Прошедшее время

– А почему Мише кашу не варила, а этой собаке будешь?

– Мише не готовила, потому что дурой была.

– А теперь поумнела? – Райка с удивлением смотрела на сестру. На ее памяти Оля впервые высказала критику в свой адрес.

– Поумнела.

– И кого за это благодарить надо?

– Миху, – произнесла Ольга Михайловна после недолгого колебания и нежно почесала собаку за ухом.

– Какого Миху? – испуганно спросила Рая. Умом, что ли, Оля тронулась?

– Мужа моего. Покойного. – Ольга Михайловна улыбалась. Ей вдруг стало все равно, что о ней подумает сестра. Собака учуяла блаженство, исходящее от хозяйки, и счастливо прикрыла глаза. Она не любила плакать на людях, но так хотелось! Ей впервые хотелось плакать от счастья.

– Как пса-то назвала? – спросила Райка.

Ольга Михайловна вздрогнула и посмотрела на собаку. Та напряглась и отвела взгляд от хозяйки. Решалось что-то важное. Такие моменты собака хорошо чувствовала. Очень напряженный запах. Как бы не выгнали… Райка с удивлением смотрела то на сестру, то на собаку. Такое ощущение, что промеж ними есть какая-то тайна. Смешно, конечно. Какая такая тайна может быть у Ольги, да еще с собакой.

– Приблудой назвала. Как же еще? – Ольга Михайловна погладила собаку по голове и мысленно попросила у нее прощения за это маленькое предательство. Обещала ведь, что не будет называть приблудой. Ну, не повернулся язык назвать настоящее имя собаки.

Собака облегченно вздохнула и лизнула руку хозяйки. Она не ошиблась! Не зря ей сразу же понравилось слово «приблуда». Не зря! Теперь она знала точно, что Приблудам кашу варят. Приблуда – это тебе не Миха. Это что-то совсем другое. Это новая жизнь. Лучшая жизнь.

– В этом ты вся! Вся твоя вредная сущность. Мишу всю жизнь приблудой называла, теперь собаку! Найдешь у живого существа больное место – и бьешь по нему. Если ты ей действительно будешь кашу варить, то она этой кашей подавится!

Собака от возмущения зарычала. Ольга Михайловна придержала ее за веревку, которую до сих пор руки не дошли срезать.

– О! И собака тебе под стать! Ни добра в ней, ни порядочности. Рычит на меня! Ей дай волю – она и покусает.

Ольга Михайловна, продолжая удерживать собаку за веревку, гладила ее по голове. Поглаживанием призывала к молчанию. Успокаивала. Успокаивала собаку и прислушивалась к себе. К своим новым мыслям. Новым чувствам. Почему-то совсем не хотелось вступать с этой суматошной, но, в принципе, такой привычной Райкой в перепалку.

Собака думала, что, судя по всему, эта Райка совсем не последний человек в жизни хозяйки. Если не ребенок, то явно любимица. Иначе Ольга не стала бы ее, собаку, успокаивать. Иначе дала бы вволю полаять и порычать. Люди часто склонны выяснять отношения с недругом чужими клыками и лапами. Надо попробовать порычать еще раз. Громче и смелее. И внимательнее принюхаться к реакции. Собака глубоко втянула воздух. Вкусно пахло чем-то мясным и спокойствием, которое исходило от хозяйки.

А от Райки пахло недоумением. Она никак не могла уловить настроения Ольги. На скандал не ведется, непривычно тихая и даже какая-то умиротворенная. Точно влюбилась. А она, Райка, все время пролетает мимо любви. А ведь младше Ольги. Как-то не так она живет, что ли? Что-то не то делает?

Райка вздохнула о чем-то своем, затем положила котлету на кусок хлеба и протянула сестре. И собаку осенило! Видимо, Райка хозяйку подкармливает! Вот она ей кто! Поэтому хозяйка столь терпелива. И собака с ней согласна. На того, кто обеспечивает еду в твоей миске, голос лучше не повышать. Нет, пожалуй, больше не будет она рычать на их, теперь уже общую с хозяйкой, кормилицу.

