Девиация

Но Сергей Геннадьевич не любил долго думать над одним и тем же, может, поэтому и прижился в этом месте и также любил в ночное время прятаться в стенах психиатрии не как доктор, а как одинокий мыслитель. Уже никто в лицо его не спрашивал, зачем он бросает семью и ночи проводит в своем кабинете. В отличие от Рут, он не брал смены, он откровенно прятался от внешнего мира, в его уменьшенной модели – психушке. Вся семья жила в понимании, что отец работает и несколько раз в неделю вынужден идти в ночь с судочками заготовленной еды. Он чмокал двух близняшек-дочек в розовые щёчки, у которых, по его мнению, были омерзительнейшие физиономии. Обнимал жену, пропахшую стряпней, и уходил. И если бы он шел изменять, но нет, Сергей Геннадьевич шел в психушку, чтобы сидеть в желтом свете настольной лампы и раз в час выходить на перекур. Казалось, он живет этим ожиданием от сигареты к сигарете. И в этом коротком мгновении, когда он шел по темному коридору к лестнице и до момента первой затяжки, была вся суть его существования, весь смак.

Считал ли Сергей Геннадьевич себя относительно невменяемым? Разумеется, и, откровенно говоря, перед коллегами не скрывал своих странностей и легко больным пациентам тоже рекомендовал давать волю себе, чтобы не копилось.

– Моя сноха так испугалась, что собрала детей и ринулась из города, представляете? Прям из города, и говорит, там пробки на выезде были. Всем городом ломанулись, – рассказывала одна из медсестер. Другие посмеивались. Рут смотрела на опустевшую дверь.

«Как по часам ходит», – подумала она, хотя уже ни для кого не было секретом, что Сергей Геннадьевич приверженец жестких традиций относительно себя. Рут видела в этом попытку контроля меняющейся реальности. Типичный кризис среднего возраста, когда мужчина пытается удержать былое, а тело противоречит этому, и всё вокруг тоже. Как-то она рассматривала фотографию семьи на его столе в кабинете. Красавица-жена и двое белокурых малюток на руках. А потом она увидела его жену и детей в реальности и поняла, что в кабинете Сергея Геннадьевича живет прошлое, с которым он сросся и не хочет расставаться. «А говорят, уродливых детей не бывает», – добавила она и поморщилась.

Один из врачей, что работал здесь совсем недолго, так что Рут не смогла припомнить его имени, был помешан на теориях относительно близнецов. Он считал, что все близнецы являются обладателями уродливых лиц и тел и что непременно их совместное развитие в одной утробе оставляет отпечаток на внешности. Он мог часами разглагольствовать на эту тему, приводя в пример каких-то известных близнецов. Шутки закончились, когда у Сергея Геннадьевича родились близнецы, и прежний врач-теоретик уволился, видимо, не приняв в себя мысль о том, что в дальнейшем не сможет продолжать свои лекции в этом месте. Странная и смешная история осталась в памяти Рут, и ей всегда было жалко Сергея. В голове её он был просто Сергей, на людях – Сергей Геннадьевич.

У него были походные тапочки на лестницу к курилке. Они едва заметно шлепали по коридору в одно и то же время, так что местные врачи и медсестры научились определять, который час по хождениям Сергея Геннадьевича. Одевался он традиционно строго, да и под халатом мало кто видел качество его нарядов, но, по слухам, костюм не менялся годами.

Он ходил, мягко улыбался и очень тихо говорил с пациентами. Вообще, почти все психиатры, если дело касается больных, разговаривают на одной тональности и почти вежливо. Другое дело – ежедневная рутина со справками, когда дело приходится иметь с якобы здоровыми людьми. Тогда и Рут пускалась в брань, а медсестры порой опускались до мата. Но не Сергей Геннадьевич, он был одинаковый всегда, типичный Геннадич, как говорили медсестры. Здесь его не особенно любили и не особенно ненавидели, просто принимали как должное, даже скорее, как пустое место с дурацкими привычками, которые, как оказалось, порой бесят. И наверно, только в последние три года Рут начала замечать его без этих бзиков и маленьких традиций.

