Сгинь!

Но никого там не было.

Оглянулся и мужчина – скрип снега услышал. Но и ему показалось. Не было там никого.

– Там кто-то есть! –  рука женщины дрожала и указывала на сосну. На эту или на соседнюю – не разобрать. На любую.

Мужчина ринулся было туда прям по сугробам, но замер на полпути, развернулся.

– Никого.

Привиделось. Придумалось.

Стало казаться, что со всех сторон таращатся. Те, что убили. Те, что труп приволокли. Один или несколько – неважно, опасность где-то рядом. Может, это не метель бушевала, а убийца. Пустил снег в глаза, дверь, в окна, чтоб не было свидетелей, и совершал ужасное. Может, кричал несчастный, да уносил ветер крики его в сторону, подальше от чужих ушей.

– Надо осмотреть, –  робко предложила женщина.

Мужчина коротко кивнул.

Они исползали весь двор. Рука об руку, мокрый бок о мокрый бок, словно если вдвоем, то сильнее будут, то никто их не тронет, не посмеет. В сарае, за сараем, за домом, перед домом, вдоль забора, за забором – ничего. Ни следа. Ни намека.

Они здесь были одни.

Словно убийца – один из них.

Кто первый?..

* * *

В избе сели за стол напротив друг друга. Головы опустили: не хотели в глаза смотреть. Он руки перед собой положил. Она под стол спрятала. Минут десять так сидели.

Молчали.

Вот женщина уставилась на мужчину. Что она хотела прочесть на каменном лице его? Как мало она знает о прошлом соседа. Как могла вообще доверить себя этому жесткому человеку, согласиться на все его условия, молчать в тряпочку, сносить колкости, варить ему, обстирывать его, убирать за ним, таскать тяжелые ведра с водой, в конце концов, падать, биться об лед, разбивать колени в кровь?

Смотри же, смотри на него внимательнее: не такие ли лица мелькают в полицейских сводках. «Разыскивается». А далее на выбор: убил/изнасиловал/избил?

И этот шрам на лице. Нужно было раньше узнать, откуда он, как появился, а не сидеть сейчас и не гадать: это его в драке так изуродовали или какая-то женщина полоснула перочинным ножом, отбиваясь от него в темном переулке, чтобы этот огромный угрюмый мужик слез с нее наконец.

Мужчина уставился на женщину в ответ. Внутри ее все скукожилось, мысли превратились в точку. Жаль, спрятать себя от соседа некуда. И зачем только села так близко к нему! Пристроилась бы на лавке – чем дальше, тем надежнее.

Дура какая!

Мужчина смотрел на нее пытливо, пристально, будто читал с лица. По спине женщины побежал холодок. Словно взгляд его прочесал изнутри, прошелся по позвонкам, прощупал всю.

– Ужинать будем? –  неожиданно спросил сосед.

Обычный и одновременно такой страшный вопрос. Ведь не его сейчас нужно задавать.

Женщина поднялась. В прежние времена начала бы суетиться, хлопотать. Сейчас же тело отказывалось ее слушаться, двигалось, словно опутанное вязкой, липкой паутиной.

Это все он наплел! И не избавиться, не скинуть, не оттереть.

Женщина спешно выгребала из шкафов, сундуков, мешочков все, что можно поставить на стол. «По сусекам поскреби, по амбарам помети», –  думала она, заглядывая на нижние полки. Тут же мысленно принялась жалеть бабку из «Колобка»: вот же не повезло с дедом, принуждал к неблагодарному труду вместо того, чтобы сходить да купить муки.

В детстве она представляла, как бабка именно метет амбары и скребет неведомые сусеки, затем грязную муку, смешанную с пылью и мусором с пола, отправляет на совок, потом из этого печет Колобок. Выросла, догадалась, что дед имел в виду «поищи там, посмотри сям, найдешь остатки по полкам, наберется на один круглый хлеб», но от мысли о том, что Колобок – грязный и в еду негодный, так и не избавилась.

Пожалела бабку и сейчас. После преисполнилась жалости к себе: ищи теперь еду, думай, как и чем накормить упрямого деда.

Кинула на печь сковороду, разжарила на ней банку говяжьей тушенки, нарезала черного хлеба, отыскала несколько холодных отварных картофелин, открыла банку кукурузы. Вот и весь ужин.

Обычно он возмущался таким несытным для столь огромного и вечно голодного мужика столом. Говорил недовольно:

– Пожалела, что ли?

