочки вырванной плоти. То, что когда-то было лицом молодой девушки, стало наполовину разложившейся кучей мяса, костей и обвисшей кожи. Только сейчас до Жени донеслось то зловоние, что исходило от разлагающегося тела. Окутанный не до конца съеденным мясом скелет развалился на стуле, и лишь стоящая рядом фотография, на которой искренне смеялась темноволосая девушка, подсказывала, что когда-то эти проглядывающие сквозь обкусанную кожу зубы ярко блестели белизной из-под счастливой улыбки. Тусклые волосы обрамляли улыбающийся череп тонкими прядями, и мёртвая ухмылка растелилась на кровавой маске смерти. В залитой алым шее было прорыто множество маленьких тоннелей, ведущих прямо к желудку – вспоротому, внутренности которого вытащили наружу. Подобно вязкому желе они свисали с подкладки стула, а некоторые из них обволокли своей массой ноги медсестры.

И спрятанные в глубоких отверстиях глаз зрачки смотрели на Женю с той ненавистью, что сочилась из щелей приоткрытых дверей. Глаза эти впитали в себя всю силу тех обозлённых взглядов и еле сдерживали пылающую ярость, огонь которой мог зажечься в этой пугающей тьме.

Женя резко отпрянул и, прислонившись к стене, извёрг из себя всю выпитую воду. Его организм не унимался даже тогда, когда желудок полностью опустошился, а сам он начал задыхаться, выплёвывая из себя тяжёлый воздух. Когда рвота прекратилась, Женя, не поворачиваясь к следящим за ним глазницам, пошёл прочь от сестринского поста и от сияющей мёртвой улыбкой девушки. Он шёл вдоль стены, и у входа на лестничную площадку его снова вырвало, но лишь собственными слюнями. Придя в себя, он вновь пошёл по коридору и, лишь когда поднял взгляд, понял, что возвращается к медсестре. Женя резко подался в сторону, и незакрытая дверь распахнулась под его весом. Ноги начали заплетаться, и только достойная реакция помогла ему вовремя схватиться за ручку и не упасть на пол.

Он повернулся и оглядел палату, в которую ворвался.

На расположенной у окна кровати лежала полностью обнажённая девушка, лицо которой закрывали светло-русые волосы. Лучи утреннего солнца освещали её спину и идеальные изгибы стройной талии. Одеяло чуть прикрывало собой упругие ягодицы, чьи формы зажгли слабую искру в паху Жени. Чистота её кожи была прекрасной, и даже то, как она лежала, выдавало в этой женщине неимоверную грацию и изящество. Прижатые к матрасу груди свели бы с ума большинство мужчин, и просачивающийся сквозь окно свет только доказывал безумную притягательность этого тела, красота которого ещё больше подчёркивалась на чистом белом белье.

И внезапная инстинктивная вспышка в глазах Жени заставила его позабыть о пустых глазницах гниющей медсестры и сотрясающую тело боль. Он даже не успел удивиться, что нашёл живого человека, и сомнений в этом быть не могло – осветлённая солнцем спина медленно поднималась и опускалась. И лишь когда мимолётная похоть потухла в его зрачках, на смену ей пришёл стыд и лёгкое смущение, хоть девушка всё так же продолжала спать. Женя, до этого ни разу не видевший оголённого женского тела вживую, почувствовал жгучий ток возбуждения в своих венах и с большим трудом заставил себя отвернуться от того, что магнитом притягивало к себе взгляд голодных глаз.

Только когда разум вновь встал за рычажки мозга, он осознал, что на всю больницу встретил только одного живого человека, и человек этот прямо сейчас находится перед ним – крепко спит, обнимая руками подушку.

Стараясь не смотреть на манящую округлость её крутых бёдер, спрятанные за краем одеяла упругие ягодицы и соблазняюще голую спину, Женя потряс девушку за плечо, и когда та издала еле слышный стон, он понял, что стоит в одних трусах, а на торсе его блестели капли пролитой им воды. Стон пробуждения усилился, и мышцы на женских плечах напряглись, когда всё её тело начало вытягиваться вдоль постели. Он перестал её будить и невольно бросил взгляд на приподнявшиеся над матрасом груди, что тут же скрыли плотным занавесом упавшие волосы. Девушка приподняла голову, и сквозь свисающие русые пряди Женя увидел пару смотрящих на него серых глаз, ещё не проснувшихся от глубокого сна, и тут же почувствовал, как загорелось всё его тело, отдаваясь порывами огня на самых кончиках пальцев.