– А где были вы, когда упал метеорит? – сразу спросила Рут, когда Сергей Геннадьевич вернулся и принес с собой легкий холодок улицы. Лысина его чуть раскраснелась, а глаза были довольные, но уже затосковавшие по своему обряду.

«ОКР в легкой форме», – подумалось Рут, хотя не любила ставить диагнозы врачам, особенно психиатрам, потому что там чёрт ногу сломит, как всё наворочено.

– Курил, – спокойно отвечал он и присел на табурет в углу. Он всегда садился на самый краешек и так деланно складывал руки на коленках. Послушный, милый мужчина, способный утихомирить и договориться с буйным пациентом, не применяя силы.

– Сергей Геннадьевич, вы бы побереглись, у вас ведь рак будет. Ох, знали бы, как у меня мать на тот свет отходила, когда ей рак груди поставили. И всю ведь порезали, и все эти метастазы повырезали, да, а толку. Полгодика ремиссия, и началось. Коли не коли, а все одно мучалась, выла, что сил у нас не было. Мы тогда диток наших бабуле по мужу отправили, куда им-то в их годах такое. Ох, и намучались мы. Вы бы подумали, да завязались, – рекомендовала она, и Рут показалось, что разговор этот она слышала сотню раз не меньше.

Он только улыбался и пожимал плечами.

– А сколь окон-то повышибало, помните? – начала другая медсестра, все закивали.

Рут не сводила глаз с лица Сергея Геннадьевича. Ею овладело странное, по-детски глупое желание в следующий поход увязаться за ним и подсмотреть.

«Какая глупость, – думала она, – следить за коллегой, с которым работаю уже много лет. Нет-нет, не чудим, хватит с меня. Надо записать поздравление и уже выслать брату. Надо что-то лаконичное. Не о звездах, конечно, о том, какой он отец. Господи, он дерьмовый отец, приходящий для почти всех своих детей. Вечно отдает детей бабкам и теткам, а сам… Можно про трудолюбие, работает он много, но… Давид мечтал стать врачом, а его оболочка стала бизнесменом, торгующим всяким ширпотребом. Давид хотел стать врачом, а врачом стала я. Только он явно не таким врачом хотел быть. Наверно, хирургом. Не помню, каким же он хотел быть врачом? А почему, кстати, врач?»

Тапочки приглушенно шлепали по лестнице. Рут прильнула к двери, и вся вдруг затряслась от мысли, что она, тридцатидвухлетняя психиатричка, пошла следить за ещё более психиатричным Сергеем Геннадьевичем, который просто вышел покурить. Ну и что, что минута в минуту. Но зудело внутри, надо было выйти посмотреть, как он стоит на осеннем ветру, задрав голову вверх…

– А, Рут, вышли подышать? – спросил Сергей Геннадьевич, когда Рут осторожно вышла и встала за дверью, в надежде остаться незамеченной. Красный огонек расцвечивал двухдневную щетину на его лице, загорался ярче и снова гас.

– Да, что-то захотелось выйти. – Рут всю пробрало игривое ощущение победы. Ведь никто и никогда не ходил курить в одно время с Сергеем Геннадьевичем, никто и никогда не видел, как он стоит, как курит. – О чём вы думаете? – он смотрел вверх, потом тыкнул в небо сигаретой, и Рут обомлела.

– Там непременно ведь кто-то есть, – с усмешкой сказал он и затянулся. Рут стояла оцепенев. Она ведь никогда здесь не бывала и совсем забыла, что за Кузьменкова-два только кладбище и…

– Прорва звезд! – сказала она, и кровь прилила к лицу от волнения. – Как много звезд!

– О, мы видим лишь малую часть, – отметил Сергей Геннадьевич и искоса посмотрел на Рут. – А там, там ведь очень много всего. Я думаю, там кто-то есть, а вы, что думаете? – Рут поежилась.

– Не знаю, РЕН ТВ посмотришь, так там, безусловно, кто-то есть, а для нашего брата и на земле полно инопланетян.

