Алька. Огонёк

Лагерь наш был маленьким, человек девяносто, всего три отряда по возрастам, третий отряд – учащиеся с первого по четвёртый класс, то есть с восьми до одиннадцати лет, второй отряд – классы с пятого по седьмой, с двенадцати до четырнадцати лет, самым малочисленным был первый отряд, там были парни и девушки старших классов с пятнадцати до семнадцати лет. Многие ездили в него из года в год, знали друг друга с детства, перемещаясь с годами с третьего до первого отряда. Когда я впервые в возрасте восьми лет попал в «Медработник», в нашем третьем отряде был юноша полных восемнадцати лет, уже окончивший школу, которому по всем положениям нельзя было там находиться, но он был в лагере в десятый раз, ему некуда было деться летом, а мать его работала поваром у нас на кухне, взяли его в порядке исключения, были такие формулировки в те годы. Ввиду того, что великовозрастных обломов в том году было всего трое, всем троим определили спальные места в нашем отряде, а его назначили старшим в тройке, следить, чтобы остальные не обижали мелкоту. За что ему сразу присвоили кличку Бугор, меня Бугор прозвал Гомулкой, так меня и звали в пионерлагере «Медработник» все годы, что я ездил туда. То, что Гомулка – это бывший секретарь Польской рабочей партии, я узнал лет через двадцать, почему я стал Гомулкой, знал только Бугор, теперь не узнать. Мелкота наша, включая меня, была рада такому соседству, с ними было интересно. Бугор ввёл порядок – рассказывать перед сном любые истории, так сложилось, что я попал в число постоянных рассказчиков, было нас, основных, двое – я и ещё один мальчуган. Когда запас прочитанных мной сюжетов истощился, я, как человек, посетивший несколько занятий авиамодельного кружка и знающий несколько авиационных терминов: фюзеляж, шпангоуты, элероны, закрылки и ещё что-то, стал авторитетно врать, что я своими руками изготовил модель самолёта такого размера, что на ней можно летать, что я и делаю, но низенько и недалеко. Мой содокладчик подхватил тему и рассказал, что он тоже большой авиаконструктор, и дальше понеслось. Критические высказывания слушателей Бугор пресекал, разбивая любые доводы о том, что это явная брехня простым аргументом, – конечно, врут, не нравится, давай ври ты, не можешь, не слушай или не мешай врать другим. Мы самозабвенно несли эту муру, пока не выдохлись, и тема перестала казаться интересной. Жизнь в лагере тянулась по расписанию, каждый пункт которого отмечался звуком горна, мелодии отличались, к вечеру падал темп, они становились менее энергичными. Последняя, играемая к отбою, была медленной и печальной. Когда стали постарше, ходили перед сном на кухню, поварихи из нарезанного хлеба сушили сухари, мы подходили к раскрытым окнам и кричали: «Тёть Люсь (или тёть Вер), дай сухарика», – всех их мы знали по именам. Было что-то в этих походах неуловимо притягательное, сближающее нас, нечто большее, чем просто погрызть сухариков за компанию, не сказать, что мы голодны, хотя пожрать готовы всегда, но сближает людей совместное принятие пищи, причём именно в том составе, который мы определили сами. Ведь не было этой магии, когда мы завтракали, обедали и ужинали в лагерной столовой.

