Ким

И он рассказывал историю, рисуя пальцем по пыльной земле громадный, пышный ритуал кафедральных соборов, защищенных от обвалов, говорил о процессиях и танцах дьяволов, о превращениях монахов и монахинь в свиней; о святых городах в воздухе на высоте пятнадцати тысяч футов; об интригах между монастырями; о голосах среди гор и о таинственном мираже, танцующем на сухом снегу. Он говорил даже о Лхассе и о Далай-Ламе, которого видел и обожал.

Каждый долгий день воздвигал новую преграду, отделявшую Кима от его расы и материнского языка. Он вернулся к мыслям и сновидениям на местном языке и машинально следовал церемониалу ламы при еде, питье и то есть Ум старика все более и более возвращался к своему монастырю, как и глаза его постоянно оборачивались к прочным снегам. Река мало беспокоила его. Правда, временами он долго смотрел на какую-нибудь рощицу или ветку, ожидая, по его словам, что земля разверзнется и явит свое благословение. Но, в общем, он довольствовался тем, что идет со своим учеником, не спеша, при умеренном ветре, дующем с Доона. Это был ни Цейлон, ни Будд-Гайя, ни Бомбей, ни какие-то поросшие травой развалины, на которые он наткнулся два года тому назад. Он говорил об этих местах, как ученый, лишенный тщеславия, как Ищущий, идущий со смирением, как старый человек, умный и сдержанный, охватывающий познания блестящим, глубоким взглядом. Мало-помалу, бессвязно при виде какого-нибудь предмета на пути он рассказал все свои странствования по Индостану. И Ким, любивший его бессознательно, полюбил его за эти рассказы. Итак, они шли, наслаждаясь полным блаженством, воздерживаясь, как требуют Правила, от дурных слов, алчных желаний, не объедаясь, не ложась спать на высокие постели, не надевая дорогих одежд. Желудок говорил им о времени, а люди приносили еду, по пословице. Они были владыками поселений Аминабады, Сахайгунге, Акролы на Форде и маленькой Фулесы, где Ким благословил проходившую мимо женщину.

Но новости быстро распространяются в Индии, и вскоре по полям пробрался к ним, нес с собой корзину фруктов, ящик кабульского винограда и золотистых апельсинов, седобородый слуга – худощавый Урия и попросил их оказать честь его хозяйке своим присутствием. Она в отчаянии, что лама так долго не был у нее.

– Теперь припоминаю, – сказал лама, как будто это была совершенная новость. – Она добродетельна, но чрезмерно болтлива.

Ким сидел на краю коровьих яслей и рассказывал сказки детям сельского кузнеца.

– Она будет только просить о другом сыне для ее дочери. Я не забыл ее, – сказал он. – Пусть это вменится ей в заслугу. Пошли сказать, что мы придем.

Они прошли полями одиннадцать миль за два дня и были окружены вниманием, когда достигли цели путешествия. Старая госпожа сохраняла все традиции гостеприимства и принуждала к тому же и своего зятя, который находился вполне под башмаком у своего дамского окружения и покупал покой ценою займов у ростовщика. Годы не ослабили ни ее языка, ни памяти, и из скромно закрытого решеткой верхнего окна, в присутствии не менее полудюжины слуг, она осыпала Кима комплиментами, которые привели бы в полное смущение европейских слушателей.

– А, это ты, бесстыдный мальчишка из «парао»! – пронзительно кричала она. – Я не забыла тебя. Умойся и ешь. Отец сына моей дочери недавно уехал. Итак, мы, бедные женщины, обречены на молчание и бесполезны.

В доказательство своих слов она неутомимо взывала к своим слугам, пока те не принесли еды и питья, а вечером – когда окутанный медно-коричневым и бирюзовым туманом вечер спустился на поля – она велела вынести свой паланкин на грязный передний двор, освещенный дымящимися факелами, и из-за не слишком закрытых занавесей принялась болтать.