Он знал этот взгляд. Сам не понимал откуда, но был полон уверенности, что знал. Взгляд этих чистых серых глаз уже как-то встречался с его карими, но ведь такие пустяки, такие незаметные вещи люди никогда не запоминают. Особенно, когда они напичканы болеутоляющими.

Но тем не менее он помнил, как взорвалось его затуманенное сознание вспышкой яркого света, когда в одном из многочисленных коридоров он и она прошли мимо друг друга, лишь украдкой обменявшись взглядами. Но и этого мгновения хватило, чтобы пустить ясный луч света в кромешной тьме, окутавшей большую часть его дремлющего мозга.

Лицо девушки не было модельным идеалом, но имело свою особую привлекательность и красоту. Острые скулы выпирали из-под освещаемой солнцем кожи, а потрескавшиеся губы сжались в тонкую бледную линию. Слабые морщинки были у уголков рта, глаз и над переносицей, ясно давая понять, что девушка эта уже давно не старшеклассница. Женя предположил, что морщинки эти – по крайней мере, большая их часть – образовались недавно, и причина их появления могла быть довольно серьёзной. Но когда они разгладились, а проснувшиеся глаза ярко горели из-за прячущих лицо волос, он подумал, что девушке не больше двадцати пяти лет, и в жизни её случилось нечто ужасное, причём – совсем недавно.

Она оглядывала его пару секунд, ещё не осознав, что лежит полностью голая, и спросила:

– Ты кто?

Женя, отвернувшись, сказал:

– Давай ты сначала оденешься, а то я с тобой не смогу нормально говорить.

Последовала небольшая пауза, после чего он услышал, как босые ступни встали на пол. За его спиной послышались мерные шаги, и уже вскоре палату заполнил звук застёгивающейся молнии и трущейся о кожу ткани. До него донёсся чуть хрипловатый, но не лишённый своего звучания женский голос:

– Да ты сам особо не наряжался, красавчик. Милые трусишки, правда, я не понимаю, зачем ты их надел. Что вам от меня опять нужно, а?

– Вам?

– Ну да, вам, докторам-садистам. – Она подошла к нему и встала напротив, продолжая говорить. – Послушай, я больше не буду… – Она замолчала, как только увидела его лицо. Женя был на порядок выше её, но даже так он разглядел в её изучающих глазах удивление и слабое замешательство. Но на секунду, лишь на короткое мгновение, в них промелькнуло что-то ещё, и он сразу понял что.

Это был страх. Страх не отпускающий и постоянно обещающий, что прошедшие неприятности вновь постучатся в дверь её уютного дома – центра души и сердца, взорвавшегося криком умирающего ребёнка.

– Так ты не из докторов?

– Ну, на медсестру я не очень похож.

Он надеялся, что сможет этой фразой слегка разрядить обстановку, но увидел, что даже слабая улыбка не тронула её губы. Плохо скрываемая в глазах тревога проявлялась в быстрых движениях чёрных зрачков, и в их отражении Женя увидел своё обезображенное лицо – маску тёмно-фиолетового монстра. И когда девушка заговорила вновь, Женя невольно вздрогнул, услышав тронувшее его отчаяние в этом голосе:

– Так зачем ты пришёл?

Он отвёл взгляд и посмотрел в окно, где простиралось чистое голубое небо без единого облачка или тучки – достаточно редкий пейзаж для вечно пасмурного Петербурга, чтобы ему обрадоваться. Погода была просто превосходной, и день обещал быть нескудным на радость и оптимизм.

Если бы не вымерла вся больница.

Внезапно яркую голубизну неба затмили пустые глазницы мёртвой сестры. В их скрывающей тьме копошилось множество маленьких лапок, и хоть Женя понятия не имел, что произошло с молодой, когда-то красивой темноволосой девушкой, почему-то он был уверен – и уверен непоколебимо, – что каким-то образом к этому причастен тот светлячок, что оглядывал его, окровавленного и стонущего в тёмном узком коридоре кирпичных домов той самой ночью, что занесла его в стены больницы. И уверенность эта пронизывала его сердце, в недрах которого стал зарождаться первобытный, но пока контролируемый страх. Давящая вокруг тишина придавала пустым глазницам пугающую реалистичность, и Женя всеми силами пытался прогнать этот образ из своей головы, сконцентрировавшись на ясном безоблачном небе.

