Алька. 89

К нам на «Скамью разврата» стали заходить парни из 89 дома. Там была небольшая компания ребят, всего человек десять-двенадцать нашего возраста, и пяток ребят постарше, уже отслуживших в армии или отсидевших в тюрьме, кто-то жил непосредственно в 89 доме, кто-то в домах поблизости. Центром силы, каким являлись «Огонёк» или сто восьмой дом, они не являлись в силу малочисленности, но они и не ввязывались в какие-то серьёзные дела, своих в обиду не давали, но и на рожон не пёрли. Со многими из них мы были шапочно знакомы, встречались частенько на киносеансах в ДК «Калибр». Пока не построили кинотеатр «Космос», «Калибр» был самым крупным близлежащим кинотеатром.

Первым номером компании 89-го дома был Николай Зимин по кличке Зима. Был он постарше всех года на два. Высокий интересный парень, с природно поставленным лирическим баритоном, закончивший медицинский техникум, имеющий какое-то музыкальное образование и играющий на кларнете и гитаре, и при этом выпивоха, рубаха-парень, готовый ввязаться в любые разборки, любой базар, кроме голодовки; он был безусловным лидером. Ребята в компании подобрались разные. Мишка Петров – силач, богатырь – учился в пищевом техникуме вместе с Аркашкой Стуцким, умницей, эрудитом. Аркашка занимался в яхт-клубе в Подмосковье. Славка Боголюбов тоже учился в техникуме, Костя Гаев заканчивал десятилетку, Валька Синицын, Колька Бязев, как и я, мантулили на заводах после восьмилетки. Колька Пятаков, тоже после восьмилетки, работал механиком в таксопарке. Это был костяк компании, были ещё ребята, через год вышел из тюрьмы Юрка Тяпкин по кличке Тяй, который присел на год за драку. Из-за небольшого срока сочли нецелесообразным этапировать его в колонию, поэтому он сидел в московской тюрьме, работал электриком. Между собой Аркашу называли Рыжим, наверное, за цвет волос, у Кольки Пятакова была кликуха Писькин, почему, никто не знал, хотя аппарат у него и впрямь был солидным. Впрочем, так называли их обычно заглазно. Мы после знакомства довольно быстро сдружились с Писькиным, Колян был пацан заводной задорный озорной, с ним было весело.

Были в компании и девчонки, все как на подбор красавицы, Людмила, Татьяна и Надежда по кличке Хамса, где-то через год прибилась к нам Алка, которую прозвали Кукушкой. Людмила была девушкой Зимы, статус дамы предводителя не предполагал знаки внимания со стороны братвы, только проявление уважения и почтительного внимания. Хамса встречалась с Мишкой Петровым, ладили они как кошка с собакой, постоянно ссорились и мирились, снова ссорились, и так до тех пор, пока не рассорились до полного разрыва. За Алкой, когда она появилась в нашей компании, пытался ухаживать Писькин, она ему очень нравилась, а ей очень нравился Вовка, Танькин брат. Отношение к нашим девушкам в компании было дружеским, уважительным, без скотства, хамежа и беспардонности. В те времена девушки, как правило, матом не ругались, и мы не позволяли себе выражаться в их присутствии, хотя в нашей лексике мат не просто присутствовал, мы на нём разговаривали.

Собирались обычно по вечерам на лавочках во дворе, Зима играл на гитаре, пел, когда его не было, пытались изображать что-нибудь мы с Мокушкой. Сидели, стояли, болтали о том о сём, выпивали, если у кого-нибудь появлялись деньги, курили. Чудили, помнится, было такое развлечение, ходили змейкой, человек по пять-семь. Впереди Сокура, был такой парень постарше нас года на два, шли плотно друг за другом с непроницаемыми лицами; если первый резко поворачивался и шёл вбок, каждый, следующий за другим, доходил до точки поворота, поворачивался и следовал за впереди идущим. Обгоняли идущего по тротуару, Сокура неожиданно поворачивал вбок или в противоположную сторону, человек, оторопев, наблюдал, как группа мрачных субъектов пропирается перед самым носом с озабоченными физиономиями. Бывало, мужики не выдерживали, пытались огреть кого-нибудь из нас кулаком по горбине. В таких случаях обгоняли идущего или идущих в сторонке, разворачивались и шли навстречу лоб в лоб. Как правило, такой манёвр вызывал оторопь и растерянность, хотя бывали смельчаки, готовые ввязаться в драку, но мы в таких случаях рассыпались в разные стороны, обтекали героя с разных сторон, затем снова собирались в змейку и продолжали развлекаться. В драку старались не вступать, хотя очень ретивых могли и отоварить, просто веселились, может быть, и по-дурацки, но беззлобно, как могли, молодые дураки.