Сейчас же смолчал. Съел всю тушенку, вычистил сковороду кусочком хлеба, запил водой. Женщина съела лишь чайную ложку кукурузы.

– Надо спать, –  сказал мужчина, вытирая сальные руки о свежее полотенце.

Конечно, не ему потом в ледяной воде жирные пятна отстирывать!

– Спать? –  удивилась женщина. – Но…

– Надо спать, –  отрезал он.

– …рано же.

– День был тяжелый. Нужно поспать. Я устал.

– Так иди, –  еле слышно сказала женщина. – Если устал, иди. Я не хочу пока. Я посижу.

– Тебе тоже надо спать.

Сказал так резко, словно огромным кулаком своим по столу стукнул.

Это был самый долгий их разговор за последние дни, за последние недели. Обычно они перекидывались лишь парой слов. Самых необходимых слов, когда уже знаки не помогали. Может, и не нужно было им говорить. Может, не хотелось.

Так было не сразу. Поначалу они много общались, но никогда не переходили на личное. Обсуждали быт, еду или погоду. Словно муж и жена, что справили на днях жемчужную свадьбу – тридцать лет со дня росписи в загсе, и высказавшие друг другу за эти годы все самые важные слова. Неважные – тоже. И теперь им нечем делиться, нечего добавлять.

Женщина не хотела спать, но и ослушаться мужчину боялась. Вот она сейчас скажет: «Нет», а он как встанет из-за стола, как поднимет свои тяжелые руки, как сомкнет длинные пальцы на ее шее, как выдавит из нее жизнь, а потом оттащит к безымянному синему телу.

Опять она себя рядом с трупом представила. Наваждение какое-то.

Лучше не перечить.

Лучше не нарываться.

Женщина убрала со стола. Делала это нарочно медленно, дожидаясь, пока мужчина умоется без нее. Как закончила, юркнула за свою занавеску. Здесь ей стало чуточку спокойнее. Родной угол почти как родные стены – лечит, защищает.

Мужчина побродил по комнате, после тоже улегся. Но не раздался привычный храп ни через пять минут, ни через десять, ни через полчаса. Они лежали и таращили глаза в потолок. До самого вечера. День вышел страшный и бестолковый.

Никогда прежде они не валялись подолгу в кроватях, хотя не было в их лесу уймы дел, с которыми непременно нужно управиться до вечера. Все суетились, сновали туда-сюда – из избы во двор, со двора в избу, все находили себе что поделать – подмести, вынести, растопить, сварить, убрать, разобрать. Отдыхали лишь за чаем или усаживались на несколько минуточек на лавку возле печки. Передохнули, и снова за работу.

А теперь вот – пожалуйста. Лежи. Жди чего-то.

Оба боялись, думали, что вот-вот отодвинется занавеска и убийца придет и заберет еще одну жизнь. Что ему стоит.

* * *

Она лежала на кровати.

Сжимала, отпускала одеяло.

Сжимала. Отпускала.

Вспомнить бы все. Восстановить события, собрать их по снежным комочкам, рассмотреть пристально.

Да поможет ли?

Вчера, в метель, они сидели дома, бок о бок, считай. Даже если бы и захотел он из дома выйти, то не смог. Пытался же. Известно, чем закончилось.

Позавчера, в оттепель, тоже все вместе были, убирались. Она рьяно, он с неохотой, но это сейчас неважно. Да и она подходила к тому месту, когда думала спуститься к реке, –  трупа не было. И какая же глупость – оставлять тело на виду, ведь лучше было бы скинуть его хотя бы за забор. Туда женщина носу не сует, в жизни бы не узнала о смерти, пришедшей в их двор.

Может, мужчина несчастного пришиб, да не до конца? Решил, что убил, схоронил где-нибудь подальше, оставил умирать в полупустом сарае или за забором. А мертвец, который и не мертвец тогда был вовсе, очухался, вылез. Слабый, но живой. Тут его метель и добила. Застала на тропинке, засыпала снегом.

Покойся без мира.

Мужчина оттого и удивился, оттого и испугался, что не ожидал жертву свою здесь, прям под носом, повстречать.

Привет тебе из Преисподней, убийца!

Но отчего же он такой синюшный?

Женщина поняла, что до этого видела мертвецов только в гробах. Мирных, покойных, наряженных в лучший костюм или платье, припудренных, расчесанных. Откуда ей знать, что случится с телом, если выбросить его на улицу, на мороз, если оставить под метелью на целую ночь.