А Бугор наш, красава, между тем склеил пионервожатую второго отряда, деваху рослую, под стать ему, но постарше года на четыре. В конце смены во время тихого часа она иногда, не обращая на нас внимания, забегала к нам в палату, ложилась бочком, лицом к Бугру, поверх одеяла на кровать и что-то ему шептала, Бугор невнятно мычал в ответ, она прыскала, слегка тормошила его и улетала. Бугор надувал грудь, закладывал руки под голову, обводил нас усталым взглядом замученного поклонницами бонвивана и жуира, начинал светиться глубоким внутренним светом, и было ощущение, что он слегка парил над койкой. Да, были люди. Два других наших старичка оказались в любви неудачливы и свой нерастраченный пыл тратили на обсуждение недостатков анатомического строения взрослых девиц из первого отряда, которые наблюдали в щели дощатого сортира. У каждого спального корпуса была своя уборная, которая располагалась с тыльной стороны. Являла она собой дощатый двухдверный сарай, разделённый перегородкой на мужское и женское отделение, установленный прямо над выгребной ямой. Сами удобства представляли собой дырки в полу невысокого подиума, никак не разгороженные друг от друга. Древний возраст строений привёл их к упадку, в дожди капало, сквозь многочисленные щели дуло, комары зверски терзали голые зады. Наши доморощенные искатели приключений тихарились с тыльной стороны и подглядывали за посетителями женского пола в щели, понеже деятельность такого рода редко удаётся сохранить в секрете, а они даже и бравировали ею, где-то протекло, узнала вожатая, и понеслось. В итоге одного с позором отчислили, а второго оставили, как можно догадаться, в порядке исключения. Наверно, глядел одним глазом.

Футбольного поля с воротами у нас не было, и в футбол гоняли на площадке для общего сбора, играли в волейбол, просто для интереса. Каждую смену у нас был волейбольный турнир с участием команд из соседних лагерей. Была городошная площадка, бывало, ставили фигуры, кидали биты. Невдалеке от лагеря протекала небольшая речушка шириной метров пять не более и глубиной по щиколотку, но была у неё заводь, шириной метров семь-восемь, довольно глубокая в центральной части. В этой заводи меня научили плавать во вторую мою поездку в лагерь. В хорошую погоду нас водили туда купаться, ходили обычно отрядами, в воду запускали человек по десять. Однажды во время купания пара ребят, переплыв заводь, стали звать меня на свою сторону, я отнекивался, мол, плавать не умею, но пацаны мне: «Да ладно, что ты пару метров не проплывёшь?» Там и в самом деле надо было преодолеть метра три. Я прикинул, ну чего там, как-нибудь добултыхаюсь, и задвинул на противоположную сторону. Но, увы, проплыв метра полтора, несмотря на мои отчаянные старания, благополучно пошёл ко дну, глотая воду. Меня вытащил кто-то из ребят первого отряда, и у них моментально созрел план научить меня плавать. Я ещё не успел откашлять всю налившуюся в меня воду, как они подхватили меня и потащили к реке. Методика моего обучения была чрезвычайно проста: войдя в воду, они встали с двух сторон, взялись за руки, уложили меня на них как на носилки и пошли на глубину. Там они чуть отпускали меня, и я начинал барахтаться, пытаясь удержаться на плаву, когда я уставал, они меня чуть поддерживали. В результате чувство воды появилось у меня на второй день, деться просто было некуда, как научиться, за каждый сеанс обучения я наглатывался столько воды, что не мог потом смотреть на любую жидкость без содрогания. Через три дня под их контролем я уже уверенно переплывал заводь, то есть мог проплыть пару метров.