С наступлением зимы собирались во втором подъезде, у него был большой холл, вся наша компания размещалась там, не создавая препятствий выходящим и входящим в подъезд жильцам. В основном болтали о чём-нибудь, играли в копеечку. Была такая забавная игра, суть её заключалась в следующем. Играющие разделялись на две команды, игрок одной из команд зажимал между пальцами правой руки, если он был правша, копейку, кисть другой руки сворачивал трубочкой, не смыкая пальцы в кулак, каждый из остальных игроков команды также сворачивал в трубочку кисти обеих рук, вплотную прижимая их к рукам партнёра, то есть составляя как бы в вертикально расположенную трубу. Затем тот, у которого копейка была зажата между пальцами, бил этой рукой по руке другой, монета вылетала и пролетала сквозь несколько полусжатых рук, пока кто-нибудь не сжимал кисть, оставляя монету в кулаке. Игроки другой команды внимательно наблюдали за действиями партнёров, пытаясь определить, в чьей руке зажата монета. Когда находили монету, копейка переходила к другой команде. Было забавно.

По выходным вся компания выезжала кататься на джеках за город. Джеками называли однополозные санки, представляющие собой деревянный полоз шириной восемь-десять сантиметров, с окованным стальным листом основанием длиной сантиметров шестьдесят. В пазу, размещённом в центре полоза, фиксировалась с небольшим наклоном стойка, наверху которой крепилась сидушка с двумя боковыми ручками. На этих весьма неустойчивых устройствах пацаны лихо летали с любых горок, маневрировали, объезжая препятствия, управляя наклоном корпуса и изредка подрабатывая ногами, что, впрочем, считалось неправильным. Джеки каждый делал сам себе или просил Вальку Синицына, он же делал джеки девчонкам, иногда вместе с Аркашкой Рыжим или Колькой Бязевым.

Мне подыскали чей-то резервный самокат, и я влился в ряды, асом мне не довелось стать, то ли не хватало координации, то ли поздно начал, но катался со всеми. Через год катаний, я изготовил себе джек, лишённый главного недостатка наших цельнодеревянных моделей, заключающегося в том, что стойка сиденья, которая вклеивалась столярным клеем в пазу полоза, рано или поздно разбалтывалась и под давлением веса тела смещалась вниз, деформируя стальную полосу, которой оковывали основание полоза для улучшения скольжения. Стойка выдавливала в центре полосы прямоугольную опупину, подтормаживающую полоз при езде. Приходилось менять металлический лист, постоянно переклеивать стояк в полозе. Я просто сделал полоз цельнометаллическим. К основанию из трёхмиллиметровой стали приварил наклонную стальную коробку для крепления стояка и два ребра жёсткости спереди и сзади. Нарисовал эскизик, вырубил заготовки полоза и рёбер на гильотинных ножницах. Коробку крепления стояка для увеличения прочности сделал с одним сварным швом, вырубил её целиком зубилом из листа вручную и согнул, варить пошёл на сварочный участок. В цехе был обеденный перерыв, и я нашёл только одного рабочего-сварщика, забавного мужика, утверждающего, что он был единственным в стране евреем-сварщиком. Посмотрев мои железки, расспросив, для чего будет предназначаться эта штуковина, сказал: «Тебе лучше попозже зайти». Я спросил: «Почему?» Он вздохнул и ответил: «Да понимаешь, я варило-то не очень, поведёт твой полоз, и будешь ехать боком и не туда». Я поинтересовался: «А почему поведёт?» Он стал мне толковать про послесварочные деформации и всё такое. Прослушав его лекцию, я ответил: «Ну если ты всё это знаешь, значит, знаешь, как сварить нормально». Он ещё раз вздохнул, сказал: «Ну гляди, если не выйдет, сам напросился», – после чего взял несколько струбцин, закрепил все детали моего полоза и стал варить. Варил короткими швами, проварив шовчик в одном месте, варил с другой стороны, постепенно двигаясь к центру. Сварил неспешно, минут за двадцать. По ходу работы рассказывал: «Надо мной вся родня смеётся, ты, говорят, один у нас такой урод, все как люди, кто в торговле, кто по медицине, а ты работяга, так мало того, ещё и на вредной профессии, сварщик». Я попытался сунуть ему пятьдесят копеек, это было нормально, сварщики часто брали деньги за свою работу, но он, отвесив мне подзатыльник, сказал: «Богатый, иди отсюда, в воду сейчас не бросай. Поведёт. Пусть сама остынет». Полоз не сдеформировался ни на миллиметр, откатавшись ползимы, я купил в буфете шоколадку и зашёл в сварочный цех и поблагодарил его за качественную работу. Абрам, а у него было именно это, наверное, самое распространённое еврейское имя, выслушал меня, ему явно было приятно выслушать высокую оценку его работы, угостил шоколадкой, сказал: «Заходи, если что».

