скачать книгу бесплатно
Этот крупноформатный фолиант не покидал меня никогда и нигде. И останется со мной до самого моего конца. Вместе с ним в той же размерности и той же изношенности мой американский книжный шкаф облагораживает и другой букинистический раритет – “В.В.Маяковский. Сочинения в одном томе”, ОГИЗ 1941. Этот футурист-авангардист сыграл немалую роль в становлении моих вкусов и привязанностей. В старших классах, когда уроки литературы давили нас прессом школьной обязаловки, Фонвизиным, Чернышевским, Некрасовым, Толстым, маяковские лесенки были вожделенным глотком свежего воздуха. Недаром я даже сочинение на аттестат зрелости писал по “Облаку в штанах”, “Хорошо” и “Про это”.
В пресловутые брежневские времена я, как и все, копил и таскал на своем горбу тонны макулатуры, чтобы стать счастливым обладателем “Трех мушкетеров” и “Королевы Марго”. В условиях тотального дефицита радовался доставшемуся мне по случаю томику М.Цветаевой и чуть ли не прыгал от радости, получив после выстаивания в длиннющей очереди талон на приобретение полного собрания сочинений Ф.Достоевского.
Оловянные солдатики и остров Реюньон
Первый раз в первый класс я, семилетка, пошел 1 сентября 1939-го, на целый год раньше, чем это в те времена полагалось. Такая сомнительная для меня удача была связана с тем, что и моя мама, только что окончившая свой пединститут, тоже в первый раз пошла в школу работать, причем, специально для меня в ту же № 432 Сталинского района города Москвы.
Первой моей учительницей была некая Агния Петровна, строгая неулыбчивая женщина с тугим пучком волос, завязанных на затылке узкой черной ленточкой.
В течение несколько дней я носил с собой в школу только что подаренного мне деревянного акробатика, которого я никак не мог оставить одного скучать дома. Состоявший из плоских дощечек, он ловко подгибал согнутые в локтях руки и умело прятался в портфеле между тетрадкой по письму и “Азбукой”. Он вылезал из-под парты чаще всего на уроках правописания, когда Агния Петровна брала в руки мел и отворачивалась к грифельной доске. Но, оказалось, что у нее, как у рыбы, неплохо было развито боковое зрение. Для моего Ванечки оно стало роковым. Ему не удалось спрятаться под парту так же быстро, как училке схватить его за чубастую головку.
– Получишь обратно только, когда родители придут, – грозно прошипела она со злой ухмылкой.
Вообще-то я плаксой никогда не был, но на этот раз, придя из школы домой, почти расплакался – так мне было жалко того Ваньку-встаньку. Мама, конечно, меня заверила, что все будет хорошо, и не обманула – действительно, на следующий же день деревянный акробатик снова ко мне вернулся.
– Но учительница на тебя жалуется не только из-за этой игрушки, – сказала мама, наблюдая процедуру возвращения ваньки на законное место в картонной коробке, где его поджидал сильно потертый плюшевый мишка, грузовичек-"петька” (пятитонка), оловянные солдатики и паровозик, склеенный из плотной цветной бумаги.
– Она сообщила, – продолжала мама, – что ты еще и плохо рот открываешь, не отвечаешь, когда тебя о чем-то спрашивают. И потом, – мама помялась немного, затем слегка улыбнулась. – Что же ты нам не сказал, что в первый день описался? Вся парта, Агния Петровна говорит, мокрая была. Надо было попроситься выйти, и все было бы в порядке. Что же ты у нас такой уж стеснительный растешь?
Вот так, увы, и в дальнейшей своей жизни, никогда я смелости ни в чем не проявлял, каким был трусливым застенчивым плюхой, таким и остался.
* * *
В моем детстве еще с довоенных лет немалое место занимали зеленые оловянные солдатики, которые долгое время оставались моими главными игрушками. Некоторые из них стояли навытяжку, держа у плеча винтовку или красное знамя. Другие, вытянув штыки чаще всего с обломанными концами, шли на врага в лобовую атаку. Третьи стреляли с колена или в положении лежа. Особенно потертым и потерявшим окрас от частого потребления был у меня пограничник с собакой. Он зорко вглядывался вдаль из-под ладони и сдерживал рвущуюся на нарушителя границы сторожевую овчарку. То был оловянный образ знаменитого героя-пограничника Никиты Карацупы и его легендарного пса Ингуса.