– Если бы Служитель Божий пришел один, я приняла бы его иначе, но с этим плутом нельзя быть достаточно осторожною.

– Магарани, – сказал Ким, выбирая, как всегда, самый важный титул, – разве моя вина, что не кто иной, как сахиб – полицейский сахиб – назвал магарани, лицо которой он увидел…

– Тс! Это было во время паломничества. Когда мы путешествуем… ты знаешь пословицу.

– Назвал магарани «сокрушительницей сердец» и «расточительницей наслаждений».

– Запомнил! Это верно. Он сказал. То было во время расцвета моей красоты. – Она засмеялась отрывистым смехом, словно попугай над куском сахара. – Ну, расскажи мне про твое житье-бытье – насколько это можно слушать без стыда. Сколько девушек и чьи жены висят на твоих ресницах? Вы пришли из Бенареса? Я отправилась бы туда и в нынешнем году, но моя дочь… у нас только два сына. Фай! Вот оно, влияние равнин. В Кулу мужчины – настоящие слоны. Но я хотела бы попросить у твоего Служителя Божия – отойди в сторону, плут – какого-нибудь зелья против страшных колик в желудке, которые бывают у старшего сына моей дочери в то время, как поспевают плоды мангового дерева. Два года тому назад он дал мне хороший заговор.

– О, Служитель Божий! – сказал Ким, вне себя от внутреннего смеха при взгляде на печальное лицо ламы.

– Это правда. Я дал ей средство против ветров.

– Зубов, зубов, зубов! – резко проговорила старуха.

– Исцеляй их, когда они больны, – с наслаждением проговорил Ким, – но ни в каком случае не прибегай к колдовству. Вспомни, что случилось с Маратом.

– Это было два дождя тому назад. Она утомила меня своей надоедливостью. – Лама простонал, как, вероятно, стонал раньше его Неправедный Судья. – Случается, – заметь, мой чела, – что даже те, кто хочет следовать по Пути, сбиваются с него пустыми женщинами. Три дня подряд, когда ребенок был болен, она разговаривала со мной.

– А с кем же я должна была говорить? Мать мальчика ничего не знала, а отец – это бывало по ночам, во время холодной погоды – говорил только: «Молитесь богам», – и снова принимался храпеть.

– Я дал ей заговор. Что мог тут поделать старый человек?

– Хорошо удерживаться от действий, хорошо – кроме тех, которые вменяются в заслугу.

– Ах, чела, если ты покинешь меня, я останусь совершенно одиноким.

– Во всяком случае, молочные зубы у него легко прорезались, – сказала старуха. – А все жрецы одинаковы.

Ким строго кашлянул. Он был слишком молод, чтобы одобрять ее легкомыслие.

– Надоедать мудрецам не вовремя – значит навлечь беду.

– Там, над конюшнями, есть какой-то болтун, – отпарировала старуха с хорошо знакомым щелчком украшенного драгоценностями указательного пальца. – Он в совершенстве усвоил тон семейного жреца. Может быть, я забываю о почестях, которые должна оказывать моим гостям, но если бы вы видели, как он колотит кулаками по своему животу, который похож на не вполне выросшую тыкву, и кричит. «Вот где боль!» – вы простили бы меня. Я почти решаюсь взять лекарство «хакима». [19] Он дешево продает его, и, действительно, от него он стал жирен, как бык самого Шивы. Он не отказывает в лекарстве, но я волновалась за ребенка, потому что находится-то оно в каких-то подозрительных бутылках.

Во время этого монолога лама исчез во тьме в направлении приготовленной ему комнаты.

– Ты, вероятно, рассердила его, – сказал Ким.

– Нет, он не рассердится. Он устал, а я его забыла, потому что я бабушка. (Только бабушка может следить за ребенком. Матери годятся только для того, чтобы рожать детей.) Завтра, когда он увидит, как вырос сын моей дочери, он напишет заговор. Потом он может также судить о снадобьях нового «хакима».