В те годы почти в каждой семье дома в каком-нибудь углу, на шкафу или где-то в чулане, пылился старый патефон, которым давно никто не пользовался. Да и зачем? Почти во всех семьях были радиолы или магнитофоны, кому тогда были нужны эти старые музыкальные гробы? Ребята забирали их, кто с согласия родителей, кто без, брали несколько старых пластинок, и вперёд, на джеках в Подрезково. Патефон заводился, ставился на колени съезжающему, и все гурьбой, если позволяла гора, или цепочкой мчались вниз под песни-романсы в исполнении Руслановой или Шульженко. Рано или поздно патефонный диджей падал и патефон разбивался, жалко, бывали и красивые модели, но что ж поделать, понты дороже, опять же, ведь весело было.

Во время одной из поездок я изрядно простудился. Дело в том, что половина ребят ездили кататься в телогрейках и не заморачивались, но поскольку по натуре я пижон, то когда было не очень холодно, ездил в одной фланелевой рубашке, поддевал под неё тёплую майку, и порядок. Девушкам это нравилось, рубашка была красивая, мы много двигались туда и обратно в тёплом вагоне электрички, всё как-то сходило с рук. Но однажды решили выпить после катания, взяли в пристанционном магазине две трёхлитровые банки с гордой этикеткой «Портвейн», лёгкой закуски, пристроились недалеко от магазина и стали отмечать, сначала мне было холодно, потом ничего, освоился, опять же, с портвешком, казалось, что прокатило. Во всяком случае я так думал, оказалось, не совсем. Правда, хворал я недолго, дней пять, потом выздоровел, только кашель остался.

В Москве стали открываться молодёжные кафе, сначала в центре «Молодёжное» и «Космос», потом этот процесс стал продвигаться в направлении окраин. Открыли и у нас, рядом со станцией метро «Щербаковская» (бывшая «Мир»), кафе под названием «Лель». Моментально проведённая разведка показала, что в кафе два зала – нижний и верхний. В нижнем зале располагался обычный советский ресторан, с характерным набором напитков, холодных и горячих блюд. А вот на втором – классическое молодёжное кафе советского периода, а это значит, что кухни нет, только бар, а в меню бара из закусок мороженое и какие-то плюшки, кексы, печенье, из напитков слабоалкогольные коктейли, вермут, шампанское. Но нас это вполне устраивало, мы выбрались из подъезда. Летом наше квартирование на скамейках двора нам было вполне по кайфу, но остальные времена года – увы. Если раньше в ненастную погоду любой из нас, когда у него появлялось свободное время и желание увидеть друзей, шёл во второй подъезд восемьдесят девятого дома по проспекту Мира, то теперь он шёл в кафе «Лель». Обычно на улице была очередь, человек на пятнадцать-двадцать, но мы редко стояли в очереди. Подходили к швейцару и говорили, что нас ждут на втором этаже, место зарезервировано, если он начинал расспросы, кто ждёт, отвечали – большая компания. Он махал рукой и пропускал нас в кафе. Если очередь начинала волноваться, швейцар, как правило, говорил следующее: «Да они тут прописаны, наверно, их тут каждый день человек двадцать сидит, одни приходят, другие уходят. А что мы можем поделать?» В этом он был прав, хотя обычно нас было человек восемь-десять. Заказывали по коктейлю, ставили на стол и не пили до самого вечера, если денег было в обрез, брали коктейль на несколько человек, разливали в стаканы, чтобы создать эффект нескольких заказов. Сидели, болтали, играли спичками в бирюльки или в коробок, простую игру. Играется таким образом: кладёшь плашмя коробок, наполненный спичками наполовину, на край стола, картинкой вверх. Далее щелчком пальца коробок надо перевернуть, если коробок переворачивается снова картинкой вверх, это десять очков, если встаёт на «черкаш» – сторону, по которой чиркают спичкой, это пятьдесят, если на самое узкое ребро – сто. А вот если он просто перевернётся на тыльную сторону, ход переходит к следующему игроку. Когда были деньжонки, притаскивали и распивали винишко или водочку, заказывали в баре мороженое, шампанское.

