Ким

– Его тошнит от всякой пищи, а матери нет здесь.

– Если позволите, я могу вылечить его, Служитель Божий.

– Как! Из тебя сделали врача? Подожди здесь, – сказал лама и сел рядом с фермером на последней ступеньке храма, а Ким, искоса поглядывая, медленно открыл ящичек из-под бетеля. В школе он мечтал, как вернется к ламе сахибом, как подразнит ламу прежде, чем откроется ему. Гораздо больше драматизма было в его теперешнем виде, когда он шарил среди бутылочек с нахмуренным лицом, останавливаясь для размышлений и бормоча заклинания. У него был хинин в таблетках и еще какие-то темные лепешки, вероятно, из мясного сока, впрочем, ему это было все равно. Ребенок не хотел есть, но стал жадно сосать лепешки и сказал, что ему нравится их соленый вкус.

– Так возьми вот эти шесть лепешек. – Ким подал их фермеру. – Возблагодари богов и вскипяти три в молоке, остальные три в воде. Когда он выпьет молоко, дай ему это (он подал полтаблетки хинина) и хорошенько укутай. Дай ему воду из-под остальных трех лепешек и другую половину этой белой лепешечки, когда проснется. Вот тут еще темное лекарство, которое он может сосать дорогой.

– Боже, что за мудрость! – сказал фермер, хватая лекарство.

Ким припомнил все, что мог, о том, как его лечили осенью от малярии, прибавив только красноречие, чтобы произвести впечатление на ламу.

– Теперь ступай! И приходи утром.

– Но цена, цена, – сказал джат, поводя своими сильными плечами. Мой сын – мой сын. Теперь, когда он поправится, как я могу вернуться к его матери и сказать ей, что я принял помощь и ничего не дал за нее?

– Все эти джаты похожи друг на друга, – кротко сказал Ким.

Джат стоял со своим ребенком, а мимо шли королевские слоны.

– О, погонщик, – сказал он, – за сколько ты продашь этих осликов?

Джат разразился хохотом, заглушенным извинениями, с которыми он обратился к ламе.

– Это поговорка моей страны, сказанная совсем по-тамошнему. Таковы все мы, джаты. Я приду завтра с ребенком, и благословение богов очага – добрых маленьких богов – да будет над обоими вами… Ну, сын, теперь мы снова станем сильными. Не выплевывай, мой князек! Царь моего сердца, не выплевывай, и к утру станем сильными людьми, борцами, умеющими управляться с дубинами.

Он пошел дальше, напевая и бормоча что-то. Лама обернулся к Киму, и вся старческая, полная любви душа отразилась в его узких глазах.

– Вылечить больного считается большой заслугой, но сначала надо приобрести знания. Это было сделано умно, о Всеобщий Друг.

– Я стал умным, благодаря тебе, Служитель Божий, – сказал Ким, и, забывая только что сыгранную комедию, забывая школу св. Ксаверия, забывая свою белую кровь, забывая даже Большую Игру, он наклонился, по магометанскому обычаю, в пыли храма, чтобы дотронуться до ног своего учителя. – Моими знаниями я обязан тебе. В течение трех лет я ел твой хлеб. Время моего ученья окончено. Я освобожден от всяких школ. Я прихожу к тебе.

– В этом моя награда. Войди! Войди! Все ли хорошо? – Они вошли во внутренний двор, на который падали золотые лучи вечернего солнца. – Встань так, чтобы я мог видеть тебя. Так! – Он оглядел Кима критическим взором. – Это уже более не ребенок, а взрослый, зрелый по уму, врач по виду. Я хорошо сделал, я хорошо сделал, когда отдал тебя вооруженным людям в ту темную ночь. Помнишь ли ты наш первый день под Зам-Заммахом?

– Да, – сказал Ким. – Помнишь, как я выскочил из экипажа в первый день, когда отправился…

– К «Вратам знания»? Помню! А тот день, когда мы ели пирожки за рекой у Нуклао? Много дней ты просил милостыню за меня, а в тот день я просил за тебя.

– Была основательная причина, – заметил Ким. – Я был тогда учеником во «Вратах знания» и одет сахибом. Не забывай, святой человек, – шутливо продолжал он, – я все еще сахиб, по твоей милости.

– Да. И очень почтенный сахиб. Пойдем в мою келью, чела.

– Откуда ты это знаешь?

Лама улыбнулся.