Один раз в смену была какая-нибудь пионерская игра, лагерь делили на две команды, одни охраняли знамя, другие пытались его потырить. Поскольку позволить украсть знамя было бы идеологически неверно, выигрывать всегда должна была команда, охраняющая знамя, но игра теряла смысл, и вводились всякие дополнительные условия, при которых команда, охраняющая знамя, могла бы проиграть, но знамя осталось бы на месте. Однажды я с двумя такими же охламонами, будучи в составе команды, охраняющей знамя, подвёл нашу команду, и она проиграла. По условиям игры наша команда должна была, кроме всего прочего, не допустить на территорию вражеских лазутчиков. На инструктаже нас проинформировали, что через лагерь проходит тропинка, по которой могут проходить сотрудники рядом расположенного совхоза. Нас троих поставили у калитки и сказали, чтобы до прихода новой смены мы никого не пускали. Что мы и сделали, закрыли калитку на щеколду и стали ждать, но никто к нам и не рвался: ни сотрудники совхоза, ни прохожие – мы торчали на заборе, болтали, ждали, когда придут сменщики. Через час на тропинке появилась сгорбленная старуха с клюкой, которая, приковыляв к забору, стала ломиться в калитку. Мы втроём наперебой ей объяснили, что у нас игра и до вечера никого пускать не велено, бабка пригорюнилась и начала канючить, что ей позарез нужно куда-то, где без неё загнётся некормленая внучка, что обойти наш лагерь ей никак невозможно и лучше будет, если мы её тут и прикопаем, что у неё больные ноги, и задрав подол рваной юбки, демонстрировала, страшные изъязвлённые старческими хворями ножищи, затем, привалилась боком на забор и заплакала, точнее, заревела как белуга. Мы сползли с забора, провели совещание и единогласно решили бабку пропустить, игры играми, а старуху жалко. Отворили калитку. Бабка рассыпалась в благодарностях, как-то мерзотно хихикнула и бодрым галопом запылила по тропинке. Минут через пятнадцать горн заиграл отбой, мы снялись с поста и помчались к месту сбора, где нам объявили, что наша команда проиграла, ибо три лопуха, дежуривших у калитки, пропустили вражеского лазутчика, который скрывался под личиной бабки, оказавшейся, на самом деле, пионервожатым третьего отряда. Он, подлец, был студентом первого курса театрального вуза, даже ноги, гад, себе загримировал. Вот и верь после этого людям.

Ходили мы в однодневные походы в недалеко от нас расположенные лагеря. Со второго раза было понятно, что водят нас по одному и тому же месту, но ходили с удовольствием, всё же какая-то развлекаловка. К тому же по дороге купались в каком-то небольшом пруду. Озёрцо было тёплым, с чистой прозрачной водой, с одним маленьким нюансом, сводящий на нет эффект от купания, – у ставка было топкое торфяное дно. Стоило зайти в него на пару метров, как со дна поднималось облако взвешенных в воде микроскопических частиц торфа, которые оседали на наших телах, и счистить их либо смыть было большой проблемой. Со временем мы нашли методы её решения: таскали с собой пару вёдер, набирали аккуратненько в стороне чистой водицы, обмывались после купания. Это было хлопотное занятие, но на вопрос вожатых: «По дороге купаемся?» – все хором кричали: «Да!» Обычно дорога до лагеря вместе с купанием занимала часа четыре. По приходу в лагерь, а приходили мы, как правило, к обеду, нас кормили вместе со всеми, после чего тот же обязательный тихий час, закладывали нас всех вместе в пустующем помещении прямо на пол, выдав спальные мешки и подушки. После сна старшие наши, как правило, играли в волейбол, всегда проигрывая, сложно было в нашем маленьком лагере сформировать сильную команду, а нужное количество для игры в футбол сроду не набирали. Остальные, кто поменьше, шли посмотреть, чем занимаются в различных секциях, и, если удавалось, самим поковыряться в авиамодельном или с глиной в скульптурном кружке. Под вечер вожатые вытаскивали нас изо всех углов, выстраивали в торжественную линейку, мы вразнобой выкрикивали прощальное приветствие, отдавали честь, дудели что-то невразумительное в горн и убывали. Домой мы добирались минут за двадцать, ужинали и заваливались спать беспробудным сном.