Призвали в армию Колю Зимина. Зима на проводах сказал, что у него незавершённое дело в 108 доме. С ним пошли Писькин, Валька Синицын, Рыжий и я. У сто восьмого встретили Сироту, так звали парня, у которого были тёрки с Зимой, и пару парней из сто восьмого. Сирота был парень поздоровее Зимы, но против шестерых у него шансов не было, пацаны его как-то скисли, и он, увидев нас, подорвался через Проспект Мира, мы метнулись за ним. Колька Писькин подсёк его уже на противоположной стороне у восемьдесят девятого, подоспевший Зима сразу ударил ногой по голове пытавшегося подняться Сироту и продолжал бить его ногами по голове. Сирота стонал после каждого удара. Подбежали парни, которые были с Сиротой, он лежал без сознания, Зима повернулся и пошёл домой, ждал народ, надо было догулять проводы. Подоспевшие ребята подняли его на руки, он застонал и вдруг сказал: «Сироту избили» и снова потерял сознание. Друзья его вытащили на середину проспекта, стали ловить машину, ехать в Склиф, а мы с пацанами пошли вслед за Зимой догуливать проводы.

Башка у Сироты оказалась крепкая, из больницы вышел недели через полторы, пацаны рассказывали, что он со своими бойцами искал тех, кто был с Зимой, обошлось. Мы-то в «Лели» сидели, а он и не в курсе, чудило.

А на проводах у Зимы Людмила, его девушка, на традиционный вопрос, будет ли она ждать его из армии, неожиданно для всех вместо привычного, всеми ожидаемого «буду» ответила: «Нет».

Первое мая решили провести за городом, пошли в поход на канал имени Москвы, нам нравились те места, добираться туда можно было на речных судах на подводных крыльях, «Ракете» или «Комете», это тоже было приятной частью путешествия. Обещали резкое похолодание, поэтому в первый в этом году наш поход мы вышли в неполном составе, не было Людки Александрович, Танюши Улицкой и ещё кое-кого из ребят и девчонок. У нас с Колюней были наши новые подруги из Андреевского техникума. Девки они были боевые, но с любовью у нас как-то не заладилось, расположились мы вчетвером в одной палатке, и они явно то ли стеснялись друг друга, то ли чёрт их разберёт, но мы получили полный афронт. При этом разбежаться, в смысле, одной паре переместиться в лес, возможности не было никакой, вечером пошёл снег. Утро нас порадовало, было солнечно, потеплело, снег растаял. Гуляли, бесились, фоткались. Под вечер кинули с Колькой на пальцах, кому с вечера гулять по лесу, кому оставаться в палатке. Гулять выпало мне с подругой. После вечернего ужина у костра, когда народ стал потихоньку расползаться по палаткам, я предложил ей пойти прогуляться по лесу. Она посмотрела на меня долгим взглядом, ничего не говоря, встала, накинула на плечи телогрейку и пошла в лес, я двинулся вслед за ней. Отошли довольно далеко, присели на травку, я расстелил телогреечки и стал помогать ей освободиться от одежды. В процессе раздевания подруга моя бормотала: «Всегда вам, парням, надо это». Мне бы промолчать, а я сглупа брякнул: «Да ладно, чего там, не в первый раз». Услышав сие, подруга моя вскочила, схватила одежонку, которую я успел с неё стащить, выдернула из-под меня свою телогреечку и умчалась в лес. Огорчённый таким бездушным поведением, я прилёг на телогреечку и стал любоваться звёздным небом. Спешить мне было некуда, надо было дать время Коляну. Настроение в целом было у меня благодушное, неудача моя любовная меня как-то не шибко огорчила, вообще по жизни успехи на любовном меня радовали и как-то воодушевляли, но неудачи никогда не огорчали. Лежал, глядел в небо, наблюдая как звёзды крутятся на небосклоне.