Райка тем временем открыла бутылку вина и разлила по бокалам. Один из бокалов протянула сестре и, неожиданно для самой себя, достала из кастрюльки еще одну котлету и протянула собаке.

– Ешь, Приблуда. Твоя хозяйка кашу тебе еще не скоро сварит. Да ты, поди, к кашам и непривычная. А раз непривычная, то нечего и баловать.

Собака пропустила мимо ушей это «нечего и баловать». К котлетам она, между прочим, тоже непривычная. Котлетами ее прежде тоже не баловали. Собака порадовалась, что не ошиблась в Райке: ворчливая, но добрая. Она без лишних уговоров съела котлету и всхлипнула. Не могла поверить своему счастью. Боялась, что не справится с эмоциями и на радостях сделает лужу. А это уж точно никому не понравится. Жизнь собаку не баловала и многому научила.

Ольга Михайловна с бокалом в руке продолжала сидеть на диване. Думала, что уже очень давно они с сестрой так мирно не сидели. Все время что-то делили. Собачились. Не уступали друг другу ни в чем. А теперь, с появлением собаки, все изменится. Ольга почему-то была в этом уверена. С собакой в доме они все будут жить дружно. По-человечески жить будут, как под Мишиным присмотром. Ох, как она перед ним виновата! Как виновата! Замучила она его своими придирками. И ведь сама от злости своей удовольствия не получала. Ольга Михайловна смахнула слезу. Собака заскулила.

– Давай, Оленька, Миху твоего помянем, – Райка, не чокаясь, отпила из бокала вино. – Хороший был мужик. Спокойный. Терпеливый.

Собака навострила уши, перестала бить хвостом по полу и настороженно посмотрела на Райку. Она только сегодня познакомилась со словом «поминать», и оно ей очень понравилось. Поминать – это вкусное яйцо и мясные пирожки. А Миха – это ее прежнее имя. И как ее имя связано с поминками – она не понимала. Не понимала и очень боялась, что это непонимание выйдет ей боком. Боялась сделать что-то не так. Она готова не реагировать на имя Миха, но не реагировать на слово, которое пахнет мясными пирожками, у нее не получится. Она это точно знает.

– Хороший, – подтвердила Ольга Михайловна и тоже отпила вино и, неожиданно для себя самой, спросила: – Райка, скажи мне, хотела ты Мишу моего увести?

– Мишу? Увести? Куда? – Рая выглядела очень растерянной.

Ольга Михайловна не стала отвечать. Подумала, что Райка сейчас и сама все поймет. Поди, не дура. И, честно говоря, уже жалела о том, что спросила. Какой смысл сейчас, когда Миши нет, отношения выяснять.

Рая потрясенно смотрела на сестру. До нее начал доходить смысл вопроса.

Собака внимательно следила за женщинами. Понимала, что уже полюбила обеих. Такие они добрые, суматошные и беззащитные. И настроение у них меняется очень часто. Ну, ничего, она, собака, со временем во всем разберется. Все разнюхает. И будут они жить под ее присмотром и защитой. А когда человек под защитой, то и настроение хорошее. Собака это точно знает.

– Ты что такое говоришь, Оля? Как тебе такое в голову пришло?

– Прости меня. Прости меня, дуру, – Ольга Михайловна погладила сестру по руке и пожала плечами так, как когда-то пожимал Миша. Она вдруг поняла, что это пожатие помогает не втянуться в склоку. Помогает сохранить мир.

– Он всего раз ко мне пришел, – тихо произнесла Рая. Ольга Михайловна вздрогнула и моментально отдернула руку. – Без тебя пришел. Давно. Лет двадцать назад.

– А ты?

– А что я? Я борщ ему налила. Полную тарелку. Я как раз с утра борща наварила.

– А он?