– У вас острый язык, Рут. А если без этого, там кто-то есть? – он спрашивал даже настойчиво, и Рут струхнула, не узнавала его, будто вся эта космическая история меняла или изобличала людей в их истинных образах.

«Язык острый? Да ну, он… это же почти грубость? Или нет?»

– Я бы хотела, чтобы там кто-то был, – вдруг выдала Рут и быстро развернувшись ушла в темноту лестницы.

Глава 5. Гусиная кожа

– Тогда мы страшно замерзли, но не ушли. Я в братишкином свитере, натянутом на колени, Давид в футболке. Помню, все его руки мурашками покрылись. Я осторожно трогала его чуть ниже локтя, и кожа такая гусиная была, с торчащими вверх волосками. Ничего не понимала, мне было только шесть, и за лето я так привыкла не спать до утра, что и в этот раз сиделось хорошо. Но Давид был другой, весь напряженный, не замечал холода. Мы сидели на деревянных ступеньках возле подъезда нашего барака. В пять утра, кроме нас, сидел ещё старичок, что жил с нами на одном этаже. Он всё курил и вздыхал, курил и вздыхал. Пару раз он предложил Давиду пойти домой и ложиться спать. Давид отказывался, коротко так говорил «нет» и всё. А старичок сокрушался, что я совсем маленькая и мне надо в постель. Давид не отвечал, он продолжал сидеть, и я с ним. Я бы в жизни не пошла в пустой дом, где по углам наблевано матерью.

Запись прервалась звонком. Рут смотрела на незнакомый номер на ярком экране, щурилась, пытаясь вырваться из мира её детства в мир настоящего. Номер оказался незнакомый. Она хотела было ответить, но заметила темный силуэт, замерший в дверях на лестницу. Сергей Геннадьевич впервые застрял и будто не мог перешагнуть порог. По повороту тела Рут понимала, что лицом он обращен к ней, но мысли были так далеки от этого момента, от этого странного звонка, что и правда сняла трубку, хотя время ночное. Кто-то на другом конце быстро затараторил, рассыпаясь в извинениях. Рут смотрела на стоящего Сергея Геннадьевича, ей казалось, что в тени коридора его лицо безусловно улыбается.

«Наверно, он меня за столько лет по винтикам разобрал», – взбрело ей в голову, ведь что ни говори, а как специалист он был хорош и превосходил Рут во многих отношениях их нелегкой профессии. «Ну что ж ты стоишь? За столько лет… За столько лет можно либо сгореть дотла, либо потухнуть окончательно».

– Алло, Рут? Алло… – повторял мужской, но очень мягкий голос.

– Да, слушаю, – отозвалась на автомате Рут, хотя отродясь ни с кем позднее одиннадцати не разговаривала. Силуэт Сергея Геннадьевича исчез во мраке. «Ушел», – подумала она.

– Я могу сейчас приехать? – спросил голос, который, видимо, поведал всю суть дела, которую Рут благополучно пропустила.

По лбу побежали волны морщин в попытке вспомнить сказанное незнакомцем. Она даже имени не услышала, вся была в нем, в человеке, смотрящем в звездное небо и ждущем, ждущем кого-то оттуда. Она была им, он был ею, а кто-то третий что-то требовал от неё сейчас, прямо сейчас ответа, разрешения приехать, когда она даже не знала, куда он собирался ехать. Плечом она чувствовала колючее от холода плечо Давида, видела его взгляд, направленный на дорогу в сторону города, всем телом он подался туда. Он, старик в фуфайке, отец, умчавшийся следом по этой же дороге. Всё тянулось куда-то, кроме Рут. Она пониже натягивала свитер, чтобы ножки не мерзли, потом принюхивалась к нему и вспоминала лето. «Человек лета. Да и какая разница, куда и зачем приедет? Пусть едет, мне какое дело».

– Да, безусловно, – отчиталась Рут и бросила трубку.

– Как дышится? – спросила Рут, спускаясь с последней ступеньки. Только сейчас она заметила, что порожек пожарной лестницы в психиатрии был сделан из дерева, точь-в-точь порог её давно забытого барака в Пригорном.