Проснулся я от того, что изрядно подмёрз, вскочил, натянул телогрейку и задвинул в наш лагерь. Забрался в нашу палаточку, народ дружно посапывал. Спальный мешок был у нас один на двоих и, не заморачиваясь, в трениках и свитере нырнул в него. Подружка моя проснулась, и сердито зашептала мне: «Ты где болтаешься? Я тебя уже ждать заманалась, замёрзла вся». Я понял, что гроза уже утихла, приобнял её и обнаружил, что на подруге моей из одежды только свитер домашней вязки, который она попросила у меня перед походом. Согрелись мы быстро.

На девятое мая мы отправились в поход на Пестовское водохранилище, в поход пошли все девчонки из нашей компании, и подруг наших с Колькой из техникума не взяли. Запретили нам их брать наши дворовые красавицы, Танюха заявила: «Обойдётесь, хватит вам и нас», – что поделаешь, они пользовались авторитетом и уважением. Жара стояла под тридцать градусов, но купались только парни, вода была ещё ледяная, было весело. Сварили на костре ведро картошки, заправили её тушёнкой, почистили, помыли репчатого лука, настрогали сала, накромсали черняшки, разлили водочки ребятам, девчонкам винца, чего ещё желать? За зиму Валька Синицын сварил у себя на почтовом ящике пятилитровую канистру из нержавейки и как-то умудрился вынести её с производства. Это здорово облегчало наши рюкзаки, мы заливали водку в канистру прямо в магазине, но и облегчило борьбу с нашим пьянством наших подруг. После того как мы осилили половину канистры – а чего нам будет на свежем воздухе? – две эти заразы, Танька с Людкой, спрятали канистру под ёлкой. Ответ на наши уговоры вернуть водку народу был один: «Вам уже хватит». Ну и что ты с ними поделаешь? Ничего с ними не сделаешь.

Вечера весенние и летние длинные, ночи короткие, одному как-то скучно, даже в большой компании, а нас было человек четырнадцать, и я потихоньку подкатил к Людке, Людмиле Александрович. Я запомнил, что на проводах у Зимы она сказала, что ждать его не будет. Значит, девушка свободна. Поползновения мои она приняла благосклонно, но с некоторым холодом, и сразу дала понять, что она не готова к быстрому развитию отношений, в те годы это было обычной практикой, большинство девушек так себя вели, ужасно были недемократичные нравы.

На второй день перед обедом наши подруги пошли за канистрой, но, увы, не нашли. Пришли с огорчёнными лицами, говорят, ребят, место знаем, но канистру найти не можем. Двинулись на поиски все, показали нам поляну с небольшим уклоном, на которой росло полтора-два десятка невысоких ёлочек, под одной из них должна быть канистра, просмотрели все – канистры нет. Может быть, не здесь? Здесь, точно. Искали все часа полтора, не нашли, развернулись и ушли. Я остался, думаю, надо придумать какой-то метод поиска, ёлки настолько густые внизу, что надо перебирать каждую ветку. Не придумал ничего, спустился пониже, к самому краю поляны, и стал просто обходить каждую ёлку кругом, тупо придавливая ветки к земле. Где-то на пятой ёлке услышал характерный шуршащий звук ветки по пустому металлическому предмету. Отодвинул ветки, гляжу: лежит, родимая, у самого корня в каком-то естественном углублении. Спрятал за спину, поднимаюсь к костру, все сидят молча, парни мрачно трескают картошку с тушёнкой. Девки тоже надутые, обиженные на всех парней, подумаешь, тоже горе – водку потеряли. Спрашиваю: «Никто не желает выпить?» Пацаны глядят на меня с раздражением, вот ещё клоун приплёлся, на нерву давит, молчат. Я говорю: «Ну если никто не хочет, я один». Беру кружку, достаю из-за спины канистру и начинаю откручивать крышку. Что тут началось, столько радости.

И что они нашли в этой водке?