Но потом больше всего мое внимание стали привлекать почтовые марки. Я прилаживал на их обратную сторону кусочек клейкой бумажки и неровными рядами помещал в альбом. Я мог долго рассматривать одетого в длинный балдахин абиссинца, сидящего на верблюде с ружьем наперевес, или германского кайзера, голову которого увенчивал диковинный шлем с пикообразным навершием, оно представлялось мне рогом для бодания с врагами.
Благодаря маркам я объездил весь мир, особенно меня влекли дальние бананово-пальмовые экзотические страны. Я шагал по пыльным дорогам Эфиопии и Эритреи, пробивался сквозь чащу тропического леса на Гваделупе, Барбадосе и Санта Лючие, заезжал в итальянскую колонию Киренаику, в Гондурас, Эквадор, даже заплывал на принадлежавшие Франции острова Реюньон, Сен-Пьер и Микелон. Мои, хотя и очень поверхностные, но довольно обширные познания земного глобуса должны были вызывать зависть не только у моих сверстников, но и у многих взрослых. Ведь я знал о существовании даже таких мало известных (позже исчезнувших) заморских государств, как Сиам на территории нынешнего Таиланда или Дагомеи и Мавритании в Африке. Часами я сидел перед своим альбомом марок, забывая о дробях с числителями-знаменателями и законах Архимеда, Ньютона, Бойля-Мариотта.
Кстати, и название ближневосточной страны Палестина (синоним “Святой земли” или “Земли Израиля”), в то довоенное время у меня прямо ассоциировалось со словом Еврейская, никакого отношения к арабам не имевшее. Такую принадлежность показывала бело-голубая почтовая марка с шестиконечной звездой посредине. Я тайком от бабушки отслюнявил ее с узкого серого конверта, вытащенного из старого бельгийского дорожного сундука.
Но самые красивые марки появились у меня, когда на карте еще воевавшего в 1944-м годуСССР вдруг возникла некая Тувинская автономная область. Почему-то именно по этому поводу были тогда выпущены большие красивые марки необычной треугольной и ромбовидной формы. Из них я узнал, что страна Touva (государство “Льва”) со столицей Кызыл населена конниками с пиками и луками, оленями, украшенными ветвистыми рогами, медведями, скалящими пасть, и мохнатыми яками с висящей до земли шерстью.
Никаких специальных альбомов для марок тогда еще не существовало. Пришлось простой суровой черной ниткой сшить из тетрадных листов небольшой альбом-самоделку. Он проехал со мной по всем дорогам долгой жизни, и я бережно храню его до сих пор. Пусть уж он останется со мной до конца, и только потом его выкинут вместе со всеми другими сокровищами моего домашнего архива.
Именно из того детского увлечения филателией и произошла моя пожизненная страсть к путешествиям, которые, я всегда ставлю на место № 2 в своей жизни (а что на 1-м?… Правильно – см. гл.14).
В те мои далекие детские времена я, конечно, не мог не примкнуть и к общему тогдашнему поветрию – собиранию фантиков, этаких сложенных плоским конвертиком конфетных бумажных оберток. Их не только собирали, ими играли. Клали такой фантик на верхнюю часть ладошки и нижней резко ударяли о край стола. Если твой фантик падал ближе, чем у твоего соперника, то он его выигрывал и себе забирал.
Наиболее интересные конфетные обертки появились в 1939 году после так называемого “воссоединения” прибалтийских Латвии, Литвы и Эстонии. Они были необычно яркие красочные и котировались на нашем мальчишечьем рынке очень высоко. Хотя вкус самих конфет мне почему-то не запомнился.
Зато почему-то вспомнилась тогдашняя моя няня Маруся, которая пила чай вприкуску, кладя на язык отбитые от сахарной головки мелкие обломки и заедая их большим куском… селедки. Видя наше недоумение, она смешно чмокала губами:
– Это чтобы в роте хорошо было.
Вот так, о вкусах не спорят
Не знаю, насколько справедливо утверждение, что коллекционирование присуще преимущественно мужским особям, но я встречал в жизни большое число таких энтузиастов среди представителей обоих полов. Так, жена моего дяди, у которого, кстати, была большая коллекция старинных открыток Одессы, всю жизнь заполняла полки своего буфета фигурками собачек (только пуделей) из фарфора, керамики, металла, папье-маше, камня и других традиционных материалов. У одного знакомого журналиста я видел на стене целый иконостас с авторучками разного вида, размера и цвета. Был у меня и приятель, коллекционировавший наклейки с пивных бутылок, которые ему привозили со всего света, да и я нередко отмачивал их для него под горячей струей из-под крана. А другой соорудил специальные стеллажи, где выставил десятки коньячных бутылок – такого разнообразия их форм, размеров и годов изготовления я больше нигде никогда не видел.