В итоге он зажмурил глаза и, пройдясь по небольшой палате, открыл их и взглянул на стоящую у окна девушку. Прочистив горло, он спросил:

– Тебя как зовут?

– Может, ты мне сначала расскажешь, кто ты и зачем сюда пришёл?

Она поправила волосы, и теперь ничто не скрывало её решительного взгляда, взирающего на Женю прямо и неприкрыто. Она требовала ответа. Напрягшиеся скулы ясно давали понять, что мадам эта не успокоится, пока не добьётся того, чего желает. Девушка упёрла руки в бока, и жест этот показался Жене чем-то отдалённым, что напоминало женщину-воина.

– Ну? Ты ответишь или так и будешь стоять и молчать?

Её тон претендовал на властный, и даже несмотря на всё произошедшее с Женей, что-то в её голосе смогло задеть струнки его гордости. И ему это не понравилось. Но на лице это никак не проявилось, поэтому и голос его оставался спокойным:

– Слушай, давай я тебя введу в курс ситуации, и только потом ты будешь задавать свои вопросы, хорошо?

Она внимательно изучала его тело и лицо. Когда их взгляды встретились, он пытался его сдержать, но не смог. Одно дело – найти в себе смелость заступиться за человека в ночной уличной драке и сделать это, другое – смотреть в эти пытающие взглядом серые глаза. Девушка скрестила руки под грудью и, не переставая смотреть на него, сказала:

– Ладно, выкладывай.

Сконцентрировавшись на мыслях, Женя начал говорить:

– Короче, во всей больнице, скорее всего, никого нет. Кроме тебя и меня. Я кричал в коридоре этажом выше, – он осёкся, но продолжил, – и никто не ответил. Я не знаю, где все. Правда, не знаю. Может, всех эвакуировали по какой-то причине, но тогда почему мы остались здесь? А может, сейчас просто… – Но он знал, что никакой эвакуации не было, и доказательство тому сейчас находилось за перегородкой сестринского поста. – Хорошо… Если честно, я не знаю, есть ли здесь ещё хоть кто-нибудь живой. И там… – Рвота подкатила к горлу, и лишь неимоверные усилия помогли не вырваться ей наружу. – Там труп. Труп девушки. Обглоданный и уже начавший гнить. Совсем недалеко отсюда по коридору.

– Хреновый из тебя шутник.

– Хочешь – иди сама посмотри.

Он взглянул в её глаза и сдержал взгляд. Она неотступно смотрела на него, не веря ему и выискивая признаки лжи на полуфиолетовом лице.

– А я и посмотрю.

После этих слов она вышла из палаты, и Женя тут же последовал за ней, зная, что произойдёт дальше. И не прогадал. Как только они подошли к посту и заглянули за стойку (точнее, только девушка – сам он старался не смотреть на обслуживающую их медсестру), Женя увидел, как женские руки поднялись к напрягшемуся лицу, прикрывая рот, и тут же среагировал, собрав все русые волосы девушки над головой. Её вырвало, и пока он не позволял светлым прядям упасть вниз, всё же не удержался и кинул быстрый взгляд на бездонные глаза. Мгновенно отвернувшись, он сразу пожалел об этом и начал ругать себя за то, что сорвался и посмотрел.

Когда послышались крайние сплёвывания, Женя, всё ещё придерживая волосы, нагнулся и уже с большей смелостью заглянул в серые глаза. Когда их взгляды встретились, он сказал:

– Теперь веришь?

Девушка крайний раз сплюнула и проговорила:

– Да пошёл ты.

На избитом юношеском лице расплылась ухмыляющаяся улыбка, и глаза над ней искренне засмеялись.

– Я тоже безумно рад познакомиться.

Глава 15

Лапки, счастье и гудки

Он похоронил своих родителей.