Где-то летом решили с Коляном встретиться с подругами из Андреевского техникума, мне ещё надо было забрать у своей пассии свитер, мать потребовала предъявить или объяснить причину пропажи. Пришли, вызвали на разговор, но разговора не получилось. Колькина была на нерве и вместо беседы влепила ему оплеуху, после чего убежала в общагу, моя поначалу язвила, а увидев, какой оборот принял разговор Коляна и её подруги, плюнула мне в физиономию и убежала вслед за ней. Мы глянули друг на друга, не понимая, что происходит, потом я говорю: «Пойду свитер свой заберу», – номер комнаты я знал. Колька сказал: «Пошли вместе». Вошли в здание, на вахте вместо вахтёрши сидела какая-то молодая деваха. «Вы куда?» – «Туда». Не обращая никакого внимания на её вопли, двинулись по лестнице вверх, студентки стали разбегаться как ошпаренные, как с ума сбрендили, нужны они нам, захлопали закрываемые двери. Кто-то закричал: «Вызывай милицию». Мы ходили по второму этажу, заглядывали в комнаты, почти все были пустыми, лето. Услышали характерный звук милицейского «Урала», подойдя к окну, увидели, что к зданию подъехал милицейский мотоцикл с коляской, поняли: по нашу душу. Стало понятно: в тюрьму не посадят, как бы не за что, но по печени настучат в воспитательных целях, и по приводу огребём. Решили отложить встречи на потом. Пришлось чуть-чуть пробежаться к двери на противоположном конце коридора, оказалось, что это кабинет директора общежития, вошли, директора не было на месте, открыли окно и сиганули со второго этажа вниз. По счастью, внизу был газон. Дальше бегом до забора, перелезли через него и пошли к себе, в восемьдесят девятый. Через пару недель подруга моя из техникума позвонила мне и предложила встретиться на трамвайной остановке напротив метро. Я пришёл, ждал минут десять, стоял, оглядывался по сторонам. Подъехал трамвай, меня окликнули, увидел её, стоящую на ступеньках трамвая, подошёл, поздоровался, она, не отвечая, спустилась ещё на одну ступеньку, протянула мне свитер и вернулась в трамвай, двери закрылись. Больше я её не видел.

Через месяц мы с Коляном изрядно выпили, разговорились, вспомнили наших подруг из техникума, и нам захотелось выяснить, почему вдруг наши отношения прекратились одномоментно. Был двенадцатый час, но что до этого двум юным пылким сердцам. Ещё классик заметил, что влюблённые часов не наблюдают, а может, и не соблюдают, впрочем, неважно, давно это было. В общем, мы ввалились на территорию техникума, встали перед корпусом, который мы не так давно покидали через окно второго этажа, и, как два сохатых по весне, затрубили, призывно выкликивая имена своих дам. Минут через пять к нам подошёл какой-то мужик азиатской наружности, в хорошем костюме, белой рубашке и галстуке, и вежливо поинтересовался на безукоризненном русском языке, что нам надо. В о всех отношениях это было не его собачье дело, но мы, как люди слава богу интеллигентные, ответили, что у нас тут бабы живут и они нужны нам немедленно. Мужик стал нести какую-то байду, что никого из студентов здесь нет, сейчас проживают совсем другие люди и что этим людям надо выспаться, а мы им мешаем, нет, ну реально напрашивался козёл. Рассказ его показался нам неубедительным, и мы попросили его нам больше не мешать, что мы уже видим, что в ночи призывно загорелись окна наших подруг. А то, что в милицейском протоколе потом написали, что мы, используя ненормативную лексику, грозили ему вдобавок намять глаз, то это оговор. Мужик откатился, но через пару минут появился другой. Тоже азиатской наружности, ростом метра два, может быть, чуть выше и в ширину примерно такой же, в тренировочном костюме. Этот оказался грубияном и сказал нам, чтобы мы валили немедленно вон. Это нам, в нашем районе, в нашей заповедной зоне. Такого оскорбления мы снести не могли, и Колян, подпрыгнув, попытался зарядить ему в глаз, но верзила оказался увёртливым. Увернувшись от удара, он одной рукой схватил Коляна, а другой стал насаживать ему куда придётся. Я, держа в левой руке гитару, правой со всей силы двинул сзади по почкам, но эта дубина даже не отреагировала. Да и когда я бил по корпусу, было ощущение, что я бью по наполненной дубовой бочке. Попытался забежать сбоку, но он глазастый, гад, просто отмахивался рукой от меня, как от мышонка. Делать нечего, Коляна надо было выручать, я схватил гитару за гриф, инструмент жалко, но Коляна надо было выручать, и со всей дури засадил мужику по голове и частично спине. Тут он бросил Кольку и повернулся ко мне, сгрёб меня за шиворот и стал лупить ладонью по физиономии. Ручища у него была такая, что после первого удара в голове и ушах звон стоял, как на благовест, вдобавок, ему на подмогу подоспело три-четыре таких же фигуры, только росточками чуток пониже, лупить нас не стали, а просто выкинули за ворота.