Но я, как и во всем остальном, никогда не был таким же приверженцем одного хобби, и постоянно собирал все разное, то одно, то другое.
Так, мои личные “Великие географические открытия”, начатые марками, еще в юности сменились нумизматикой. Благодаря ней я стал задирать нос от того, что в отличие от многих своих одноклассников мог отличить Гвиану от Гвинеи, Нигер от Нигерии и Словению от Словакии. Правда, поначалу кармашки моего самодельного кляссера заполнялись только старинными российскими и вышедшими на пенсию сталинско-хрущевскими монетами. Но долго мне не удалось удержаться на полях бывшей царской, а потом советской империи, и моя коллекция стала быстро дополняться иностранными раритетами. Почти 1000 медных, оловянных и серебряных кругляшек собрал я за долгие годы и потом даже повез их с собой в эмиграцию.
Другое, правда, более позднее собирательское хобби овладело моим полусвободным от работы временем, когда я начал пахать инженерногидрогеологическую ниву. Южно-уральские и северо-крымские, колымские и сахалинские, ашхабадские и туркменские, хибинские и корельские недра четвертичных отложений изобильно снабжали меня красивыми кварцитами, пиритами, малахитами, селенитами, ониксами, яшмами и прочими полудрагоценностями Пятой части суши.
К тем же географическим пристрастиям относится и долговременное увлечение сбором настенных масок, выражающее и отражающее картографию моих шатаний по просторам страны Советов, а потом и не только по ней. Начиная с далеких времен московской Преображенки, стены всех моих сменявших друг друга обиталищ с каждым годом все плотнее увешивались керамическими, бронзовыми и деревянными ликами грозных и приветливых, хмурых и веселых божков, домовиков, драконов из Полесья, Башкирии, Камчатки, а позже из Мексики, Перу, Китая, Таиланда, Ямайки и еще неведомо откуда.
В скобках замечу, что это прегрешение излишне многочисленными перечислениями хоть немного можно оправдать старческой потребностью своей памяти поподробнее прикоснуться к тем давним страстным увлечениям.
В развес из бочки
Из всех сладостей детства самое незабываемое – это потрясающей вкусноты мороженое, которое было не “в стаканчики положенное”, а выдаваемое детям моего поколения “в развес”, “прямо из бочки”. Его продавали всегда крупные и толстые тетки в длиннополых драповых пальто, укутанные еще сверху серыми шерстяными платками. Они появлялись обычно по воскресеньям у нас на Преображенской площади с большими жестяными (или алюминиевыми?) бачками-ведрами, наполненными молочным или сливочным (были только эти два вида) мороженым.
В железные цилиндрики разного размера, зависящего от цены, клалась круглая вафля с надписью “Женя”, “Коля”, “Вера”, “Галя”. Потом под нетерпеливым подозрительным взглядом покупателя внутрь вмазывалось стальной столовой ложкой мороженое, сверху оно покрывалось другим вафельным кругляшом и с помощью притаившегося до этого в цилиндре поршня выдавливалось наружу. Естественно, что перед взрослым наблюдателем этого священнодействия мороженое клалось с демонстративным неспешным уплотнением, а для нас, детей, оно смахивалось с ложки рыхлым неровным комком.
Позже мороженое стало продаваться в брикетах, что уже не казалось таким интересным и веселым, как прежде, хотя тоже было очень здорово и вкусно. В этой связи почему-то вспомнился и один досадный случай, который некой черной кляксинкой торчит на светлой картине моего гурмано-десертного детского бытия.
В тот день мы с бабушкой вышли из метро на Комсомольской, чтобы ехать в Загорянку на дачу. У здания Северного вокзала мой взгляд уткнулся в раскладной столик, где стоял голубой ящик с мороженым. Дородная продавщица вытаскивала из него белые кирпичики и с ловкостью циркового фокусника их обменивала на тянувшиеся к ней со всех сторон цветные бумажки.
– Ку-у-пи мне мороженое, ку-у-пи, – заканючил я, потянув бабушку за руку.
– Нет, нет, мы опаздываем на электричку, – отказала она, – следующая будет только через час.
И пришлось, глотая слюну, пройти мимо вожделенного лакомства.
Но когда мы приблизились к перрону, то увидели, что, к моему удовольствию, наш поезд уже сдвинулся с места и быстро стал набирать скорость.