– Кто этот «хаким», магарани?

– Путешественник, как ты, но скромный бенгалец из Дакка – знаток медицины. Он избавил меня от нездоровья после того, как я поела мяса, маленькой пилюлей, которая подействовала, как дьявол, сорвавшийся с цепи. Он путешествует, продавая очень ценные препараты. У него есть даже бумаги, отпечатанные по-«ангрецки» (английски), в которых говорится о том, что он сделал для людей, страдающих болью в спине, и для слабых женщин. Он здесь четыре дня, но, услышав о вашем приходе («хакимы» и жрецы всего мира – змеи и тигры), он, как мне кажется, спрятался куда-то.

Когда она остановилась, чтобы вздохнуть после залпа слов, старый слуга, сидевший на границе светлого круга, отбрасываемого огнями факелов, пробормотал: «Этот дом – словно загон для скота для всех шарлатанов и жрецов. Не давайте ребенку есть плоды манго… Но разве можно доказать что-нибудь бабушке?» – Он почтительно возвысил голос: «Сахиба, „хаким“ спит после еды. Он в помещении за голубятней».

Ким ощетинился, как такса. Вывести на свежую воду и переговорить бенгальца, учившегося в Калькутте, красноречивого даккского торговца снадобьями, было бы хорошим делом. Не следует, чтобы ламу, а следовательно его, оставляли в тени ради такого человека. Ему были знакомы эти объявления на английском языке, помещавшиеся на последних страницах туземных газет. Ученики школы св. Ксаверия иногда тихонько приносили их, чтобы посмеяться между собой. Язык признательного пациента, рассказывающего о симптомах своей болезни, чрезвычайно прост и откровенен. Урия, ничего не имевший против того, чтобы напустить одного паразита на другого, проскользнул к голубятне.

– Да, – сказал Ким со сдержанным презрением. – Вся их торговля заключается в небольшом количестве подкрашенной воды и большом бесстыдстве. Их жертвы – истощенные князья и слишком упитанные бенгальцы. Их барыш – дети, еще не родившиеся.

Старуха рассмеялась отрывистым смехом.

– Не будь завистливым. Заговоры-то лучше, э?.. Я никогда и не отрицала этого. Постарайся, чтобы Служитель Божий приготовил мне хороший амулет к утру.

– Только невежды отрицают, – загудел низкий, грубый голос, и какая-то фигура присела на корточки, – только невежды отрицают значение заговоров. Только невежды отрицают значение лекарств.

– Крыса нашла кусок желтого имбиря и сказала: «Я открою торговлю колониальными товарами», – возразил Ким.

Битва началась, и можно было рассмеяться, как старуха замерла, внимательно прислушиваясь.

– Сын жреца знает имена своей кормилицы и трех богов. Он говорит: «Слушайте меня, или я прокляну вас тремя миллионами Великих». – Положительно, у этого невидимки было несколько стрел в колчане. Он продолжал: – Я только учу азбуке. Я научился всей мудрости сахибов.

– Сахибы никогда не старятся. Они танцуют и играют, как дети, когда становятся дедушками. Сильная порода! – крикнул голос из паланкина.

– У меня также есть снадобья, которые избавляют от головной боли во время жары и от злых людей. Хороший состав, приготовленный в то время, когда луна стоит в подходящем созвездии; и желтые земли у меня есть – арплан из Китая, от которого человек молодеет на удивление своей семьи; шафран из Кашмира и самый лучший кабульский салеп. Многие люди умирали…

– Этому я вполне верю, – сказал Ким.

– Прежде чем познакомились с моими снадобьями. Я не даю моим больным только чернила, которыми написан заговор, а еще разные горячительные снадобья, которые проникают вглубь и борются со злом.

– Очень сильно борются, – со вздохом проговорила старуха.