Но однажды, я тогда был уже во втором отряде, вожатые стали организовывать настоящий двухдневный поход с ночёвкой в лесу. Желающих было хоть отбавляй, но отбор был строжайший, брали только тех, у кого не было никаких нареканий по дисциплине и наиболее крепких. С поведением у меня в те годы было всё нормально, но по здоровью меня забраковали. Причиной того было не состояние моего здоровья, а справка, которой мать меня сопровождала во все мои поездки в пионерлагеря. После моего зимнего купания в Люблинском пруду и последующей тяжёлой болезни она, постоянно находила во мне симптомы несколько смертельных заболеваний одновременно, сама выписывала мне справки о критическом состоянии моего здоровья, ставила на них печать заводского здравпункта и предоставляла их в любые места, куда я отправлялся. Допекала меня этим страшно, но поделать с этим я ничего не мог, вот и попадал периодически в инвалидные команды. В лагере осталась наша группа задохликов и хулиганов, насчитывающая пять-шесть пацанов и столько же девчонок, и весь третий отряд, малышня была в пролёте. Вместе с туристами в поход ушла наша вожатая, оставив нас на попечение воспитателю третьего отряда. День прошёл как-то бессодержательно, друзья наши в это время героически преодолевали суровую, буреломную, дремучую, непроходимую тайгу, а мы, как лохи, торчали в лагере. После ужина к нам в палату забежала вожатая третьего отряда, посмотрела на наши кислые физиономии, попыталась нас немного подбодрить: «Да ладно, не огорчайтесь, находитесь ещё в походы, – сказала: – Ну, вы ребята взрослые, я вас на ключ закрою, а то мне к моей малышне надо бежать», – что и сделала. Мы лежали в кроватях, как обычно о чём-то трепались перед сном и не заметили, что один из наших парней куда-то смылился, через некоторое время он вдруг появился, картинно встал в дверном проёме и сказал: «Пацаны, девки нас в гости приглашают». Поднялся гвалт, он рявкнул: «Тихо, пойдут…» – и назвал четыре имени, среди которых было и моё. Моментально наступила тишина, мы быстро оделись и пошли вслед за ним. Войдя в девичью палату, он показал каждому из нас, к какой койке ему следует направляться, и сам нырнул в одну из них. Я подошёл к указанной мне кровати и остановился, девчачья рука откинула край одеяла, и я увидел, что избравшая меня девчушка лежит в ночной рубашке, длина которой доходила практически до стопы. Не очень представляя, что мне надо делать, я молча скинул кеды и улёгся рядом, как был одет, то есть в тренировочном костюме и носках. Самое общее понимание, конечно, было, но как оно реализуется практически, я не представлял, и главное, не было во мне волнения, жара, желания обладать, которое возникает в созревшем мужчине и толкает нас иногда на необдуманные поступки. Мы лежали рядом, стараясь не дышать оба, и молчали. В палате стояла абсолютная тишина, и только с койки нашего организатора доносились какие-то признаки жизни, смех и возня. Пролежав минут сорок в полной неподвижности, я немного освоился, устроился поудобнее и через какое-то время стал задрёмывать. Поняв, что так спать не очень удобно, я встал, не тратя время на обувание, взял кеды в руки, удалился к себе в палату и завалился спать. Проснулся я оттого, что меня теребил наш главный ходок, разбудив меня, он с упрёком сказал: «Ты куда свалил? Идём, тебя Кира ждёт», – я, понимая, что поступил не по-мужски, не по-пацански, поднялся и, уже не одеваясь, в полудрёме, поплёлся за ним в девчачью палату. По приходу тут же нырнул к Кире под одеяло и заснул. Проснулся я утром от того, что меня, лежащего в обнимку с Кирой, бесцеремонно спихнули с постели на пол пионервожатая третьего отряда. Разбудила она не только нас, а всю нашу весёлую тусовку, застукав четырёх парней в девичьей спальне, один всё же ушёл и не вернулся. Глядя на всё происходящее глазами, превратившимися в две большие плошки, она деловито пробежала вдоль коек, срывая одела и бесцеремонно спихивая ребят с коек, мельком разглядывая постели. Потом велела ребятам идти одеться и подождать её на улице, а сама осталась в спальне девочек. Минут через десять на улице, подойдя к нам, она сказала: «Чтобы не было никакого скандала, я никому не скажу, но вы, – тут она понизила голос, глядя на нас, – языками не очень, а не то все вылетите из лагеря, сообщим родителям и в школы».

Мы и не очень, но кто-то, кому-то шепнул что-то, просочилось и до конца смены все мы, я имею в виду парней, ощущали на себе странные оценивающие взгляды, иногда осуждающие, но по большей части одобрительные и двусмысленные шутки от женского персонала лагеря.