Но как же можно пропустить, прослушать, просмотреть появление человека в их захолустье? Такое не могло затеряться в снегах. Установившуюся здесь тишину даже хруст снега под чужой ногой разорвал бы, растрескал.

Чем женщина занималась в тот день? Если убийство случилось за день до оттепели.

Да все как всегда. Мела полы, готовила суп. Шумно, но не грохотно. Может, убийство произошло, когда она радио включила? Коротенький такой отрезок времени, когда в избу ворвался голос Пугачевой: «Позови меня с собой, я приду сквозь злые ночи». Приемник барахлил, шипел, плевался звуками, но песню можно было слушать. Конечно, лучше бы поймать что посовременнее или хотя бы веселее, поднять чуть настроение, но и на том спасибо. Да, точно, она тогда прибавила звук ровно на куплет и припев, после радио зашипело и отказалось ловить волну.

Прекратить веселье!

Достаточно ли одного куплета, чтобы убить человека?

Хватит ли припева на то, чтобы спрятать труп?

* * *

Сжимала. Отпускала.

Глаз не сомкнуть. Не уснуть.

Ближе к ночи под окнами завыл. Волк. Ветер. Мертвец. Кто из них троих? Выходи, посчитаемся! Покажись, поквитаемся! Вой протяжный, вой печальный. Почти стон. Почти плач, причитание:

– Оооооооооооо. Ууууууууу. Ооооу.

То не волк. Волки здесь не частые гости. Чего бы это им вдруг выть вздумалось, да еще и под самыми окнами.

То не ветер. Ветра тут сильнее, настойчивее, громче. Если уж начнут завывать, то не забудут и по крыше постучать, и дверь подергать, и окнами подребезжать.

Мертвец, ты ли воешь-ноешь? Оплакиваешь судьбу свою, жалуешься на холод, что съел тебя снаружи и внутри.

«Пустите в дом! Пустите погреться! Теперь вы за меня в ответе».

Но не слышат хозяева воя. Таращатся в потолок, друг друга боятся, друг друга сторожат, а уличные звуки мимо них проносятся.

Тише, мертвец, тише. Не до тебя им пока.

Она

Женщина хотела уснуть. Чтобы приснилась ей она сама, только прежняя. Не безымянная серая женщина, а та, красивая, молодая, у которой есть имя – Ольга. И чтобы все у Ольги было хо-ро-шо. Необязательно как в сказке, а просто хорошо, как до того черного дня.

Уснуть не получалось. Женщина прислушивалась: не встал ли мужчина, не раздаются ли его шаги.

Боже! Что она здесь делает? Зачем согласилась тогда на этот лес?

Уж лучше бы прыгнула.

Когда-то у нее была прекрасная жизнь. Тихая, спокойная, которой не хвалятся, которой вслух не завидуют, но от которой никто не откажется. Такая жизнь, в которой у нее было имя – Ольга.

Излюбленный ребенок своих родителей, что ты делаешь в этих злых краях? О, Олечкины родители безумно любили дочку, холили, лелеяли, покупали кружевные платьица, яркие банты, сладости и вообще все, что ни пожелает их маленькая принцесса.

Папенька и маменька, ищете ли вы свою дочку сейчас, зовете ли, поминаете ли не лихом?

Ольга лежала на кровати, слушала избу, а в голове перебирала события своей жизни, выискивая ту травму, из-за которой все рухнуло в один момент. Хорошо, рухнуло из-за самой Ольги. Но почему она так поступила? Понять бы.

Травма никак не отыскивалась. Счастливое детство, спокойный переходный возраст, потом – студенчество. Было ли что-то там? Да нет, прекрасное время: шумные компании, бессонные ночи, студенческие мероприятия, квартирники, немного безденежья и дешевого алкоголя. Все как у всех.

Виновата ли первая несчастная любовь? Ольга так сильно страдала, когда Витька предпочел ее первокурснице Надьке, противной тощей старосте второго потока филологов. Зазнайке, что вечно всех исправляла:

– Правильно говорить не по срЕдам, а по средАм! Не жАлюзи, а жалюзИ! И откуда вы такие понаехали?

Правильно-то оно правильно, но зачем сообщать об этом с задранным кверху носом? Тьфу, противная особа была!

Но все чувства к Витьке перекрыла любовь к мужу, Андрею. Да и было бы по кому страдать: прыщавый заика, и чего она только в нем нашла? Нет, любовь к Витьке – нечто такое, о чем вспоминают редко, а если и вспомнят вдруг, вот как сейчас, то лишь пожмут плечами:

– Бывает.

А Андрей? Было ли что не так в их браке?