– А что он? Начал есть. А как доел – закрыл лицо руками и заплакал.

– Кто заплакал? Миша?

– Да.

– А ты?

– Я не знала, что делать, когда мужчина плачет. При мне прежде никогда никто не плакал. А потом вдруг сказала ему: «Если хочешь – оставайся». Сдуру сказала, Оленька. Поверь мне, сдуру!

– А он?

– А он погладил меня по руке и сказал: «Пойду я. Оля тоже хорошо борщ готовит. А может, еще и детки будут. Не старые мы еще». А потом добавил: «Не могу я предавать. Мне, наверное, надо было собакой родиться».

– А ты? – Ольга Михайловна прикрыла глаза и негромко заплакала.

– А что я? – Райка пожала плечами. – Я-то ведь знала, что ты борщ варить не можешь. И этим было все сказано.

– И что? – спросила Ольга Михайловна и отдала собаке надкусанную котлету, которую все еще держала в руке.

– Ничего. Поняла, что он тебя любит.

– А я вот ничего не поняла из того, что ты тут наговорила.

Ольга Михайловна посмотрела на собаку. Собака моментально положила морду ей на колени и преданно заглянула в глаза.

– Грязная она какая-то, собака эта, – произнесла Рая. Она торопилась сменить тему неприятного разговора.

– Грязная, – согласилась Оля.

– И в проплешинах вся. Болеет, поди. Надо бы ее марганцовкой обработать. Или еще чем.

– Обработаю.

– Давай помогу.

– Давай, – Ольга Михайловна внимательно посмотрела на сестру. Вспомнила, как они вместе обрабатывали маме пролежни. Как она вообще могла об этом забыть?

– Только надо бы ее искупать сначала.

– Искупаем. Вода, слава богу, есть.

Собака сидела у ног Ольги и боялась спугнуть удачу. Если женщины планируют ее искупать и что-то чем-то будут ей обрабатывать, значит, точно не выставят ее на улицу. А обработку она потерпит. Это не самое страшное в жизни. И не надо ей никакой каши! Не надо! И подстилки красивой не надо! Ей достаточно знать, что она теперь Приблуда. Достаточно ладони хозяйки на голове, поминок, надкусанных котлет и той любви, которая сейчас витает в воздухе. Такой сильной любви она прежде и не встречала.

– Марганец-то у тебя есть?

– Есть.

– Молодец, – похвалила Рая. – Хозяйственная ты.

Ольга Михайловна улыбнулась и пожала плечами. Ее очень давно никто не хвалил. То ли было некому. То ли было не за что.

– А знаешь что? – неожиданно произнесла Ольга. – Переезжай-ка ты к нам жить. Что мы с тобой, как два сыча, по разным углам ютимся?

– К кому это – к вам? – уточнила Рая. Казалось, что предложение сестры ее ничуть не удивило.

– К нам – это ко мне и к Михе. Собака вздрогнула, но тут же взяла себя в лапы. Она давно уже научилась прощать ошибки и оговорки людям. Миха так Миха. Она не будет спорить и выяснять отношения. Собака еле заметно пожала плечами и улеглась так, чтобы находиться в одинаковой близости к обеим женщинам.

Рая внимательно смотрела на сестру. Какой Миха? Что-то Оля начала заговариваться. Может, что с головой не то. Они уже, конечно, обе не девочки. Действительно, надо бы съехаться. Ольге и самой уже пригляд нужен, а тут еще и собака прибилась к ним. Да, именно к ним.

– А квартиру твою сдавать будем, – Ольга Михайловна оживилась. – Какой-никакой, а доход. Ты сможешь с работы уйти. Будем с тобой гулять, на кладбище ходить вместе. И Михе, наверное, радостно будет.

Собака, услышав слово «гулять», моментально поднялась на лапы. Погулять бы ей совсем не помешало. Женщины продолжали сидеть. В воздухе сильно пахло тихой любовью. Собака могла различить много оттенков запаха любви. Гулять с ней никто не торопился. Ничего, подумала собака, она со временем приучит их к дисциплине. Любовь любовью, но и порядок должен быть во всем.