Незнакомец начал пространный рассказ о несчастьях и банкротстве, украшенный многочисленными упоминаниями о петициях к правительству.

– Если бы не судьба, не благоприятствующая мне, я был бы теперь на государственной службе. У меня есть ученая степень из большой школы в Калькутте, в которую, может быть, поступит сын этого дома.

– Поступит наверно. Если даже мальчишка нашего соседа сможет получить через несколько лет ученую степень, то насколько больше призов смогут получить в богатой Калькутте некоторые знакомые мне дети.

– Никогда не видал я такого ребенка, – проговорил все тот же голос. – Родившийся в благоприятный час и – увы, только бы эти колики не превратились в черную холеру, которая может унести его, как голубя – предназначенный жить долго… ему можно позавидовать.

– Хвалить детей приносит несчастье, не то бы я стала слушать этот разговор. Но задняя часть дома оставлена без присмотра, а и в этом мягком климате люди все те же люди. Отца ребенка также нет дома, и я в мои старые годы должна быть сторожем. Вставайте! Вставайте! Берите паланкин. Пусть «хаким» и молодой жрец решают между собой, что лучше – заговоры или лекарства. Эй! Негодяи, принесите табаку для гостей, а я иду домой.

Паланкин тронулся, качаясь, в сопровождении блуждающих факелов и своры собак. Двадцать селений знали сахибу – ее недостатки, ее язык и ее щедрые милости. Двадцать селений надували ее по обычаю с незапамятных времен, но никто не украл бы у нее или не ограбил бы ее в границах ее владений ни за какие дары мира. Тем не менее она производила большие инспекторские смотры, шум от которых слышался на полпути от Муссури.

Ким смягчился, как это всегда бывает, когда встречаются авгуры. «Хаким», продолжая сидеть на корточках, дружески пододвинул ногой трубку, и Ким затянулся хорошим табаком. Окружающие ожидали серьезных профессиональных прений, а может быть, и дарового лечения.

– Разговаривать о медицине при невеждах то же, что учить павлина пению, – сказал «хаким».

– Истинная вежливость очень часто бывает невниманием, – ответил Ким в тон.

Следует знать, что все это делалось с особыми приемами, рассчитанными на то, чтобы произвести впечатление.

– У меня язва на ноге! – крикнул поваренок. – Взгляни на нее.

– Отойди! Убирайся! – сказал «хаким». – Неужели здесь в обычае надоедать чтимым гостям? Вы толпитесь, словно буйволы.

– Если бы сахиба знала… – начал Ким.

– Ай! Ай! Отойдите! Они – только для нашей госпожи. Когда вылечат от колик ее молодого шайтана, тогда, может быть, и нам, бедным людям, позволят.

– Госпожа кормила твою жену, когда ты был в тюрьме за то, что пробил голову ростовщику. Кто говорит против нее? – Старый слуга сердито крутил седые усы при свете молодого месяца. – Я отвечаю за честь дома. Ступайте прочь! – и он прогнал своих подчиненных.

«Хаким», еле двигая губами, сказал: «Как поживаете, мистер О'Хара? Очень рад увидеть вас».

Ким судорожно ухватился за чубук. Если бы это случилось где-нибудь в другом месте, на Большой дороге, он, может быть, не удивился бы. Но здесь, в мирном затишье жизни, он не ожидал встретиться с Хурри Чендером. Досадно ему также было и то, что он дал себя провести.

– Ага! Я говорил вам в Лукнове: resurgam – я снова появлюсь, и вы не узнаете меня. Насколько вы держали пари, а?

Он медленно жевал зерна кардамона и тяжело дышал.

– Но зачем ты пришел сюда?