Во время тихого часа того же дня, наши походники явились только к ужину, к нам в палату зашла одна из наших девиц и сказала, что у неё есть письма для кое-кого из нас, там было две записки и для меня: одно от Киры и второе от одной из наших девчушек. В писульках обе девчонки интересовались, где я живу и учусь, в каком классе, что читаю, чем увлекаюсь. Примерно такие же послания были у остальных ребят, включая и тех, кто не был ночью у девчонок, все стали переписываться со всеми, и мы утонули в эпистолярном омуте. Пошла такая переписка, что наша почтальонша сбилась с ног, мы не выходили из палаты часа два, к нам опять примчалась та же вожатая, увидев нашу бурную деятельность, она обомлела. В общем, крикнул взводный, эту песню прекратить, так значит, так тому и быть. Вечером, когда появились наши путешественники, они не могли понять, что с нами произошло, все мы были возбуждены, о чём-то всё время шептались, уединялись и главное, совсем не интересовались, как прошёл поход.

Мы стали популярны у наших девушек и не только. Меня пригласила поиграть в волейбол девица из первого отряда, невысокая, крепкого сложения, она была старше меня на год. Мы немного поиграли в волейбол, она похвалила меня, после нескольких моих пробных подач сказала: «Да нормально всё, и руки у тебя неслабые», – тут на площадку пришли ребята погонять в футбол, тренировка наша завершилась сама собой. Можно было, конечно, найти небольшую площадочку, ещё покидать мяч друг другу, но мой новоявленный тренер приняла другое решение. Она решительно взяла меня за руку и сказала: «Пойдём погуляем», – мы занесли мяч физруку, поболтались, разговаривая, по лагерю, и она предложила пойти в лес, в этом был резон, стояла жара. Двинули мы туда самой короткой дорогой, которая вела мимо спальных корпусов, что нас и подвело, здесь всегда кто-нибудь тусил. Тут мы напоролись на нашу вожатую, и у нас состоялся такой диалог:

– А куда это вы намылились?

– Жарко, мы решили в лес пойти погулять.

– Какой лес, скоро обед.

– Да мы успеем, – лицо у вожатой вытянулось:

– Что это вы успеете?

– От жары отдохнуть, – вожатая указала нам на скамейку, стоящую в тени нашего спального корпуса:

– Садитесь, здесь отдохнёте, – немного подумав, сказала:

– Я с вами тоже посижу, – мы сели втроём на скамейку, и у девушек завязался какой-то мне не интересный разговор. Я сказал, что мне надо что-то взять в палате, ушёл в корпус, открыл окно, благо оно смотрело в сторону леса, выпрыгнул, закрыл потихонечку створку и отправился к ребятам в надежде поиграть в футбол.

Такой летний отдых иногда приносил нежданные и неприятные сюрпризы. Помнится, летом в Москве мы с Катькой были в нашей квартире, она только что вернулась из пионерлагеря, а я с дачи. Катя подошла ко мне и говорит: «Слушай, у меня в волосах жучки какие-то, посмотри», – я покопался, нашёл какое-то насекомое, мы изучили его вместе с сестрой и, не зная, что делать дальше, позвонили маме на работу. Маманя явно была встревожена этой информацией и попросила идентифицировать животное. Не обладая достаточными знаниями в энтомологии, мы тем не менее смогли сообщить, что найденное нами животное имеет шесть лапок и прочие характерные детали. Мать велела сестре ждать, не покидая помещения ванной комнаты. Через полчаса она появилась, стремительно проследовала в душевую, где томилась Катька, промыла чем-то, неприятно пахнущим, ей голову, потом обернула полотенцем и велела прополаскивать волосы через полчаса два раза. Я следил по будильнику. У Катьки оказались вши – вот они, лагеря-то пионерские. А у меня всё как-то было ничего.