– Переезжай, Рая. Не сомневайся, – Ольга Михайловна погладила сестру по руке.

– Ну, если ты считаешь, что Михе от этого будет радостно…

Собака, не справившись с нахлынувшими на нее чувствами и запахами, громко залаяла и, подскочив к Райке, лизнула подбородок. Собака не любила, когда хозяева плачут. Даже если эти слезы не пахли ни обидой, ни злобой.

Солнце над домом

В той первой и единственной в жизни экспедиции всем было жарко. А ему было хорошо. Но он так и не решился никому в этом признаться. Он готов был не только сидеть часами на солнце, но и закапываться в горячий песок пустыни.

Многое забылось. Память подводит. И сама экспедиция практически не вспоминается, вот только то ощущение счастья от жаркого солнца время от времени накатывает. Особенно в серые осенние дни.

В экспедицию тогда подался за Тонькой. Он любил ее уже года два, да проклятая нерешительность… А тут встретились на улице и она ему с ходу: еду, мол, в экспедицию. В пустыню. За красивой жизнью. Мне деревня наша уже поперек горла стоит.

Ему деревня поперек горла не стояла. Жил себе и жил. Любил Тоньку от всех по секрету. Работал. Но идея экспедиции его захватила. Или же захватила идея быть рядом с любимой? Сейчас уже и не вспомнишь. И заработать, конечно, захотелось. Хотя тогда сразу подумалось: что там, в пустыне, в песках заработаешь? И, в принципе, оказался прав.

Тоня на его решение ехать вместе никак не отреагировала. Не проявила ни радости, ни каких других чувств.

Тонька нанялась в экспедицию поваром. Он – разнорабочим. Поехали вместе. Билеты купил он. Из-за нехватки жилья какое-то время жили в одной палатке. Как-то торопливо и бестолково жили. А потом Тонька выскочила замуж за начальника экспедиции, который ей в отцы годился, и перебралась в его палатку. А он вернулся в родную деревню. Не хотел досматривать, чем этот палаточный переезд закончится. Вернулся без длинного рубля, на который, впрочем, и не рассчитывал изначально. Без любимой девушки. Но с ощущением, что жаркое солнце – это счастье.

Больше из своей деревни надолго не уезжал. Если только по какой необходимости. А необходимостей с каждым годом становилось все меньше. Семьей так и не обзавелся, навещать в городе было некого. Без того слабый интерес к культурной жизни с годами становился все слабее, пока совсем не пропал.

А сейчас, на старости лет, вдруг начал сожалеть о том, что не погнался тогда за солнцем и пустыней. Надо было не домой возвращаться, а податься в другие места. В другие пески. Под другое жаркое солнце. К другой женщине.

Дмитрий Иванович поднялся с продавленного дивана, отодвинул давно не стиранную занавеску и посмотрел в окно. Смеркается. Дождь, который уже третий день размывает дороги, и не думает заканчиваться. «А чего еще ждать?» – подумалось. В его северных краях в октябре солнца и жары никто не обещает.

Ночью спал крепко. Давно такого не случалось. Сквозь сон слышался шорох песка. Как будто кто-то над самым ухом пересыпал чистый песок пустыни из одного детского ведерка в другое. Хотелось проснуться и открыть глаза, но никак не удавалось. Сон затягивал, как в омут, накрывал чернотой. Казалось, что кто-то держит за ноги и не дает выплыть. А песок все сыпался. И чудилось, что рядом с ним, на диване, спит безразличная ко всему на свете Тонька. Обнял ее, и стало теплее.

Как ни странно, утром его разбудило солнце, бьющее сквозь неплотно задернутую занавеску. Дмитрий Иванович посмотрел на часы. Восемь утра. Обычно в октябре в это время только светает. «Чудны дела твои, Господи!» Он откинул подушку, которую ночью принял за Тоню и крепко держал в объятиях, поднялся с дивана и выглянул в окно. Его двор заливало солнце. За забором сплошной серой стеной стоял дождь. И явственно слышался звук сыплющегося песка.