– Ну, вот, из-под носа ушел – вздохнула бабушка, – как я боялась, так и получилось.
И она устало опустилась на скамейку. Потом бросила на меня, делавшего стойку охотничьей борзой, хитрый взгляд и сказала с улыбкой:
– Вижу, вижу, чего тебе хочется. Ладно, вот возьми денежку, иди, купи. Только не ешь большими кусками, а то горло заболит.
Возле мороженицы по-прежнему толпились сладкоежки. Я подошел поближе и угнездился около девочки с косичками-сельдерюшками и парня постарше. Как и они, я поднял руку с зажатой в кулаке рублевой ассигнацией. Ждать пришлось очень долго. Наконец продавщица соблагоизволила взглянуть в нашу сторону, забрать деньги, и я с удовольствием разжал занемевшие пальцы. Прошла еще пара томительных минут, и я с завистью увидел, как девочка, осторожно развернув бумажную обертку, погрузила язык в белоснежную сладкую массу, а парень, небрежно разорвав бумагу, жадно вонзился в брикет зубами. Я же ничего не получил и нетерпеливо следил за рукой продавщицы, которая, казалось, и не собиралась ко мне протягиваться. После долгого ожидания я не выдержал, легонько потянул продавщицу за белый нарукавник и промямлил жалким голосом:
– А где же мое мороженое?
Но никакого ответа не получил. Я еще постоял несколько минут, переминаясь с ноги на ногу и с завистью поглядывая на тех счастливчиков, которые, торопливо распаковывали и лизали свои лакомства. Наконец я решился еще раз дернуть продавщицу за рукав, теперь немного посильнее. Только тогда она обратила на меня внимание.
– Чего тебе, – буркнула она недовольным голосом.
– Вы же мне мороженое не дали, – в глазах моих по девчачьи предательски что-то защипало.
– Ишь ты какой шустрый – отрезала продавщица. – Давай деньги, получишь мороженое, – и от меня отвернувшись, крикнула: – Кто следующий?
– Вы же сами у меня деньги взяли, – воскликнул я в отчаянии, и услышал:
– Глянь, какой наглый мальчишка, уходи сейчас же отсюда, а то я милицию позову.
От такого отлупа у меня щипание в глазах перешло в мокрую стадию, а мороженщица, заметив вопросительно-укоризненные взгляды стоявших рядом взрослых покупателей, уже не так озверело добавила:
– Вот жди, когда все распродадут, посмотрим, если что останется.
Но я ничего ждать не стал и, размазывая слезы по щекам, побежал к бабушке…
Зачем так странно, так несправедливо устроена память? Почему все плохое остается в ней с большими подробностями, а хорошее забывается? Вот ведь ту детскую обиду я помню в деталях, а как конкретно она завершилась, забыл. Скорее всего, моя энергичная бабушка поставила на место ту подлую продавщицу, а может быть, она заплатила за мороженое еще раз. Но вкус у него был совершенно обалденный!
Почти по прямой ассоциации вспомнил я сейчас и другие встретившиеся мне хитроумства шустрых продавцов холода-мороза. В войну в тыловом уральском Златоусте нам, эвакуированным, продавалось так называемое “молоко”, замороженное в тарелках льдышками-дисками, которые при оттаивании превращались в чуть белую водяную муть – можно себе представить, сколько там было жира и прочих присущих молоку ингредиентов.
Уже в брежневские времена на Преображенском рынке в Москве мы покупали мороженую треску, которая при оттаивании заставляла ахнуть от удивления и зарычать от возмущения. Бывшая полненькой, а теперь худосочная тощая рыбка, потеряв свой ледяной привес, оказывалась лежащей в миске, полностью заполненной мутной белесой водой.
А вот еще одно на сей раз южное ноу-хау, тайну которого раскрыл мне как-то в Ташкенте на площади Навои один разговорчивый сосед по очереди за бочковым пивом.
– Настоящим пивком покайфовать можно только с утра, когда его привозят, – объяснил он, – пока лед, который кидают в бочку, еще не растаял. А потом это уже не пиво, а одна вода.
Но в те времена нам, послевоенным малолеткам, никакие взрослые хитрости были неизвестны, непонятны и неинтересны. Для нас быстрее бы погрузить губы в ярко-белую сладкую мякоть – вот что было нашим главным – сказочным вожделением. С каким восторгом, с каким наслаждением скользил нетерпеливый язык по ледяной снежной вкуснятине. Сколько бы потом я не ел всяких крем-брюлеевых, ванильных, ореховых, шоколадных, ягодных и прочих сладких мороженых изысков, ничего подобного я больше никогда не испытывал.