– Во-первых, через доброго священнослужителя, которого мы встретили в лагере вооруженных людей. Теперь он уехал в свою страну, и я посылал деньги его брату. (Полковник Крейтон, ставший попечителем Кима после того, как отец Виктор уехал в Англию со своим полком, вряд ли был братом священника.) Но я недостаточно хорошо понимаю письма сахиба. Их нужно переводить для меня. Я избрал более верный способ. Много раз, когда я возвращался после моих исканий в этот храм, всегда бывший гнездом для меня, сюда приходил один человек, который искал просветления. Он говорил, что был индусом, но все эти боги надоели ему. – Лама указал в сторону архатов.

– Толстый человек? – спросил Ким, прищурив глаза.

– Очень толстый. Вскоре я заметил, что его ум занят только пустяками – дьяволами и чарами, тем, как происходит чаепитие в монастырях и каким образом мы посвящаем новичков. Это человек с бесконечными вопросами, но он был твой друг, чела. Он сказал мне, что ты на пути к большим почестям в должности писца. А я вижу, что ты врач.

– Да, я – писец, когда бываю сахибом, но это остается в стороне, когда я прихожу к тебе, твоим учеником. Я закончил годы, предназначенные для ученья сахиба.

– Ты был вроде послушника? – сказал лама, утвердительно покачивая головой. – Ты освобожден от ученья? Я не хотел бы, чтобы ты вышел незрелым.

– Я совершенно свободен. В назначенное время я поступлю на государственную службу писцом.

– Не воином. Это хорошо.

– Но сначала я пришел побродить с тобой. Поэтому я здесь. Кто просит вместо тебя? – быстро продолжал он, желая прекратить расспросы о себе.

– Очень часто я прошу сам, но, как ты знаешь, я редко бываю здесь, только тогда, когда прихожу посмотреть на моего ученика. Я прошел пешком и проехал по железной дороге весь Индостан с одного конца до другого. Великая, удивительная страна! Но, когда я останавливаюсь здесь, я чувствую себя, как в своем Бод-Юле.

Он оглянул с довольным видом свою маленькую чистую келью. Сиденьем ему служила низкая подушка, на которой он расположился, скрестив ноги, в позе Будды, погруженного в размышления. Перед ним стоял стол из черного тика, менее двадцати дюймов в вышину, уставленный медными чайными чашками. В углу стоял крошечный алтарь, также из резного тика, с медным изображением Будды; перед ним была лампада, жертвенник и пара медных цветочных горшков.

– Хранитель изображений в Доме Чудес получит награду за то, что дал их мне год тому назад, – сказал он, заметив взгляд Кима. – Когда живешь далеко от родной земли, такие предметы служат воспоминанием. И мы должны благоговеть перед Господом за то, что Он указал нам Путь! Смотри! – он показал на странно сложенную кучу раскрашенного риса, увенчанную металлическим украшением. – Когда я был настоятелем монастыря у себя на родине, прежде чем достиг высшего познания, я каждый день приносил жертву. Это – жертва Вселенной Господу. Таким образом в Тибете каждый день весь мир приносил жертву Высшему Закону. И я делаю это и теперь, хотя знаю, что Всесовершенный выше всяких славословий и укоров. – Он понюхал табаку.

– Это хорошо, Служитель Божий, – пробормотал Ким. Счастливый и несколько усталый, он с удовольствием опустился на подушки.

– Еще, – улыбаясь, сказал старик, – я пишу картины «Колеса Жизни». Три дня на одну картину. Я был занят этим, а может быть, закрыл ненадолго глаза, когда ко мне пришли сказать о тебе. Хорошо, что ты здесь: я покажу тебе мое искусство не из гордости, а чтобы ты научился ему. Не вся мудрость мира у сахибов.

Он вынул из-под стола лист желтой китайской бумаги со странным запахом, кисти и плитки красок. Чистыми, строгими линиями он начертал Великое Колесо с его шестью спицами, в центре которых соединяются Свиньи, Змеи и Голубь (Невежество, Гнев и Похоть), а в сегментах были изображены небеса и ад и различные жизненные явления. Рассказывают, что сам Бодисатва впервые написал эту картину из зернышек риса и пыли, чтобы научить Своих учеников Причинам вещей. В течение многих веков картина эта выкристаллизировалась в удивительно условное, наполненное сотнями фигурок изображение, каждая линия которого представляет собой символ. Мало кто умеет объяснить содержание картины; во всем свете нет и двадцати человек, которые сумели бы верно, не копируя, написать ее, а умеющих нарисовать и растолковать только трое.

– Я немного учился рисовать, – сказал Ким. – Но это – чудо из чудес.