Поставив на плиту чайник, Дмитрий Иванович вышел во двор. Огляделся. Солнце пекло не по-утреннему жарко. С покатой крыши дома со стороны стены, в которой не было окон, тонкой струйкой сыпался песок. Белый, чистый и сухой. Словно просеянный. Именно такой, как в той пустыне. Он приставил к крыше лестницу и поднялся. Ничего нового. Крыша как крыша. Откуда берется песок – непонятно.

Дмитрий Иванович аккуратно спустился, взял лопату и начал равномерно рассыпать песок по двору. Земля на грядках, которая еще вчера была раскисшей от дождя, высохла и растрескалась. Он присыпал трещины песком и с корнем вырвал всю чахлую растительность.

– Мить! А Мить! – раздался звонкий голос соседки. – Что это за чудеса тут происходят?

Дмитрий Иванович оперся на черенок лопаты, внимательно посмотрел на бабу Маню и усмехнулся. Вчера еще девчонкой была. Машка-соседка. Влюбилась в него ровно в тот год, когда он положил глаз на Тоньку. Он это сразу понял по тому, как часто эта Машка стала случайно встречаться на его пути. С вызовом смотрела в глаза и теребила косу. И с экспедиции его дождалась. А через год после его приезда, устав теребить косу и ждать на крыльце погоды, выскочила замуж, родила двоих детей. Жила себе, жила и как-то незаметно из веселой Машки-соседки превратилась в состарившуюся бабу Маню. Может, потому, что рано овдовела.

– Мить! – вновь позвала соседка. Она стояла в высоких резиновых сапогах, старом дождевике, надетом поверх осеннего пальто, и под перекошенным зонтом. Две сломанные спицы неприкаянно болтались и, судя по всему, совсем не раздражали Машу. – Чего это солнце только над твоим домом светит?

– А тебе что, солнца жалко?

– Не жалко. Но чудно как-то.

Дмитрий Иванович повернулся спиной к соседке и принялся рассыпать по двору песок, которой продолжал золотой струйкой стекать с крыши.

– Мить! – вновь позвала Маша. – Чего ты кусты подергал-то? Поди под солнцем они разрослись бы.

«Вот настырная, – подумал Дмитрий Иванович. – Кусты ей мои дались. Где это она видела, что в песках зеленюха растет?»

– Мить, а можно у тебя во дворе чуток посидеть?

– Ты куда шла, Маша? – Дмитрий Иванович в раздражении откинул лопату на песок. – В магазин, поди?

– В магазин, – подтвердила соседка. – Вчера хлеб свежий подвезли.

«Дура. Вчерашний хлеб свежим называет», – Митя вновь повернулся к Маше спиной.

– Так посидеть под солнцем можно? Мить?

Он, не оборачиваясь, махнул рукой. Этот жест можно было понимать как хочешь. Можно решить, что тебе сказали – иди, мол, отсюда. Можно решить, что… Баба Маня именно так и решила. Она аккуратно приоткрыла калитку, вошла во двор. Прошла по песку к нагретой солнцем табуретке, которая, позабытая, стояла во дворе еще с прошлого года. Села. Подняла лицо к солнцу и зажмурилась от удовольствия. Потом стянула с ног резиновые сапоги, сняла носки и закопала ступни в горячий песок.

– Мить! – крикнула баба Маня, не открывая глаз. – Хорошо у тебя! Тепло. Как в раю.

Посидев так минут пять, соседка открыла глаза и оглянулась. Весь двор был засыпан ровным слоем золотого песка. Солнце стояло в зените. В центре двора в песок воткнута лопата. Дмитрия Ивановича нигде не было.