Среди конфетных эксклюзивов особое место занимали шоколадные “бомбы”. Это были в основном круглые полые шары, внутри которых иногда оказывались даже маленькие “секретки” – деревянные или тоже шоколадные игрушечные машинки, куколки, солдатики.
А в скучной повседневности моего детского питания царствовала противная манная каша, которая, как считала мама и бабушка, должна была нарастить мяса на мои торчавшие во все стороны кости. Я этого никак не мог понять, так как думал, что для моего умяснения больше подходит мясо курочки или на худой конец овечки. А еще воротило меня от мерзкого пойла, которое называлось рыбьим жиром и которое впихивалось в меня каждый день двумя большими столовыми ложками. Он, видите ли, должен был предотвратить тот самый рахит. Другим отвратным питьем, которым во мне травили глистов, была какая-то вонючая адонисно-ромашково-тыквенная настойка, вызывавшая у меня рвотные позывы.
Противоположностью этим гадостям был прекрасный сладкий “гоголь-моголь”, самое лучшее лечебное кушанье. Он ублажал меня и скрашивал вынужденное домашнее затворничество, которое обрушивали на меня с неизменной частотой повторяемости гнусные враги детских радостей – простуды, грипы, ангины, кашли и сопли. Со временем, чтобы понаслаждаться тем вкуснейшим из лекарств, я даже стал хитрить, жалуясь на боль в горле, хотя оно еще только слегка саднило или просто першило.
Гоголем-моголем называлась роскошная, необыкновенная, сказочная масса, которую мама чайной ложкой тщательно перемешивала и растирала в старинной бабушкиной фарфоровой чашке. Предвкушая удовольствие, в нетерпеливом ожидании я смотрел, как быстрым ударом ножа она разбивала сырое куриное яйцо, отделяла от него желток, выливала в чашку, потом клала туда кусок сливочного масла, насыпала сахарный песок и какао-порошок “Золотой ярлык”. Это была настоящая пища богов, особенно, как я позже выяснил, врачевателя Асклепия, сына красавца бога Аполлона.
Вообще, считалось, что мне, слишком худому и хилому, следует ограничить свою неугомонность, перестать носиться, как угорелому, и больше сидеть за чтением полезных книжек и за пианино, укрепляя пальцы и развивая слух музыкальными гаммами. Но моей усидчивости хватало только на нудные школьные часы, остальное время отдавалось двору – салочкам с колдунчинами, пряткам, прыгалкам, городкам и другим шумным играм, пришедшим к нам из подмосковских деревень, стремительно опустошавшихся набиравшими размах индустриализацией и коллективизацией.
* * *
В 1940 году после заключения пресловутого Пакта Рибентропа-Молотова из Германии в Москву приехали “по обмену опытом” немецкие специалисты-сталелитейщики. От этого события у нас в доме остался набор столовых ножей и вилок с выгравированными на них двумя пляшущими человечками, логотипом Рура. Еще в юности я почему-то думал, что это очень ценное столовое серебро, хранил его в отдельной упаковке и в повседневный обиход не пускал. Я даже привез его в Америку. На самом же деле, он оказался простым совсем потемневшим от времени железом, лишь чуть-чуть улучшенным какими-то никелевохромовыми присадками. По-видимому, в то время германскому Рейху было не к чему возить Советам дорогие изделия и, тем более, показывать некие свои разработки, важные для военной техники.
Мой папа работал в то время в одном из ведущих “почтовых ящиков”, как тогда назывались “номерные” закрытые учреждения оборонного назначения, названия и адреса которых скрывались за таинственными цифрами (номерами) и аббревиатурами. Так, его заведение обозначалось ТСПИ-6” (Государственный Специальный Проектный Институт № 6). Отец был довольно успешным инженером-металургом и, видимо, поэтому его неоднократно приглашали на всякие важные совещания, кажется, однажды он побывал даже у знаменитого промышленного наркома С.Орджоникидзе.
С одного такого, на сей раз немецко-советского, совещания, проходившего по вопросам технологии производства легированной низкоуглеродистой стали, папа принес как-то домой подаренный ему немцами красивый цанговый карандаш. Он лежал у него на письменном столе и манил меня своим ярким стальным блеском. Ну, конечно, я не удержался и днем, когда никого дома не было, решил выяснить, как выдвигается грифель из этого диковинного немецкого карандаша и что за пружинка у него внутри.