– Я писал такие картины в течение многих лет, – сказал лама. – Было время, когда я мог написать всю от часа одного зажигания лампады до другого. Я научу тебя этому искусству после долгой подготовки, и я объясню тебе также значение Колеса.

– Значит, мы пойдем на Большую дорогу?

– Пойдем на дорогу и возобновим наши искания. Я только поджидал тебя. Мне стало ясно из множества сновидений, особенно того, что я видел в ту ночь, когда «Врата знания» закрылись за тобой, что без тебя мне никогда не найти моей Реки. Как ты знаешь, я постоянно отгонял эти мысли, боясь иллюзий. Поэтому я и не хотел взять тебя с собой в тот день в Лукнове, когда мы ели пирожки. Я не хотел тебя брать, пока не настанет благоприятное время. От гор до моря и от моря до гор я ходил, но напрасно. Тогда я вспомнил Джатаку.

Он рассказал Киму историю слона с цепью на ноге в тех же словах, как часто рассказывал ее джайнским жрецам.

– Дальнейших доказательств не требуется, – спокойно сказал он. – Ты был послан мне в помощь. Без этой помощи мои поиски сводились ни к чему. Поэтому мы пойдем вместе, и поиски наши, наверно, увенчаются успехом.

– Куда мы пойдем?

– Не все ли равно, Всеобщий Друг? Говорю тебе, мы, наверно, найдем. Если нужно будет, Река пробьется из земли перед нами. Мне зачтется в заслугу, что послал тебя ко «Вратам знания» и дал тебе сокровище, имя которому Мудрость. Ты вернулся, как я сейчас видел, последователем Сакья-Муни. Врача, которому воздвигнуто много алтарей в Бод-Юле. Этого достаточно. Мы вместе, и все по-прежнему – Всеобщий Друг – Друг Звезд, мой чела!

Потом они заговорили о светских вопросах, но замечательно, что лама ничего не расспрашивал о жизни в школе св. Ксаверия и не проявил ни малейшего желания узнать образ жизни и обычаи сахибов. Мысли его все были в прошлом, и он переживал каждый шаг их первого чудесного путешествия, потирая руки и улыбаясь, пока, свернувшись, не уснул внезапным сном старости.

Ким наблюдал, как последние тусклые лучи солнца исчезали со двора, перебирал свои четки и любовался кинжалом. Шум Бенареса, старейшего из городов земли, бодрствующего перед Господом и днем и ночью, ударялся о стены, словно волны о берег. Временами по двору проходил джайнский жрец с каким-нибудь небольшим жертвоприношением изображениям божеств и заметал перед собой дорожку, чтобы случайно не лишить жизни какое-нибудь живое существо. Мерцала лампада, и раздавались звуки молитвы. Ким смотрел на звезды, подымавшиеся одна за другой в тихой, всеобъемлющей тьме, пока не заснул у подножия алтаря. В эту ночь во сне он думал по-индостански, ни одно английское слово не пришло ему на ум…

– Служитель Божий, а ребенок, которому мы дали лекарство? – сказал он около трех часов утра, когда лама, проснувшись, хотел отправиться в паломничество. – Джат придет на рассвете.

– Я заслужил этот ответ. Я причинил бы вред своей поспешностью. – Он сел на подушки и начал перебирать четки. – Действительно, старые люди что дети! – патетически проговорил он. – Им хочется чего-нибудь и непременно сейчас же, а то они сердятся и плачут. Много раз, когда я бывал в пути, я готов был топать ногами от нетерпения при виде повозки, запряженной волами, которая преграждала мне путь, или простого облака пыли. Этого не бывало прежде, когда я был в расцвете лет… много лет прошло с тех пор!.. Но все же это нехорошо.

– Но ведь ты действительно стар, Служитель Божий.

– Так всегда бывает. Первопричина всему в мире причина, старые и молодые, больные и здоровые, знающие и невежественные – кто может сдержать действие этой Причины? Разве Колесо останется неподвижным, если его вертит ребенок или пьяница? Чела, наш мир – это великий и страшный мир.

– Я считаю его хорошим, – зевая, проговорил Ким. – Есть что-нибудь поесть? Я не ел со вчерашнего вечера.

– Я забыл об этом. Вон там хороший ботьяльский чай и холодный рис.

– С такой едой мы недалеко уйдем. – Ким ощущал потребность в мясе, свойственную европейцам и не удовлетворенную в джайнском храме. Но вместо того, чтобы сразу пойти с нищенской чашей, он набивал себе желудок холодным рисом до зари, когда явился фермер. Он говорил много, задыхаясь от благодарности.