Иногда летом я находился в Москве, это было, когда я уже учился в седьмом-восьмом классах. Надо сказать, что это меня вполне устраивало, треть или больше ребят из моего класса оставались на лето в Москве. Мать уходила на работу, и я весь день был предоставлен сам себе. Вольница! Заварить чай, разогреть себе гречневую кашу, сварить пару сосисок не было для меня проблемой, а что ещё надо пацану. Позавтракав, я совал плавки в карман, встречался с друзьями, и мы топали пешком на Оленьи пруды в Сокольниках. Обычно шли на большой пруд, вход был платным, стоил десять копеек, а эскимо – одиннадцать, поэтому выбор наш всегда был однозначен – через забор. Но мы были не одиноки, забор штурмовали практически все отдыхающие, кроме беременных женщин и пенсионеров. Один раз мы с пацанами наблюдали, как группа дородных матрон подшофе штурмует забор, доски трещат, скрипят и гнутся чуть не до земли, кажется, что хилый заборчик рухнет, женщины визжат и подбадривают друг друга криками: «Люська, да у тебя всё видно». – «А пусть посмотрят, кто не видел», – тут и раскрасневшиеся кавалеры: «Бабоньки, давай поможем». – «Помогай своей Машке, может, даст тебе в ляжки», – все умиротворённо хохотали. В хорошую погоду народа на пляже было не протолкнуться. Дно у пруда было глинистое, вода мутная, но зато там можно было поплавать. Ходили и на малые Оленьи, народа меньше, вода чище, а поплавать не поплаваешь, только побарахтаться. Возвращались мы также пешком, всю дорогу я и братья-финты крутили плавки в руках, как пропеллеры, труселя должны были просохнуть до прихода домой. Потом они клались на своё место в гардероб и на вопрос мамы вечером: «Купался?» Можно было с честными глазами ответить: «Нет». Плавки-то сухие, как проверишь? Надоедали Сокольники, ходили или ездили на семёрочке в Останкино, там был большой пруд, но народа было больше, чем в Сокольниках, во внутренних прудах купаться не разрешали, можно было поплескаться в речке, на границе с Ботаническим садом, но тоже могли наладить, впрочем, залезали от скуки. Если были деньги, мать мне иногда давала какую-то мелочишку, катались на аттракционах или шли в кино. В дождь заваливались домой, обычно ко мне, играли в шашки, шахматы, карты. Если был один, читал, мама в то время работала заведующей здравпунктом на заводе «Металлист», и я там записался в библиотеку. Вот так и проходило моё лето до пятнадцати лет.

К седьмому классу мы распоясались окончательно, а уж когда я завязал с борьбой, меня понесло. Иногда, не чаще чем раз в год, школьников, а мы не были исключением, возили на спектакли в театр. Обсуждая со Славкой предстоящий визит к Мельпомене, мы пришли к выводу, что это кислое мероприятие надо как-то украсить. А чем взрослые мужчины могут придать вечеру очарованье, блеск и изыск? Конечно, бутылочкой старого доброго Хереса или портвейна «Три семёрки», но мы засомневались, хватит ли нам этой мизерной дозы, и я предложил спереть у мамани грамм сто пятьдесят– двести спирта. Я знал, дома спиртик есть. Склянку я нашёл только стограммовую, ну, что есть, то есть. В день поездки мы купили пузырь какой-то бормотухи, отпили в подъезде сто грамм, долили спирт в бутылку, разболтали и поочерёдно с отвращением выхлебали из горлышка получившееся пойло. Дело было осенью, было холодно, и, добираясь до места сбора у школы, мы проветрились, посвежели, пришли без проблем. Потом метро, опять пешком до театра, театр, поболтались в фойе, затем зрительный зал, расположились по своим местам. Сидели мы в первом ряду балкона по разные стороны прохода. Голова у меня изрядно кружилась, подташнивало, и, чтобы отвлечься, я стал пытаться следить за происходящим на сцене, что, впрочем, мне удавалось с трудом. Славка сидел положив руки на поручень балкона, затем опустил на них голову и заснул. Прошло полчаса, я всё пытался вникнуть в смысл происходящего на сцене и вдруг услышал справа от себя через проход, что кого-то выворачивает, холодея, повернулся и понял, увы, рвало Славика. Его соседка с перепугу, чтобы не попасть под струю, забралась на колени к сидящему рядом зрителю. Я протрезвел моментально. Славик как сидел, так и остался сидеть, положив голову на руки, а я начал мозговавать что делать: немного выждать, чтобы всё успокоилось, или сразу утащить его в туалет, умыть и слинять из театра, не дожидаясь класса. Но капельдинерша сообразила быстрее, через пару минут к Славе подошли два парня лет двадцати, один с повязкой дружинника, взяли под руки и вывели из зала. Шёл он не шатаясь. Пришлёпала уборщица, потихонечку с ведром воды и ведром опилок привела всё в порядок.