Грифель сломался сразу, а пружинка вылетела через пару минут. Пришедшая с работы мама заохала-заахала, безуспешно пыталась карандаш починить, потом сказала: “Вот уж тебе теперь достанется”.
Услышав в коридоре шаги отца, я страшно испугался и залез под широкую родительскую тахту, стоявшую у стены. Но к моей радости никакой взбучки не последовало, и маме с папой долго пришлось меня уговаривать вылезти из моего убежища, обещая, что порка мне не грозит. Потом я, как обычно, забрался под длинный байковый халат, в который отец всегда облачался, приходя с работы, и весь вечер ходил с ним по квартире из угла в угол.
Преображение Преображенки
Подобно Жюлю Верну, почти никогда не покидавшему свой жилой квартал, я всю свою московскую жизнь просуществовал в одном месте. Хотя, в отличие от знаменитого писателя-фантаста, меридианы-параллели планеты мне довелось пересекать не в каких-то виртуальных наутилусах, воздушных шарах и пушечных снарядах, а в реальных плацкартных вагонах, на узких сидениях ИЛ-ов и в пыльных кабинках уазиков.
Место же моей малой родины весьма примечательное. Преображенка – как не удивиться долгой драматической судьбе этого древнего куска земли, лежащего в центре нынешнего северо-восточного округа российской столицы. Его история необычна и в то же время типична для большинства плотно населенных уголков России и, возможно, вообще для стран восточной Европы.
По некоторым косвенным данным именно здесь завоеватель Москвы хан Тохтамыш 24 августа 1382 года разбил свой шатер. А через два дня, когда знаменитый князь Дмитрий Донской, герой той самой полумифической Куликовской битвы, позорно сбежал, бросив жену, в Кострому, татарские конники захватили, разграбили и сожгли город.
Это предательство будущего Великого князя Дмитрия особенно прискорбно, так как именно в Преображенском он провел свое детство – здесь на берегу Черкизовского (Архиерейского) пруда тогда располагалась летняя резиденция весьма влиятельного митрополита Алексия I, который был его учителем и воспитателем. Нынешний же бизнес-патриарх всея Руси предприимчивый Кирилл, на месте сгоревшего при странных обстоятельствах старинного деревянного здания в начале 2000-тысячных годов возвел себе роскошные хоромы псевдорусского лубочного стиля.
Но населенным пунктом с названием Преображенское это место стало лишь при царе Алексее Михайловиче (Тишайшем). В 1657 году на берегу Яузы он построил дворец, получивший свое имя по возведенной тогда же церкви Преображения Господнего.
Знаменит московский микромир моего детства еще и тем, что первый в истории русский профессиональный театр под названием “Комедийная хоромина” начал давать свои представления в 1672 году здесь же в Преображенском дворце.
Дальнейшее развитие село Преображенское получило при Петре I. Здесь будущий царь, еще не став царем, водил свои Потешные полки, и отсюда с друзьями и родственниками Нарышкиными ему нередко приходилось убегать в Сокольнический лес, где он спасался от гнева своей ярой противницы властной сестры-царицы Софьи, правившей страной из московского Кремля.
Позже, одолев сестрицу и отправив ее в монастырскую опалу, воцаривший в России Петр превратил ту свою малую родину в резиденцию страшной черной охранки. После стрелецкого бунта 1698 года царь сделал “Преображенский приказ” одним из дальних предтечей ежовско-бериевского НКВД. Его глава князь-кесарь Федор Ромодановский пыточными дыбами, раскаленными клещами и огненными щипцами строгого дознания вытягивал ложные признания и оговоры из не повинившихся Петру бояр Милославских и всех прочих сторонников Софьи с ее московскими стрельцами. На Преображенской же площади стрельцам, солдатам старого войска, рубили на плахе головы и вешали на столбах в назидание всем последующим ослушникам нововведений Петра I.
В будущем, восстанавливая свою раннепетровскую нелояльность к действующей власти, Преображенка круто повернулась боком и к официальной Церкви. Не случайно фоном для персонажа своей картины крамолки “Боярыни Морозовой” Суриков избрал краснокирпичные стены именно Преображенского старообрядческого православного монастыря. Он просуществовал вплоть до революции, и поныне на бывшей его территории стоит одна из немногих церквей Старого обряда.