Сергей Геннадьевич не обернулся, он смотрел в небо, курил, пуская ажурчики дыма вверх.

– Свежо. Думаю, скоро похолодает, – отметил он, и в голосе слышалась улыбка. Рут не могла увидеть его мимики полностью, ночь была безлунная, а фонари упускали этот пятачок, отдавая два силуэта всецело ночи. – Вы любите зиму, Рут?

– Не очень, но она лучше, чем осень. Всё белое, и настроение такое, будто совсем скоро весна. Всю зиму живешь в ожидании весны.

– Всю жизнь живешь в ожидании весны, – добавил Сергей Геннадьевич. – Знаете, я решил развестись, – вдруг сказал он, и Рут попятилась назад, как-то интуитивно, хотя врач даже не обернулся.

«Я ничего ровным счетом о нем не знаю. Ничегошеньки, кроме того, как он бережно протирает пыль с фотографии жены, кроме его бзиков, похожих на ОКР, и любви к сигаретам. Нет, ещё я знаю, что он хороший врач и, наверно, понимает всех моих тараканов, но причем тут это сейчас? Он разводится».

– Сожалею, – выдавила она. Сергей Геннадьевич хмыкнул. – И давно вы это решили?

– Ночью с седьмого на восьмое, – праздно отвечал. – Вы считаете меня больным? – Рут молчала, ей и не дали времени ответить. – Безусловно, все мы здесь считаем друг друга больными на голову. Более того, мы сами себя считаем больными и без зазрения совести выписываем препараты, которые по закону сами себе выписывать не можем. – Он обернулся, Рут вздрогнула. Нет, совсем не то она угадала в его словах и теперь покрылась краской стыда и дрожью страха.

«Вот такая гусиная кожа была у брата в ту ночь, как у меня сейчас».

– Если вы не прекратите принимать фенибут и другие более тяжелые препараты, я буду вынужден обсуждать этот момент с заведующим. Возможно, к сожалению, из-за сложности работы вы получили профессиональную психологическую травму, – серьёзно говорил Сергей Геннадьевич, встав к ней вполоборота. – Попрошу вас сдать сегодня все ваши таблетки мне лично. Тогда дело будет как минимум отложено до тех времен, когда вы возьметесь за ум.

«Да это ты гребаный психопат! Ты ходишь курить по часам, ни с кем не общаешься, живешь в своей голове», – бесновалась внутри Рут, но ни слова лишнего не проронила.

– Хорошо, – отчиталась она. – Я всё сдам, – четко и сухо произнесла она, подбадривая себя тем, что все врачи и медсестры здесь что-то принимают и зачастую самодеятельно выписывают.

В темной, пахнущей побелкой лестничной клетке второго этажа Рут стояла, прижавшись к холодной щербатой, обвалами штукатурки, стене и часто дышала, призывая все свои силы, чтобы собраться. Ей не страшно было расстаться с препаратами, но делать это при свете, видеть его торжествующее лицо, что поймал с поличным, принизил, обесценил её профессиональные навыки. Она с трудом перенесла момент, когда он затушил сигарету о стену и, бросив в кусты окурок, прошел мимо неё так близко, что она ощутила аромат его скверного парфюма. А потом пойдут слухи, кто-то обязательно что-то прознает. Но все так делают, почему она? Рут стукнула тыльной стороной кулачка в стену и заставила себя пойти. В кармане звонил телефон, снова и снова, но теперь было не до этого.

Она вошла почти бесшумно и почти никому не попалась на глаза по пути в кабинет Сергея Геннадьевича. Здесь всегда стоял туманный полумрак, пахло сигаретами и стариной. В широкой рамке на столе стояло неизменное фото жены и детей. Не запыленное, свеженькое, но Рут сейчас не могла думать о его разводе. Шла на подгибающихся ногах, зажимая в руке несколько пачек таблеток.

– Что-то, полагаю, лежит дома? – уточнил он и спрятал таблетки в стол.