– А! Вот в чем вопрос, как сказал Шекспир. Я пришел поздравить вас с вашим удивительным делом в Дели. О-о! Говорю вам, мы все гордимся вами. Сделано чисто и ловко. Нашему общему другу – он старый мой друг – случалось бывать в чертовски затруднительных положениях. Теперь ему придется побывать еще в таких же. Он рассказал все мне, я рассказал мистеру Лургану. И он доволен, что вы действуете так успешно. Весь департамент доволен.

Первый раз в жизни Ким вздрогнул от чувства гордости (которое может все же привести к смертельной пропасти) при похвале департамента – заманчивой похвале от сотрудника, ценимого другими сотрудниками. Ничто на земле не может сравниться с этим чувством. Но инстинкт восточного человека подсказывал ему, что Хурри путешествует не для того, чтобы расточать комплименты.

– Скажи, в чем дело, бабу! – повелительно проговорил он.

– О, пустяки! Только я был в Симле, когда пришла телеграмма о том, что спрятали наш общий друг и старик Крейтон.

Он взглянул на Кима, чтобы убедиться, как тот примет эту дерзость.

– Полковник-сахиб, – поправил ученик школы св. Ксаверия.

– Понятно. Он узнал, что я свободен, и послал меня в Читор, чтобы я нашел это дурацкое письмо. Я не люблю юга – слишком долго ехать по железной дороге, но я получил хорошую подорожную. Ха! Ха! Возвращаясь назад, я встретил в Дели нашего общего друга. Он сидит теперь смирно и говорит, что одежда садду чрезвычайно удобна для него. Ну, тут я и услышал, как хорошо, как ловко вы поступили под влиянием минуты. Это было чудесно. Ну, я и пришел сказать вам мое мнение.

– Гм!

Лягушки неутомимо кричали в канавах. Луна начинала склоняться к закату. Какой-то веселый слуга вышел побеседовать с ночью и поиграть на барабане. Ким заговорил на местном наречии.

– Как ты шел за нами?

– О, это пустяки! Я узнал от нашего общего друга, что вы пошли в Сахаруппор. Иду и я. Красные ламы не могут пройти незамеченными. Я покупаю себе мой ящик с лекарствами. Я действительно очень хороший доктор. Я иду в Акролу у Форда, слышу про вас и по дороге веду разговоры. Узнаю, когда гостеприимная старая госпожа послала слугу. Все они хорошо помнят прежние посещения старого ламы. Я знаю, что старухи не могут обходиться без лекарств. И я являюсь как доктор и – вы слышали мой разговор? Я считаю его очень хорошим. Даю вам слово, мистер О'Хара, на протяжении пятидесяти миль вы и лама известны всему простому народу. Ну вот я и пришел. Понимаете?

– Милый мой, – сказал Ким, смотря на широкое ухмыляющееся лицо, – я сахиб.

– Дорогой мистер О'Хара.

– И надеюсь принять участие в Большой Игре.

– В настоящее время вы подчинены мне по департаменту.

– Так зачем же болтать, как обезьяна на дереве? Люди не идут за кем-нибудь из Симлы и не меняют одежды только для того, чтобы сказать ему несколько сладких слов. Я не ребенок. Говори по-индостански и расскажи суть дела. Ты не говоришь ни одного правдивого слова из двадцати. Зачем ты здесь? Дай прямой ответ.

– Это очень трудно, когда говоришь с европейцем, мистер О'Хара. Вы должны были бы знать это в ваши годы.

– Но я хочу знать, – со смехом сказал Ким. – Если это относится к Игре, то я могу помочь. Как я могу сделать что-нибудь, когда ты только ходишь вокруг да около?

Хурри Чендер взял трубку и курил ее до тех пор, пока в ней ничего не осталось.

– Теперь я буду говорить по-местному. Сидите смирно, мистер О'Хара… Это касается родословной белого жеребца.

– Опять? Да ведь это давно кончено.

– Большая Игра кончится только тогда, когда умрут все. Не раньше. Выслушайте меня до конца. Пять государей готовили войну три года тому назад, когда Махбуб Али дал вам родословную жеребца. Благодаря этим известиям наша армия напала на них раньше, чем они были готовы.