Нет. Все ладно. Все как по писаному: познакомились, встречались столько, сколько нужно, предложение Андрей сделал ровно через год, поженились пышно и красиво с кучей неизвестных ни жениху, ни невесте гостей, плачущей матерью Ольги, чуть выпившим свекром, танцами свидетелей до утра. И даже драка была. Так, двоюродный брат со стороны невесты чуть разворотил нос племяннику троюродного брата жениха. Ничего страшного, даже крови мало, но все же драка. В лучших традициях русских свадеб.

После свадьбы медовый месяц, точнее – медовая неделя, в санатории под Адлером. Соленые от моря молодые тела, смех через край, жаркие во всех смыслах ночи. И даже цикады под окнами – очень кстати, очень романтично.

Тем временем родители: и свекры, и теща с тестем – обставили молодым квартиру. И обстановка, и сама квартира – свадебный подарок от любящих мам и пап.

Даже классического противостояния со свекровью не случилось: чудесная женщина, приняла Ольгу как родную дочь.

Можно перебрать каждый год их совместной с Андреем жизни, но ничего там не отыщешь, никакой травмы. Работали, путешествовали, ходили в гости. Любили. О, как они любили друг друга. Неправ господин Бегбедер – не три года любовь живет, а гораздо дольше.

Любовь живет до первой смерти, как оказалось.

В тридцать Ольга забеременела. Да, не сразу после замужества. Нет-нет, никаких проблем. Просто они так и планировали с Андреем: сначала пожить для себя, а потом, когда для себя надоест, для ребенка. Конечно, несостоявшиеся бабушки, и даже пару раз дедушки, заводили разговоры про тикающие часы. Все как всегда – никаких аргументов, кроме дурацких часов и заек с лужайками, люди так и не придумали, но в целом родители решение не заводить детей сразу после свадьбы принимали.

Было ли что не так в беременность? Может, тогда что-то сломалось в Ольге? Под действием гормонов, например. Да нет же! Нет! Беременность протекала отлично: никаких токсикозов, давлений, смены настроений, бессонных ночей, отеков. Что там еще бывает у беременных? Дайте этот длинный список, напротив каждой графы Ольга уверенно поставит прочерк. Даже клубники посреди зимы не хотелось. Или ананасов с горчицей. Или селедки в шоколаде. И до конца беременности Ольга пробегала резво, словно не чувствуя тяжести живота.

Повлияли ли роды? Процесс, конечно, тяжелый, болезненный, но вся боль забывается, едва только на грудь кладут твоего ребенка, твоего первенца, твоего сына.

– Привет, Степа, –  прошептала Ольга, нежно касаясь своего младенца. – Степа, Степашка мой. Слышишь? Это твое имя. Степа. А я твоя мама.

Как странно искать травму в материнских буднях, рыться в том, что называют «истинным счастьем» и «настоящей любовью, которой прежде не доводилось испытывать».

Колики были? Были. Зубы лезли? Лезли. Бессонные ночи случались? Не очень-то и много. Да, про полноценный сон пришлось забыть – покорми, поменяй подгузник, успокой младенца, –  но Ольга высыпалась. Прям совсем без сна была одна ночь или две, ну, три. Не больше.

Первое время помогала Ольгина мама, затем свекровь, а там и Андрей отпуск на две недели взял. А потом Ольга осталась одна. Ну как одна, с сыном.

В материнских буднях все понятно и однотипно: покормить, постирать, поменять подгузник, погулять, уложить спать, покормить, развлечь, погулять, уложить спать, покормить. И так бесконечно. В промежутках слушать истерики, с ними по выбору матери – перетерпеть, попытаться пресечь, успокаивать.

Нужное подчеркнуть. День сурка. Ребенок растет, в «покормить-менять подгузник-укладывать спать» добавляется новое, например – играть в новую машинку, лепить, собирать пирамидку, но интереснее от этого не становится.

День сурка продолжается.

Андрей работал допоздна, бабушки и дедушки вернулись в свои жизни, лишь изредка наведываясь в гости и развлекая Степу издалека: щелкали языком и хлопали в ладоши, пока внук сидел на коленках у мамы. Едва та пыталась сунуть его кому-нибудь из них, ну хотя бы на минуточку, хотя бы в туалет сходить, как бабушкам и дедушкам срочно нужно было домой.

«Прости. В другой раз».