Их тела – точнее, то, что от них осталось – теперь покоились в рыхлой земле лужайки под их многоквартирным домом. Пот тёк по коже Егора, и слёзы его сливались с многочисленными блестящими на солнце ручейками. На всю пустую (омертвевшую, подумал Егор) улицу разносились только его стоны, пробивающиеся сквозь частые всхлипы. Он не чувствовал тошнотворного запаха, исходящего от тел родителей, пока пронзал острием лопаты землю. Не чувствовал боли в мышцах, когда полностью вымокшая футболка облепила собой торс. Палящее солнце не щадило его открытую для лучей голову, и уже вскоре шатающаяся земля начала уходить из-под ног, но он всё равно продолжал копать, хоть и чувствовал, что роет могилу самому себе.

Егор не помнил, в каком порядке произошли сегодняшние события. Все они слились в один сплошной вихрь, и лишь некоторые фрагменты ярко всплывали в его голове.

Он помнил, как проснулся без пугающего похмелья и улыбнулся тому, что организм его ещё совсем юн и достаточно крепок, чтобы полностью восстановиться за ночь после выпитого алкоголя. Помнил, как напевал песню «Everybody’s Gonna Know My Name» группы Watt White, пока, стоя перед зеркалом, чистил свои зубы. Он запомнил, каким счастливым и бодрым он выглядел этим утром и какими яркими красками играл мир вокруг него.

Пока он не зашёл в спальню родителей.

Потом память резко обрывается. Лишь застывшие во времени кадры всплывали в его голове подобно жутким воспоминаниям человека, пережившего ужасную аварию. На одном из них Егор молча сидел в двуспальной кровати своих родителей, окружённый наполовину съеденными телами, по которым он еле смог распознать маму и папу. Он просто сидел и, обняв колени и прижав их к груди, неподвижно смотрел на одну, видимую только ему точку. Потом кадр сменился, и уже на нём он стоял на кухне и глядел на разбитую по полу посуду и всю перевёрнутую мебель. Грудь его тяжело поднималась, а кисти кровоточили из-за попавших в них осколков чайного сервиза. Далее он опять увидел, как, улыбаясь, он умывал лицо гелем от прыщей. Его улыбка сияла в отражении зеркала, пока в соседней комнате на залитой кровью простыне лежали остатки мамы и папы. Следующий фрагмент, и он обнимал тело матери, чувствуя, как проваливается плоть под его пальцами, и как воняет из дыр в её разорванной коже. Но он этого не замечал и просто обнимал маму, свою маму – любимую и всегда прекрасную, и всё равно на то, что вместо глаз у неё были две огромные ямы, из которых выглядывали маленькие оторванные лапки.

Лапки…

Егор перестал засыпать тела землёй и застыл. Рыхлая почва уже забила собой глазные отверстия его родителей, но даже при таком условии он смог бы их раскопать и заглянуть внутрь глазниц, найдя там эти проклятые лапки. Но только от одной мысли об этом – о том, чтобы всмотреться в бездонные глаза его матери и перед этим прочистить их от грязи своими пальцами – к горлу подкатила тошнота. Мир терял свои очертания, смещался в одну маленькую точку нереальности, и Егор всерьёз начал бояться, как бы он не упал третьим в их семейную могилу, но всё же нашёл в себе силы закончить начатое, предварительно сняв футболку.

Капли пота скатывались по рельефным мышцам спины, и блестящую его кожу подогревали лучи бушующего солнца. Разум опустошился, и лишь одно слово крутилось в готовой взорваться голове.

Лапки…

Он не помнил, сколько прошло времени к тому моменту, как он закончил. Ему нужен был отдых и сон. Здоровый, крепкий и без кошмаров. Но возвращаться домой он не хотел – в то место, что стало воротами смерти для мамы и папы – и поэтому лёг прямо на утрамбованную им землю, прикрыв голову мокрой от пота футболкой. Солнце обдавало его тело теплом, и тепло это также отдавалось от нагретой почвы, что теперь хранила в себе два наполовину обглоданных тела.