– Да, восемь тысяч человек с пушками. Я помню эту ночь.

– Но война не продолжалась. Таков обычай правительства. Войска были отозваны, потому что правительство думало, что раджи достаточно напуганы, а кормить людей в высоких горных ущельях не дешево. Чилас и Бунар – раджи с пушками – взялись за вознаграждение охранять проходы от всяких нападений с севера. Они выказывали страх и вместе с тем уверяли в дружбе. – Он захихикал и перешел на английский язык. – Понятно, я говорю все это неофициально, а чтобы объяснить политическое положение, мистер О'Хара. Официально мне запрещается критиковать действия высших властей. Теперь я продолжаю. Предложение понравилось правительству, желавшему избежать расходов, и был заключен договор, на основании которого Чилас и Бунар должны были оберегать проходы, как только правительственные войска отойдут оттуда. В это время – после того, как мы встретились – я до тех пор торговал чаем в Лехе – я стал клерком по денежным делам в армии. Когда войска ушли, я остался, чтобы уплатить кули, которые проводили новые дороги в горах. Эта прокладка дорог составляла часть договора между Бунаром, Чиласом и правительством.

– Так, а потом?

– Скажу вам, что там было чертовски холодно после лета, – конфиденциальным тоном сказал Хурри. – Я боялся, что люди Бунара перережут мне горло как-нибудь ночью. Местные сторожа-сипаи смеялись надо мной! Клянусь Юпитером! Я такой боязливый человек! Ну, да все равно. Я буду продолжать… Много раз я посылаю сказать, что эти два раджи продались северу, и Махбуб Али, который был еще дальше на севере, вполне подтвердил мои сведения. Ничего не было сделано. Только у меня были отморожены ноги и отвалилась пятка. Я послал сказать, что дороги, за прокладку которых я плачу деньги землекопам, готовятся для ног чужестранцев и врагов.

– Для кого?

– Для русских. Это составляло предмет шуток кули. Наконец, меня вызвали, чтобы я рассказал устно, что знаю. Махбуб также приехал на юг. Каков же был конец? В этом году после таяния снегов через проходы, – он снова вздрогнул, – являются два чужестранца под видом охотников на диких коз. С ними ружья, но также и цепи, ватерпасы и компасы.

– Ого! Дело становится яснее.

Чилас и Бунар приветливо встречают их. Они дают щедрые обещания. Они говорят, как представителя своего государя, не скупясь на дары. Они расхаживают по долинам взад и вперед, говоря: «Вот место, где хорошо выстроить бруствер. Здесь вы можете воздвигнуть форт. Здесь вы можете пользоваться дорогой при наступлении армии», это именно те дороги, за которые я платил каждый месяц много рупий. Правительство знает, но ничего не делает. Три других раджи, которым не платили за охрану проходов, посылают гонца с известием о вероломстве Бунара и Чиласа. Когда зло уже сделано, когда два чужестранца с ватерпасами и компасами сумели убедить всех пятерых раджей, что какая-то большая армия устремится не сегодня завтра через проходы, горцы – все глупы, мне, Хурри-бабу, отдается приказание: «Иди на север и посмотри, что делают там эти чужестранцы». Я говорю Крейтону-сахибу: «Это не судебный процесс, чтобы собирать свидетелей». Он снова вернулся к английскому языку. – «Клянусь Юпитером, – сказал я, – почему вы не дадите полуофициального приказания какому-нибудь смельчаку, чтобы он, для примера, отравил их?..» Это – если позволите заметить – самая непростительная слабость с вашей стороны. А полковник Крейтон, он расхохотался надо мной! Это все ваша чертовская английская гордость. Вы думаете, что никто не может устраивать заговоров против вас.

Ким медленно курил, обдумывая положение дел своим проницательным умом.

– Так ты идешь вслед за чужестранцами?