За время декрета Ольга ни разу не встретилась с подругами. Конечно, те забегали сперва, но поговорить по душам при часто хнычущем ребенке не получалось. Она не сходила на ноготочки или к парикмахеру, не прогулялась по торговому центру. Волосы в неизменной гульке, растянутые спортивки и дырявая футболка – такой стала Ольга. Дай бог, успела принять душ.

Во что превратилась?

Единственная отрада – сходить одной в продуктовый. Не важно, за чем. В «Пятерочку» возле дома, дальше нельзя, дальше Андрей не справится с сыном, полчаса – не больше.

Как-то по весне, Степе тогда уже было почти три, Ольга пошла в супермаркет за батоном и молоком. И до того ей было хорошо: птички поют, ручьи бегут, теплый ветер пытается растрепать гульку на голове, прохожие куда-то спешат или наоборот – замирают после улицы, вслушиваются в весенние звуки, целуются парочки, орут дворовые коты. Так ей было хорошо, что домой она в тот день не вернулась. И на следующий – тоже. И через день – тоже.

Она ушла от мужа и сына.

«Вот же дикость!» – скажут одни.

«Матери не бросают своих детей!» – воскликнут другие.

А Ольга и не бросила. Просто на время оставила.

* * *

Что делают люди, почувствовав свободу? Глотают ее жадно где-нибудь в горах или на берегу моря, танцуют беспечные танцы на пляжах, поют песни, возможно, Кипелова. Путешествуют. А Ольга бродяжничала, скиталась от знакомых к знакомым, нигде подолгу не задерживалась, причину своего появления не объясняла, едва только кто-нибудь заводил: «Я слышал, что Андрей…» – тут же исчезала.

К родителям не приходила, знала, что те отправят ее обратно к мужу со словами:

– Семья – это самое важное в жизни!

И они правы. Вот только Ольге в семью не хотелось. И семьи не хотелось. Устала она от нее.

Вырвалась ли она из своего дня сурка? Да.

Нравилась ли ей ее нынешняя жизнь? Непонятно.

Скучала ли она по сыну? Безумно.

Любила ли она мужа? Несомненно.

Но вернуться домой… нет, пожалуйста, нет, не надо, не просите.

А потом нельзя же вот так запросто прийти спустя столько месяцев, открыть дверь:

– Привет. Я дома!

И протянуть мужу молоко, а сыну – батон.

– Мама! Мама пришла! –  закричит радостный Степка.

– Проходи, я там ужин приготовил, –  смущенно скажет Андрей.

Так не будет.

А будет так:

– Где шлялась? –  спросит почти бывший муж.

– Папа, а кто эта тетя? –  прячась за спину отца, прошепчет ребенок.

– К нам кто-то пришел? –  раздастся незнакомый женский голос с кухни, с ее бывшей кухни.

* * *

Ольга уехала в другой город. Любой, лишь бы ее там не знали. Любой, на билет до которого хватило денег, что она насобирала перед входом на вокзал. Люди, ужасно злые и недоверчивые, ворчали на нее, кричали, отталкивали, били по протянутым рукам. Один паренек пожалел и сунул тысячу. Щедрый. Плюс немного мелочи набралось.

Так, куда на эти деньги можно уехать?

Выбор пал на Н-ск. Тот встретил Ольгу проливным дождем, грубыми таксистами и разбитыми дорогами.

Есть в России немало таких городков, где одна улица отличается от другой только количеством серых пятиэтажных панелек, где найдется всего лишь одно здание с колоннами, обещающими вот-вот потрескаться и развалиться, где посреди города гордо торчит недавно отстроенная местным меценатом церквушка, ею горожане и гордятся – как-никак единственная достопримечательность – и про нее же по углам шепчутся, что отстроил ее А. Г. только лишь для того, чтоб грехи свои замолить, все бандиты так делают. Где на весь город один кинотеатр (дай бог есть), одно кафе, одна пирожковая в здании вокзала, один Дом культуры с извечными «вечерами за столиками». Мимо таких городов проходят поезда, и лишь некоторые делают остановку – не больше минуты, –  во время которой ни один пассажир не выходит на перрон, и проезжающие не запоминают название города, ведь некому потом хвастаться тем, что ты в Н-ске бывал.

Здесь по весне все затапливает канализационными водами, поэтому резиновые сапоги – самый ходовой с конца марта по май товар. Здесь в местных магазинчиках все еще можно брать в долг – тебя запишут в специальную тетрадку и в конце отчетного месяца обязательно спросят все до копеечки. Здесь такая концентрация вежливых алкоголиков, что невольно пересматриваешь свое отношение ко всякому пропойце: можно и простить сей недуг, когда человек тебе и дверь приоткроет, и сударыней назовет, и доброго здоровьица пожелает.