Полученная трёпка мозгов нам не добавила. Не исключено, из-за того, что отлупили нас аккуратно, можно сказать, с любовью. Носы не раскровенили, явных синяков не было, правда, рожи слегка стали распухать, но честь наша пацанская явно была задета, огребли практически у себя дома от каких-то косоглазых. Да где это видано? В итоге мы решили действовать немедленно и наказать эту зарвавшуюся косоглазую свору. Как это сделать, было понятно – поднимать всех районных пацанов. На почве наказания пришлых все старые тёрки и междоусобица, как правило, отступают. И мы двинули по дворам, но увы. То ли позднее время, то ли стечение обстоятельств, но везде царила тишина, ни звона гитар, ни весёлого гогота парней и девчачьего визга, пустота. Пробежав полрайона, мы с трудом собрали кодлу человек в двадцать, причём каких-то в основном сопляков лет четырнадцати-пятнадцати. Правда, задорных, готовых подорваться на любой базар, но что с них будет толку в серьёзной драке. Но деваться было некуда, не позорно же сливаться, и мы снова двинулись в техникум. Однако по приходу нас уже ждали. Как только мы втянулись в ворота, из дверей здания неспешно вышли и встали цепочкой где-то полтора десятка рослых, мощных парней. Стояли красиво, скрестив тяжёлые, могучие руки на груди, не обращая на нас никакого внимания. Тренировочные костюмы обтягивали могучие торсы, в спокойных раскосых глазах не отражалось никаких эмоций. Малышня наша моментально сникла. Здоровенного нашего обидчика не было видно, наверное, струхнул, увидев, какая силища ввалилась в ворота. Из дверей здания вышел тот самый мужик в классном прикиде, который пытался втолковать нам в первый визит, что дев наших в общаге нет. Осмотрев, прибывшую разношерстую компанию, он подошёл ко мне с Колюней и вежливо попросил зайти в общагу на переговоры. Мы вошли в вестибюль и увидели стол, за которым сидело три или четыре человека азиатской наружности, все в таких же тёмных безупречных костюмах, белых рубашках и галстуках, возрастом за сорок-пятьдесят лет. Мы подошли к столу, и сидевший в центре сказал: «Ребята, вы поймите, к вам в гости приехали, практически ваши ровесники, а вы встречаете их так негостеприимно». Он что-то говорил ещё в этом же ключе о дружбе между народами и интернационализме, но Колюню вдруг понесло. Видно, от осознания, что ничего мы тут реально поменять не сможем и так и уйдём восвояси с битыми рожами, Колька тоже начал витийствовать. Активно жестикулируя, он стал объяснять сидящим за столом, что все проживающие в наших южных республиках просто реальные козлы, что нормальных людей там нет по определению и что их всех необходимо уничтожать, не разбирая пола и возраста. Такой оборот дела явно показался нашим визави интересным, они с любопытством слушали излияния Коляна, иногда многозначительно поглядывая друг на друга. К счастью для нас, долго наслаждаться Колькиным красноречием им не пришлось, во дворе застучал милицейский «Урал». Два мента вошли в комнату, молча подошли к нам, взяли нас под руки и повели на выход. Во дворе было пусто. Мелюзга наша, слава богу, прыснула по кустам при первых звуках милицейского мотоцикла. Нас двоих воткнули в коляску, и мы потихоньку потарахтели до восемьдесят пятого отделения милиции. По прибытии записали наши имена, фамилии и адреса, после чего сунули нас в камеру, сказав: «Сидите пока, разбираться с вами утром будут».