* * *
Надо отметить еще одну яркую особенность моей дорогой Преображенки – ее непреходящую рыночную торгово-купеческую сущность, сохранявшуюся даже в самые строгие, самые упертые годы сталинско-хрущевско-брежневского социализма. У стен бывшего монастыря, несмотря на неоднократные разгоны и запреты, много десятилетий подряд кипел бурными базарными страстями продуктово-крестьянский и барахольновещевой Преображенский рынок.
Такой же полу-капиталистической, “воровской”, жизнью до поры до времени жила и знаменитая когда-то “Преображенская яма”, старый овраг – место, бывшее одним из главных гнезд торговопреступного мира Москвы. Еще до моего рождения его ликвидировали, овраг засыпали, и на месте ее многочисленных лавок, хибар, мазанок, хаз и малин пролег широкий проспект – Большая Черкизовская улица, где, кстати, стоит и восьмиэтажный дом с моей московской квартирой. По этой магистрали, являющейся продолжением Щелковского шоссе, из подмосковного Звездного городка в свое время ехали в Кремль торжественные кортежи с Юрием Гагариным, Германом Титовым и другими знаменитыми героями космических одиссей.
Неистребимый торгово-криминальный дух особенно высоко взмыл над нашим районом в начале 90-х, когда здесь широко раскинулся всероссийский приснопамятный оптовый рынок Черкизон. Долгие годы тысячи “челноков” с пузатыми тяжелыми баулами, а потом и плотно набитые кузова траков и фур обычно ночью грузили в необъятные чрева базара-монстра нелегальные “заморские” товары. Под кожу сделанные полимерные куртки, пальто, ложнохлопковые платья, костюмы, рубашки, тишорты, поддельно-кожаные туфли, ботинки, сапоги миллионами штук громоздились под дощатыми крышами бесчисленных павильонов, палаток, лотков. Все это шилось, кроилось, клепалось в каких-то таинственных подпольных мастерских, фабричках и на всех товарах красовались липовые лейблы “Jeans”, “Bata”, “Zilli”, Century” “Levi” и другие. Цены были пустяковые, поэтому эти подделки успешно расходились среди москвичей и гостей столицы.
Черкизон просуществовал вплоть конца первого десятилетия XXI века и с большим скандалом был закрыт новым московским мэром С.Собяниным, сменившим на этом посту предыдущего вора-пахана Ю.Лужкова.
* * *
А в начале XX столетия Преображенка начала стремительно приобретать дымный облик промышленного предместья Москвы. Десятки прядильных, красильных, суконных, ткацких текстильных фабрик возникли на берегах реки Хапиловки и Яузы. В период “сталинской индустриализации” эта специфика района значительно выросла.
Не могу удержаться, чтобы не привести описание Преображенки 30-х годов, которое дал в своем талантливо написанном романе “Я ищу детство” мой школьный товарищ Валерий Осипов.
"Вот какая смешанная и даже смешная получилась картина. Преображенский монастырь захватили и жили в нем рабочие. В центре монастырских зданий (новые обитатели которых любили и пошуметь, и выпить, и подраться) молились своему древнему, дониконианскому богу дремучие староверы. У стен монастыря с одной стороны бойко шумел Преображенский рынок, с другой – активно вела медицинскую пропаганду туберкулезная больница, с третьей – печально качало листвой Преображенское кладбище (со своей и ныне действующей церковью), с четвертой – тянулась Черкизовская яма, населенная рыночными спекулянтами и ворьем, с пятой – гудел колоколами Богоявленский храм, а в двух шагах от храма, на берегу Яузы, поднимались кварталы будущего швейного объединения “Красная заря”, а за кладбищем дымилось и пыхтело опять что-то ткацкое и текстильное (так прямо и называлась одна из самых больших улиц этих мест – Ткацкая). Вот такая мешанина образовалась на месте бывшего царского села Петра I Преображенского”.
Не могу не добавить к этому и мои собственные воспоминания, относящиеся к этому времени. Первой водной поверхностью увиденной мною, будущим гидротехником, был полноводный Хапиловский пруд, где у причала стояли прогулочные плоскодонки лодочной станции. А его берег зеленел большим сквером, разбитым на месте старой городской свалки, засыпанной добровольцами-комсомольцами профсоюза рабочих расположенного неподалеку Электролампового завода.
На этом сквере меня, туго запеленатого в бумазейные и фланелевые пеленки и подгузники, то мама, то нянька катали по гаревым дорожкам в моссельпромовской детской коляске. Здесь же делал я свои первые неуверенные шаги, а потом гонял надувной резиновый мяч с соседскими ребятами.