Егор лежал поверх своих мёртвых родителей, разделённый с ними несколькими метрами земли. Лежал и плакал в вонючую футболку, один на всей улице. И пока белая ткань впитывала жгучие слёзы юноши, в его квартире на прикроватной тумбочке без умолку звонил телефон, на экране которого крупными белыми буквами было выведено «ВИКА

***

Утро Джонни началось прекрасно, и сияющее в ясном небе солнце лишь подтверждало этот жизнерадостный факт. Проснулся он с улыбкой, вспоминая безудержные крики той молоденькой учительницы начальных классов. Ух, и как она визжала! Такую радость Джонни не испытывал давно и в знак благодарности убил преподшу быстро и безболезненно, разорвав её голову выстрелом своего «магнума». Её пухленькие губы и пышные формы тела безумно возбуждали его, но в настоящий экстаз он приходил только тогда, когда её сопли, слёзы и кровь смешивались воедино на рыдающем лице, а сама она умоляла его о пощаде и кричала, кричала, кричала! Кричала так, что оргазм его добрался до вершины Эвереста и преодолевал космос! И космос этот был настолько бездонным, что смог приглушить звук выстрела и хлюпанье расплескавшихся частей головы.

Каждое утро Джонни пробегал в парке пару километров в среднем, даже слегка медленном темпе, после чего возвращался в свою берлогу и, принимая душ, мастурбировал. Конечно, со временем возраст начал давать о себе знать, и теперь не всегда утренние процедуры соблюдались полностью. На улице он не заметил абсолютно никого и, списав всё на ранний час (как-никак, шесть утра), продолжил бегать по опустевшим улицам и безлюдному парку. На одном из встретившихся ему плакатов был изображён огромный светлячок, грозивший людям расправой над ними. Джонни, долго не думая, спустил штаны и направил струю своего гидранта на рисунок. Он смеялся и смеялся свободно, потому что уже понял, что многие твари на этой планете, именуемые людьми, теперь больше никогда не выйдут из своих жалких норок. Зная, что стоит абсолютно один на ближайшую пару улиц, он что есть мочи заорал и, когда напор в его шланге начал спадать, залился искренним смехом, рвущимся из самых глубин сердца.

По дороге домой он встретил только старую кошку и, облизнув сухие губы, с силой пнул её, с огромным удовольствием посмотрев на то, как шерстяное тельце взлетело из-под носка кроссовка и врезалось в кирпичную стену, после чего тихо замяукало.

Джонни Райз, улыбаясь, прогуливался по городу и возвращался домой. День начинался как нельзя отлично!

***

Её глаза блестели от готовых сорваться слёз, а губы неконтролируемо дрожали. Она не понимала, что происходит, и лишь молилась Богу, прижимая телефон к уху и надеясь, что Егор всё-таки возьмёт трубку. Он не мог быть среди них, нет, не мог.

Он не мог быть среди исчезнувших.

Вика отказывалась в это верить и ещё сильнее начала сжимать телефон. Она чувствовала хлещущую её мозг панику. Никто не отвечает.

Никто…

Ни мама, ни папа, ни бабушка. У всех лишь сплошные гудки, и теперь они раздавались и у Егора тоже. Если он не ответит, то она точно сойдёт с ума и забьётся в истерике.

И сейчас некому было её успокоить.

Господи, ну что ж он не отвечает?! Почему вдруг все исчезли сегодняшним утром?! Почему вдруг мир объявил ей бойкот, не оставив ни одного живого человека?! ПОЧЕМУ?!

Её мама поехала прошлым вечером в больницу к отцу – навестить его и просто провести время вместе. Вику же она оставила дома, наказав готовиться к совсем скорым экзаменам. Ближе к ночи она позвонила своей дочери и сказала, что не вернётся домой и заночует в больнице рядышком с папой. С ней всё в порядке и всё хорошо, просто она хочет побыть с покалеченным мужем. Вика спорить не стала, так как слишком хорошо знала свою мать: спорить с ней бесполезно и себе дороже. Поэтому она ответила, что пусть остаётся в больнице, раз того хочет – она сама сможет приготовить себе завтрак и разгрузить стиральную машинку, развесив и после погладив бельё.

Но чем дольше утренняя тишина оставалась безмолвной, тем сильнее росла тревога в её груди. Она смотрела телевизор и ела йогурт, когда решила взять телефон и позвонить маме, спросив, всё ли у неё хорошо. Но после сотни монотонных гудков в вызовах мамы и папы Вика по-настоящему занервничала. В сознании яркой вспышкой загорелась окутанная огнём машина, смятая, вогнанная в другую, распластавшаяся горой мусора на месте аварии. Что-то с ними явно случилось, и явно что-то ужасное. Настолько ужасное, что способно омрачить и полностью перевернуть её жизнь, обратив лицом к тёмной стороне.