– Ночью лихорадка спала и проступила испарина! – кричал он. – Попробуй тут, кожа у него свежая и новая! Ему понравились соленые лепешки, а молоко он пил с жадностью. – Он скинул покрывало с лица ребенка, и тот сонно улыбнулся Киму. Маленькая кучка жрецов, безмолвная, но внимательно наблюдавшая за всеми, собралась у дверей храма. Они знали, и Ким знал, что они знали, как старый лама встретил своего ученика. Как вежливые люди, они не навязывались накануне ни своим присутствием, ни словами, ни жестами. Ким отплатил им за это, когда взошло солнце.

– Возблагодари джайнских богов, брат мой, – сказал он, не зная имен этих богов. – Лихорадка действительно спала.

– Взгляните! Посмотрите! – с сияющим видом говорил стоявший позади лама хозяевам, у которых находил приют в течение трех лет. – Был ли когда-нибудь на свете другой такой чела? Он последователь нашего Господа-Исцелителя.

Джайны официально признают всех богов индусской религии, а также Лингам [17] и Змею. Они носят браминскую одежду, они придерживаются всех требований индусского кастового закона. Но потому, что они знали и любили ламу, потому, что он был стар, искал Путь, был их гостем и проводил целые ночи в беседах с главным жрецом – самым свободным из метафизиков, раздирающих один волосок на семьдесят, – они пробормотали свое согласие.

– Помни, – сказал Ким, наклоняясь над ребенком, – эта болезнь может повториться.

– Не может, если ты знаешь настоящий заговор.

– Но мы скоро уходим отсюда.

– Верно, – сказал лама, обращаясь к жрецам. – Мы идем вместе на поиски, о которых я часто говорил вам. Я ждал, пока будет готов мой чела. Взгляните на него! Мы идем на север. Никогда больше я не увижу этого места моего отдохновения, о доброжелательные люди.

– Но я не нищий. – Земледелец встал, крепко держа в руках ребенка.

– Тише. Не беспокой Служителя Божия! – крикнул один из жрецов.

– Иди, – шепнул Ким. – Встреть нас под большим железнодорожным мостом и, во имя всех богов нашего Пенджаба, принеси нам пищи – сои с большим количеством пряностей, овощей, пирогов, жаренных на жиру, и сладостей. В особенности сладостей. Пошевеливайся!

Бледность от голода очень шла Киму. Высокий и стройный, он стоял в своей темной, ниспадающей одежде с четками в одной руке, подняв другую, в позе благословения, замечательно копируя ламу. Наблюдательный англичанин нашел бы его похожим на молодого святого, изображенного на цветном стекле церковного окна, тогда как это был просто подросток, изнемогавший от пустоты в желудке.

Прощание было долгое и церемонное. Оно кончалось и возобновлялось три раза. Ищущий – тот, кто приглашал ламу в эту обитель из далекого Тибета, с бледным, точно металлическим лицом, безволосый аскет – не принимал участия в нем, но размышлял, по обыкновению, один среди изображений святых. Остальные обладали более человеческими свойствами. Они настойчиво навязывали старику различные мелочи – ящичек с бетелем, новый железный футляр для перьев, мешок для пищи и т. п.; предупреждали его об опасностях, ожидающих его в миру, и предсказывали счастливое окончание его поисков. Между тем Ким, более одинокий, чем когда-либо, сидел на корточках на ступеньках храма и ругался про себя на языке школы св. Ксаверия.

– Сам виноват, – в заключение проговорил он. – С Махбубом я ел хлеб Махбуба или Лургана-сахиба. У св. Ксаверия ел три раза в день. Здесь же должен сам заботиться о себе. К тому же я недостаточно тренирован. Как бы охотно я съел теперь тарелку мяса… Конечно, Служитель Божий?

Лама, подняв обе руки вверх, пропел последнее благословение на красивом китайском языке.

– Мне приходится опереться на твое плечо, – сказал он, когда ворота храма захлопнулись за ними. – Мне кажется, мы начинаем деревенеть.

Нелегко поддерживать человека шести футов роста среди тянущихся на мили, набитых толпой улиц, и Ким, нагруженный узлами и свертками, данными на дорогу, обрадовался, когда они очутились в тени железнодорожного моста.

– Тут мы поедим, – решительно сказал он, – когда показался улыбающийся фермер в синей одежде, с корзинкой в одной руке и с ребенком на другой.