Он отметил, что стал хорошо спать. Глубоко, крепко и без тяжелых мыслей. Часто во сне видел Тоньку. Обнимал ее, прижимался всем телом и замирал. Большего ему не надо было. Вдруг вспомнилось, как он впервые Тоню обнял. Так, чтобы всю ее почувствовать. Это случилось в первый их день в пустыне. Они стояли у палатки начальника экспедиции, которого все называли Старшой. А Старшому тогда, поди, и сорока лет не было. Бритый наголо, вечно в военной выцветшей панаме, лицо ветром и солнцем выдублено до коричневого цвета. А глаза голубые-голубые.

Начальник тогда что-то выписывал из их паспортов в канцелярскую книгу. И тут из-за брезентовой палатки вышел верблюд. Тонька вскрикнула и сделала шаг назад. А он, отреагировав на ее крик, сделал шаг вперед. И столкнулись. Обхватил ее руками и прижался лицом к затылку. Со стороны могло показаться, что он верблюда испугался сильнее, чем Тоня, и спрятался за ее спиной. А ему в тот момент было наплевать, кто что подумает. Ему было хорошо.

– Вас в одну палатку селить, что ли? – спросил тогда Старшой.

Тоня безразлично пожала плечами, а он согласно кивнул.

– Ну, значит, в одну. – Начальник вернул паспорта. Но от взгляда Мити не ускользнуло, что Старшой проверил в Тонькином паспорте страницу, где ставят штамп о семейном положении. – У нас тут не гостиница класса люкс, так что отдельных палаток на каждого нет.

Верблюд стал вторым существом после Тони, к которому Митя прикипел всей душой. Его в этом животном завораживало все. Особенно нравилось внешнее безразличие верблюда к окружающей жизни. Мите казалось, что они этим очень похожи. Ему тоже ни до кого не было дела. Он бы мог тогда взвалить на спину Тоньку, как горб, и ходить с ней по пустыне. Мог и хотел. Но начальник экспедиции, видимо, предложил нечто большее. А он не придумал ничего лучше, чем изобразить полное безразличие к происходящему, а затем и покинуть экспедицию. Странно, но тогда, в молодости, этот поступок казался ему смелым. А сейчас, во сне, подумалось – а ведь он тогда труса праздновал. Повел себя как верблюд.

Дмитрий Иванович уже привык к тому, что утром его будит солнце и за окном слышится тихий звук сыплющегося с крыши песка. Но сегодня пустынную тишину солнечного утра тревожили какие-то посторонние звуки. Кто-то время от времени за окном громко вздыхал.

«Маньку, что ли, черти принесли?» – подумал он и представил, как соседка сидит на щербатой табуретке посреди двора, щурится на утреннее солнце и блаженно вздыхает. Он прислушался к себе и понял, что присутствие или отсутствие Мани в его жизни никак его не волнует. Пришла, и ладно. Не пришла – тоже хорошо.

Дмитрий Иванович не спеша оделся и вышел на крыльцо дома. Песок уже подобрался к первой ступеньке.

– Зейнаб… – выдохнул он.

Каким-то чудом это полностью забытое имя всплыло в голове. Именно так звали ту верблюдицу, которая напугала Тоньку.

Дмитрий Иванович торопливо спустился со ступенек крыльца, подошел к животному, которое мирно лежало на песке, гордо вскинув голову.

– Зейнаб… – Он обнял верблюдицу и прижался к ней всем телом. Как тогда к Тоньке. И впервые в жизни пожалел, что не завел семью. Что-то та пустыня в нем выжгла. Прожил жизнь колючкой, которой противопоказаны дожди и снега. Женщины после Тоньки у него, конечно, были, но как-то лениво. Без душевного трепета.

Он зарылся лицом в густую шерсть. Верблюдица пахла солнцем, пустыней и костром. И самую малость – Тонькой.

На грядках, которые давно уже изрядно присыпало песком, цвела верблюжья колючка. Мелкие зеленые листья и нежные сиреневые цветы. А у той стены дома, которая без окон, раскидистым небольшим деревом красовался саксаул.