Я досидел до конца спектакля, когда собрались уезжать, стали спрашивать у меня: «Что со Славкой?» – «Плохо стало, уехал домой». Утром в школу я шёл мандрато-пупало мандрато-па, понимал, что, скорее всего, тоже попаду под раздачу.

Славка ждал меня у школы, выглядел он не очень, нос распух, сам был изрядно бледен. Глянув на меня, сообразил, что я изрядно перетрухнул, и сказал: «Не ссы, я тебя не сдал», – затем рассказал, что в театре, в комнате дружинников, его всё пытали, с кем он пил, где и зачем. Ответил, что пил один дома, а выпил, потому что боится театра как огня, очень переживает, что на сцене кого-нибудь убьют по-настоящему или кто-нибудь утонет. Приехал отец, забрал Славку, дружинникам, попытавшимся прочитать ему лекцию о воспитании детей, ответил: «Воспитываю как умею, не суйтесь», – расписался в какой-то бумаге, взял под руку и привёз домой. Дома с порога двинул Славке в нос, спросил: «С Алеком пил?» Славка отнекивался. Отец походил, потом буркнул: «Я бы тоже не сдал. Ложись спать».

В школе ему досталось по полной, то ли из театра позвонили, то ли прислали письмо, но потоптались на нём все: и наша классная, и завуч, и даже директор – и каждый допытывался, с кем пил. А Славка забил на всех, только огрызался и гнал ту же версию про свои детские страхи, кремень пацан был, и надеюсь есть. В седьмом классе к нам пришло несколько новых, ребят с одним из них Борькой Стуколиным, получившим кликуху Лёсик, я подружился. Жил он в доме, который располагался прямо напротив нашего дома, через проспект Мира. Лёсик был интересным парнем, имевшим независимые суждения по разным вопросам, и поэтому вошёл в наш школьный коллектив непросто, его прессовали парни из старших классов, точной причины я не помню, но, скорее всего, не понравились какие-то его смелые высказывания. Жаловаться было западло, надо было разруливать как-то самому, а как? Против лома нет приёма, поэтому Лёсик решил попугать ребят финкой, но сначала посоветовался со мной. Внятного я ничего сказать не мог, но грозный вид финского ножа мог, казалось бы, произвести нужное впечатление, и я ответил: «Попробуй». На следующий день в школе, с утра, Борька показал мне финку, вид у неё был впечатляющий, наборная рукоятка, лезвие длиной сантиметров двадцать, настоящая бандитская финка, должно было сработать. Но увы, демонстрация грозного оружия, проходившая в мужском сортире на нашем этаже, провалилась, вызвала смех, финку отняли, а Лёсику намяли глаз. Я уверен, что причиной фиаско стало посещение им музыкальной школы по классу скрипки в течение многих лет. Тусил бы почаще с пацанами во дворе, больше было бы толку. Затем наши великовозрастные придурки стали бегать по школе и уже реально пугать всех финкой, кто-то пожаловался завучу, он пришёл и отобрал нож у дуботрясов. На следствии, происходившем в кабинете у директора, наши радетели уголовных понятий, с дорогой душой сдали Лёсика, сообщив, что это он принёс финорез в школу и смертельно напугал их в туалете, а финку они отобрали у него, у злостного хулигана, чтобы он, не приведи Бог, не натворил чего плохого. Родителей Борьки вызвали в школу, его самого, как потенциального рецидивиста, принёсшего опасный предмет в школу, чуть не отчислили, шума было. В итоге авторитет Лёсика в школе поднялся. Абы кого из школы не выгоняют, пацан в авторитете, реально. Финку родителям вернули, признав её кухонным ножом.