– Приступайте, святые люди! – кричал он на расстоянии пятидесяти ярдов. (Они были на отмели, под первым пролетом моста, вдали от взглядов голодных жрецов.) – Рис и хорошая соя, пироги горячие и хорошо пахнущие ассафетидою, творогом и сахаром. Властитель моих полей, – обращаясь к маленькому сыну, – покажем этим святым людям, что мы, джаты из Джаландара, можем отплатить за оказанную нам услугу… Я слышал, что джайны не едят ничего не состряпанного ими самими, но, право, – он из вежливости отвернулся от ламы и смотрел на широкую реку, – где нет глаз, там нет и каст.

– А мы, – сказал Ким, отворачиваясь и накладывая пищу для ламы на лист, изображавший тарелку, – выше всяких каст.

Они молча набивали себе желудки вкусной пищей. Тогда только, когда он облизал последний палец от приставшего к нему клейкого лакомства, Ким заметил, что фермер также одет по-дорожному.

– Если наши дороги ведут в одну сторону, – грубо проговорил он, – я иду с тобой. Не скоро найдешь чудотворца, а ребенок еще слаб. Но я-то не тростник. – Он поднял свою «лати» – пятифунтовую бамбуковую палицу с обручами из полированного железа – и потряс ею в воздухе. – Про джатов говорят, что они сварливы, но это неправда. Когда нас не раздражают, мы похожи на наших буйволов.

– Это верно, – сказал Ким. – Добрая палка – хорошее доказательство.

Лама спокойно смотрел вверх по реке, где в отдаленной, смутной перспективе беспрерывно подымались столбы дыма от пылающих костров у реки. Время от времени, несмотря на все запрещения муниципалитета, остатки полусожженных трупов плыли по течению.

– Если бы не ты, – сказал фермер, прижимая ребенка к своей волосатой груди, – я мог бы сегодня отправиться туда – вместе с ним. Жрецы говорят, что Бенарес святое место – и никто не сомневается в этом, – в котором желательно умереть. Но я не знаю их богов, а они просят денег. И если принесешь поклонение в одном месте, то какая-нибудь бритая голова клянется, что это не имеет никакого значения без поклонения в другом. Омойся здесь! Омойся там! Лей, пей, купайся и рассыпай цветы, но всегда плати жрецам. Нет, для меня Пенджаб и почва Джаландара – наилучшая почва в мире.

– Я много раз говорил, кажется, в храме, что, если будет нужно, река откроется прямо у наших ног. Поэтому мы пойдем на север, – сказал, вставая, лама. – Я помню приятное место с фруктовыми деревьями, где можно расхаживать, погружаясь в размышления, и воздух там прохладнее от близости гор и от снега с гор.

– Как называется это место? – сказал Ким.

– Как я могу знать? Разве ты не… – нет, то было после того, как армия явилась из-под земли и увела тебя. Я оставался там, погруженный в размышления, в комнате напротив голубятни – за исключением того времени, когда она говорила, а говорила она вечно.

– Ого! Женщина из Кулу. Это вблизи Сахаруппора. – Ким расхохотался.

– Как дух заставляет двигаться твоего учителя? Ходит он пешком ради прежних своих грехов? – осторожно спросил фермер. – Отсюда до Дели очень далеко.

– Нет, – сказал Ким. – Я выпрошу на билет по железной дороге. – В Индии не признаются, что имеют деньги.

– Тогда, во имя всех богов, поедем в огненном экипаже. Моему сыну лучше всего на руках матери. Правительство обложило нас многими налогами, но дает нам одну хорошую вещь – железную дорогу, которая соединяет друзей и людей, охваченных страхом или душевной тревогой. Удивительная это вещь.