– Нет, навстречу им. Они идут в Симлу, чтобы отдать выделать рога и головы убитых ими коз в Калькутте. Они джентльмены, исключительно любящие спорт, и им предоставлены правительством особые льготы. Конечно, мы всегда поступаем так. Это наша британская гордость.

– Так чего же бояться их?

– Клянусь Юпитером, они не черные люди. Конечно, с черными людьми я могу делать что угодно. Они – русские и самые бессовестные люди. Я… я не хочу иметь дела с ними без свидетелей.

– Что же, они убьют тебя?

– О, это пустяки. Я достаточно хороший спенсерианец, надеюсь, чтобы встретить смерть, которая, как вам известно, суждена мне. Но… но они могут поколотить меня.

– За что?

Хурри Чендер с раздражением щелкнул пальцами.

– Конечно, я пристану к их лагерю в какой-нибудь сверхштатной должности – может быть, переводчика, а не то умственно убогого или голодного человека или что-нибудь в этом роде. В таком случае я могу разузнать что-нибудь. Для меня это так же легко, как разыгрывать господина доктора перед старой госпожой. Только… только, видите ли, мистер О'Хара, к несчастью, я азиат, что приносит серьезный вред в некоторых отношениях. И я также бенгалец – человек боязливый.

– Бог создал зайца и бенгальца. Чего же тут стыдиться? – привел пословицу Ким.

– Я думаю, что это был процесс эволюции от Первичной Необходимости, но факт остается фактом во всем своем cui bono. О, я страшно боязлив! Я помню, раз мне хотели отрубить голову по дороге в Лхассу (нет, я так и не добрался до Лхассы). Я сел и заплакал, мистер О'Хара, предвкушая китайские пытки. Я не думаю, чтобы эти джентльмены стали пытать меня, но, на всякий случай, мне приятно иметь европейскую помощь. – Он закашлялся и выплюнул кардамон. – Это совершенно неофициальное предложение, на которое вы можете ответить: «Нет, Хурри». Если у вас нет какого-нибудь важного дела с вашим стариком, вы могли бы уговорить его. Может быть, я сумел бы подействовать на его фантазию. Мне хотелось бы иметь вас с собою в этом деле, пока я не найду этих спортсменов. Я очень высокого мнения о вас с тех пор, как встретился с моим другом в Дели. И я упомяну ваше имя в официальном рапорте, когда дело будет окончено. Это очень выдвинет вас. Вот истинная причина того, что я пришел сюда.

– Гм, конец рассказа, я думаю, правдив, а как насчет первой части?

– Насчет пяти раджей? О! В этом очень много правды. Гораздо больше, чем вы полагаете, – серьезно сказал Хурри. – Пойдете, а? Отсюда я иду прямо в Дун. Это очень зеленые и живописные луга. Я пойду в Муссури, в добрый старый Муссури-Пахар, как говорят джентльмены и леди. Потом через Пампур в Китай. Они могут пройти только этим путем. Я не люблю ждать на холоде, но придется подождать их. Я хочу пройти с ними до Симлы. Видите, один из них – француз, а я довольно хорошо знаю французский язык. У меня есть друзья в Чандернагоре.

– Он-то, наверное, был бы рад снова увидеть горы, – задумчиво сказал Ким. – За все последние десять дней он только и говорил, что о них. Если мы пойдем вместе…

– О! Мы можем быть совсем чужими по дороге, если так больше нравится вашему ламе. Я буду идти впереди вас на четыре-пять миль. Хурри некуда торопиться. Времени очень много. Они будут обдумывать, межевать, делать карты. Я отправлюсь завтра, а вы послезавтра, если надумаете. Э? Вы будете думать до утра! Клянусь Юпитером, утро уже близко. – Он громко зевнул и, не прибавив ни одного вежливого слова, отправился спать. Ким мало спал в эту ночь и думал по-индостански.