И рынок. В таких городках есть рынок. Хотелось бы добавить «непременно»: непременно есть рынок, но это не так. В некоторых городках рынок стихийный, случается раз в неделю благодаря гастролирующим торгашам, что, не сговариваясь, выбирают для посещения этого города один и тот же день.

Или все же сговариваясь.

В Н-ске был рынок. Не стихийный. С местными продавцами. Небольшой и неуютный. В первых рядах торговали бытовыми мелочами: крышками для банок и самими банками разных литражей, полиэтиленовыми пакетами, отпугивателями кротов, шлангами, точилками для ножей, фольгой для запекания, вантузами, замками для чемоданов. Сам чемодан на рынке не купишь, это надо в «Смешных ценах» искать.

Книги не хватит, чтобы описать все то добро, что встречает вас при входе на Н-ский рынок.

Далее – одежда, в основном китайский ширпотреб с базы в Москве, продают его по слишком высоким ценам. Всякий раз удивляешься, что кто-то это покупает, когда куда легче и дешевле заказать на маркетплейсе, ведь они и до таких вот городков давно добрались.

В углу ютятся длинные вешалки с шапками и лотки с перчатками. Летом шапки сменяют шляпы и панамы, а перчатки пропадают до осени.

В самом же конце рынка – гастрономический рай. Единственное, ради чего вообще стоит сюда заглядывать. Здесь соседствуют друг с другом молочный и мясной отделы: местный СанПиН не запрещает, местный СанПиН сам тут закупается. Длинные ряды кондитерских изделий: торты, печенья, конфеты, вафли. Крошечный прилавок со специями. Раньше здесь продавали соленья, но то оказалось невыгодным: местные сами все выращивают, сами же солят, чужие соленья покупать и есть брезгуют.

И потом уже – длинный овощной ряд. Фрукты, правда, там тоже продают. И ягоды. Но жители Н-ска говорят коротко: «Овощной». А то пока выговоришь «фруктово-ягодно-овощной», забудешь, за чем пришел, то ли за капустой, то ли за бататом.

Неправда. Никакого батата здесь отродясь не продавали! Кому он тут нужен, этот батат? Его и приготовить-то не понять как, и н-ский мужик такое есть не будет!

Ольга медленно брела меж рыночных рядов, рассеянно разглядывая товары на прилавках. Покупать ничего не собиралась, да и не могла: денег в кармане – три копейки. На рынок ее притянуло. Центр городской сутолоки. В Н-ске даже на вокзале спокойнее.

Она дошла до конца рядов, замерла напротив последнего прилавка и уставилась на зелень. Зелень Ольге ни к чему, просто так уставилась – не знала, что делать дальше, куда идти.

– Девушка, вам чего? –  услужливо спросил продавец-узбек. – Петрушки? Укропчику?

Разговаривал узбек почти без акцента, лишь с легким таким восточным налетом, особенно при произношении «е», она у него к «э» стремилась. Сам худющий, загорелый, словно год провел на морском берегу, на голове тюбетейка, из-под которой торчала нелепая, почти кудрявая челка.

Он выбежал из-за прилавка, отщепил пучок укропа:

– Вот, укроп сейчас хорошо, укроп сейчас полезно, держите.

Ольга зачем-то схватила зелень и прижала к груди, словно то был букет ландышей, подаренный на первом свидании. Дают – бери.

– Петрушки надо? И петрушки отщиплю. Или, может, салата? Мне вот сегодня привезли, свежайший, Турция. Что еще надо, красавица?

– Работу, –  неожиданно и для продавца, и для себя сказала Ольга.

– Работу? –  переспросил узбек.

Ольга медленно моргнула в ответ – все еще не верила, что сказала это вслух первому встречному.

– Но я не вешал объявления, –  растерянно сказал узбек и опустил нащипанную зелень в ведерко с водой.

Укроп так и остался в Ольгиных руках. Не вырывать же.

– А надо бы! –  донесся низкий, с хрипотцой женский голос из-за прилавка.

Следом за голосом (сначала раскаты, потом – молнии) показалась миниатюрная узбечка с огромным животом. Беременный живот же не влияет на миниатюрность женщины? Особенно если он растет, а остальное тело – нет. Черные блестящие волосы стянуты в две тугие длинные косы, голова повязана платком, на темное платье в пол накинута жилетка, похожая на ободранного кота. Того и гляди мяукнет.