Два часа спустя все они набились в вагон и проспали все жаркое время дня. Фермер осыпал Кима тысячами вопросов о путешествии ламы, о том, что он делает в жизни, и получил несколько интересных ответов. Ким был доволен, что очутился тут. Он смотрел на плоский северо-западный пейзаж и разговаривал с толпой постоянно менявшихся пассажиров. Даже в настоящее время билеты и пробивание их контролерами кажутся индийскому простонародью страшным притеснением. Оно не понимает, почему, раз заплатив за волшебный кусочек бумаги, они должны позволять чужим выхватывать большие куски из этого талисмана. Поэтому между путешественниками и контролерами происходят длинные, яростные дебаты. Ким помог в двух-трех случаях серьезным советом, с целью доказать неправильность советов, данных до него, и продемонстрировал свою мудрость перед ламой и восхищенным фермером. Но на одной из станций судьба заставила его несколько призадуматься. В то мгновение, как поезд тронулся, в купе ввалился жалкий, худой человек, марат, насколько Ким мог судить по отвороту на туго повязанном тюрбане. На лице его были видны порезы; кисейная верхняя одежда разорвана; одна нога забинтована. Он рассказал, что он выпал и чуть не был раздавлен деревенской тележкой. Он отправляется в Дели, где живет его сын. Ким пристально разглядывал его. Если, как он уверял, ему пришлось кататься по земле, то на коже остались бы следы песка. Но все его ранения казались нанесенными каким-то орудием, а простое падение из тележки не могло вызвать такого испуга. Застегивая дрожащими пальцами разодранную одежду, он обнажил на шее амулет, известный под названием «поддерживающий мужество». Амулеты – вещь довольно обыкновенная, но они не всегда висят на плетеной медной проволоке и еще меньшее число амулетов бывает из серебра с черной эмалью. Кроме фермера и ламы в купе – к счастью, старого типа, с прочными перегородками – никого не было. Ким сделал вид, что почесался за пазухой, и при этом приподнял свой амулет. Лицо марата совершенно изменилось, и он тоже выставил на вид свой амулет.

– Да, – продолжал он рассказывать фермеру, – я торопился, и повозка, управляемая негодяем, попала колесом в канаву, и, кроме другого вреда, принесенного мне, тут пропало целое блюдо таркиана. Я не был «счастливым человеком» (Сыном чар) в этот день.

– Это была значительная потеря, – сказал фермер, как бы потеряв интерес. Знакомство с Бенаресом сделало его подозрительным.

– Кто готовил это блюдо? – сказал Ким.

– Одна женщина. – Марат поднял глаза.

– Не все женщины умеют приготовить таркиан, – сказал фермер. – Насколько я знаю, это хорошая соя.

– О да, это хорошая соя, – сказал марат.

– И дешевая, – сказал Ким. – Ну а как насчет касты?

– О касте нет речи там, где люди – ищут таркиан, – ответил марат, произнося слова с определенной расстановкой. – У кого ты на службе?

– На службе у этого святого человека. – Ким указал на дремавшего с довольным видом ламу. Услышав любимое слово, он проснулся.

– Ах, он был послан с неба, чтобы помочь мне. Его называют Всеобщим Другом. Зовут его также и Другом Звезд. Он теперь врач, так как его время пришло. Велика его мудрость.

– И «счастливый человек», – шепотом проговорил Ким, между тем как фермер поспешно стал набивать трубку, боясь, чтобы марат не попросил у него милостыни.

– А кто этот? – спросил марат, нервно поглядывая на фермера.

– Человек, у которого я, мы вылечили ребенка, очень обязанный нам. Садись у окна, человек из Джаландара. Это больной.

– Гм! Я вовсе не желаю общаться со случайно встреченными бездельниками. У меня уши не длинные. Я – не женщина, желающая подслушать секреты. – Джат тяжело отодвинулся в дальний угол.

– Ты не врач ли? Я увяз в бедствии на десять миль! – вскрикнул марат, подхватывая намек.

– Он весь избит и изранен. Я хочу полечить его, – возразил Ким. – Никто не становится между твоим ребенком и мною.

– Я заслужил порицание, – покорно сказал фермер. – Я твой должник за жизнь моего сына. Ты – чудотворец, я знаю это.

– Покажи мне раны. – Ким нагнулся над шеей марата. Сердце у него замирало, потому что игра была действительно большая. – Ну, рассказывай скорее, брат, пока я буду читать заговор.

– Я еду с юга, где у меня была работа. Одного из нас убили при дороге. Ты слышал? – Ким покачал головой. Он, конечно, ничего не знал о предшественнике Е.23, убитом на юге в одежде купца-араба. – Найдя письмо, за которым был послан, я отправился назад, скрылся из города и побежал в Мго. Я был вполне уверен, что никто не знает меня, и потому не изменил лица. В Мго какая-то женщина подала на меня в суд за кражу драгоценностей в покинутом мною городе. Тогда я увидел, что узнан. Я бежал ночью из Мго, подкупив полицию, которая уже раньше была подкуплена и должна была выдать меня моим врагам на юге. Я пролежал неделю в старинном храме города Читора, под видом кающегося, но не мог отделаться от письма, которое обязан был доставить. Я спрятал его под «Камнем королевы» в Читоре, в месте, известном всем нам.