– Мить! – раздался голос соседки. Она стояла за калиткой все под тем же перекошенным зонтом. – Это что за зверь такой?

«Сама ты зверь», – беззлобно подумал Дмитрий Иванович.

– Я зайду? – спросила Маня.

Дмитрий Иванович оторвался от верблюдицы и махнул рукой. Затем взял лопату и начал разбрасывать по двору песок.

Баба Маня по-своему расценила его жест, открыла калитку и вошла во двор.

– Ух ты ж какая! – восхитилась она верблюдицей, стоя на почтительном расстоянии. – Поди, хорошо ей тут, у тебя? Как на юге.

Соседка, аккуратно ступая по песку, как-то бочком и неуверенно, двинулась к табуретке. Прежде чем сесть, отряхнула.

Уже привычным движением стянула резиновые сапоги, сняла носки и закопала ступни в песок.

– Знаешь, Мить, посидела так прошлый раз у тебя на солнышке – и, не поверишь, ноги болеть перестали. А ведь всего минут десять посидела.

Дмитрий Иванович, продолжая разбрасывать песок, подумал, что и его уже неделю как радикулит не мучает.

– Мить, и долго у тебя такое будет?

– Какое?

– Такое, – Маня обвела рукой двор. – У нас-то вон дождь. Залило все к чертям собачьим. А у тебя как в санатории: солнце светит, зверь чудной по двору ходит.

– Можно подумать, ты в санаториях бывала.

– Не бывала. Но всегда думала, что там именно так: тепло и везде виноград растет. Лежишь себе на песке, а виноград прям над тобой. И вставать не надо, чтобы ягодку отщипнуть.

– Дура ты, – досадливо сказал Дмитрий Иванович и воткнул в песок лопату. – Кому в санаториях этот виноград нужен?

Баба Маня отвернулась и обиженно засопела. Дмитрий Иванович подошел к кустам верблюжьей колючки, слегка подергал за ствол. Колючка крепко держалась корнями за песок. «Совсем как я, – подумал он. – Держусь воспоминаниями за ту пустыню».

– Мить, а как это получается, что у тебя солнце, а у других нет?

– А я за других не думаю.

– Я ведь что пришла, Мить! – соседка встрепенулась и шлепнула себя ладонью по лбу. – Ты Тоньку-то помнишь?

Дмитрий Иванович повернулся к Мане спиной и решил не отвечать.

– Конечно, помнишь. Столько лет сохнешь по ней…

Маня все смотрела на Митю, ожидая, что тот повернется, но он продолжал стоять спиной и нежно гладил Зейнаб по голове.

– Ну и молчи, сыч старый! Всю жизнь бирюком прожил. И сейчас от тебя радости никакой. Даже солнца людям жалеешь.

Она натянула носки, надела резиновые сапоги, не забыла прихватить корявый зонт и направилась к калитке.

– Так что там с Тоней? – крикнул Дмитрий Иванович, когда Маня уже на несколько шагов отошла от забора.

– Померла Тоня.

Перед сном он позволил себе расслабиться и поплакать. Слезы текли по небритым щекам и закатывались за ворот рубашки. Выпил рюмку водки. Помянул. Вторую пить не стал. От водки ему всегда становилось плохо. От водки не шло ни успокоение, ни веселье.

Ночью, сквозь сон, он слышал, как кто-то по-хозяйски переставлял на кухне вещи. Звенела посуда, хлопали дверцы шкафа. Чем-то скребли по полу.

Встать и проверить, кто там, было лень.

«Поди, Маня пришла, – подумал он. – Хозяйничает». И вдруг озарила мысль, что не так это и плохо. Пришла и пришла. Пусть живет. Она одна – сыновья уж лет десять как подались в город. Он один.

Через некоторое время звуки не то что прекратились, но поутихли. Крепкий сон накрыл его теплым ватным одеялом.