После войны пруд был закопан, а позже и сама речка Хапиловка, приток Яузы, потекла по бетонной трубе, над которой быстро выросли хрущевские многоэтажки. А на бывшей Введенской площади (потом имени Журавлева, какого-то партийного функционера) вместо снесенной одноименной церкви рядом с Электрозаводом вознеслось четырех-колонное клубное здание, нынешний архитектурный памятник сталинского соц-неоклассицизма. После своего изначального предназначения оно поочередно стало принадлежать сначала театру “Имени Моссовета”, потом “Телевизионному театру”, а затем снова клубу завода, уже обозначавшегося аббревиатурой МЭЛЗ (Московский электроламповый завод). Кто еще будет его хозяином? Вопрос.
Причуды архитектуры
Не столько из глубин моего инженерно-строительного образования, сколько с высот многодесятилетнего возраста, мне четко высвечивается старая истина: ничто так точно, образно и наглядно не отражает ход времен, как архитектура. “Застывшая в камне история” – вовсе не расхожий штамп, а строгая теорема, постоянно доказываемая сменой общественного строя, режима власти, предпочтений культуры, переоценкой ценностей. Например, пирамиды фараонов, Колизеи Рима, дворцы французских Людовиков и высотки сталинской Москвы так же точно отразили эпохи тоталитаризма, как башни Эйфеля, Шухова, небоскребы Нью-Йорка, Чикаго и каркасы Карбюзье выразили начало индустриальной эры.
Преображенская площадь на глазах одного моего поколения развернула свои каменные страницы многотомной исторической энциклопедии. В раннем детстве я ходил по ней мимо двухэтажных купеческих особняков, ставших после революции продуктовыми и москательными магазинами, заходил с мамой в булочную, сапожную мастерскую, пошивочное ателье. Мальчишкой я глазел на сцены драк возле основанного когда-то братьями Звездиными ресторана “Звездочка”, возле которого после войны бились костылями до первой крови крепко поддатые ветераны Великой Отечественной. В мои более поздние школьные годы рядом с ветшавшими строениями “проклятого царского прошлого” встали пятиэтажные жилые дома конструктивистского вида, напротив них призывно горели афиши нашего придворного кинотеатра Орион. А рядом по праздникам звонила одноглавая Богоявленская церквушка.
Потом колокола смолкли и “заговорили пушки”. Преображенскую площадь почти целиком захватил некий “Почтовый ящик” с крупным научно-исследовательским институтом, большим конструкторским бюро и заводом по производству опытных изделий. На нем до радикулитной боли в спине и глаукомной рези в глазах вкалывали конструкторы 1-ой, 2-ой и 3-ей категории, старшие инженеры и просто инженеры, начальники отделов и секторов, завлабы, младшие и старшие научные сотрудники, рабочие-монтажники и электрики. Все они принадлежали многотысячной дивизии бойцов тыла Холодной войны, на пике которой и оккупировал Преображенку тот почтовый ящик. Сначала он обозначался каким-то простым номером, а позже стал для маскировки “Научно-исследовательским институтом дальней радиосвязи” (НИИДАР). Под этим камуфляжным прикрытием решалась одна из главных технологических военно-стратегических задач – перехват низко летящих целей, не улавливаемых радарами того времени.
Для ее решения были снесены десятки домов, и гигантский научно-производственный спрут поглотил сразу несколько кварталов частной застройки. Позже, чтобы не маячила перед парадным входом в то военно-оборонное святилище, пошла под бульдозер стоявшая на площади с XIX века поместная Богоявленская церковь.
Но вот великий перелом истории свалил страну Советов, и вместо лучезарного лика коммунизма перед народом разверзся “звериный оскал капитализма”. В его прожорливую пасть с Преображенской площади полетело все, что раньше было ценно и значимо: дореволюционные особняки, сталинские многоэтажки, панельные хрущевки. Исчез ресторан Звездочка, кинотеатр Орион, зачах, пригнулся, опустел бывший всемогущий “НИИДАР”. Его еще недавно наглухо закрытые режимные недра оккупировали всевозможные “ООО”, разношерстные торговые точки, многочисленные кафе, ресторанчики, аптеки – шустрые делатели “быстрых денег”. А вслед за ними чуть позже на месте проклятого советского прошлого вознеслись высоко к небу богато облицованные гранитом каменные громады офисных билдингов, элитно-жилые комплексы и торгово-развлекательные центры. То были зримые приметы XXI века.
Стала явью и еще одна особенность агрессии нового времени – нарочито тихое, но непомерно активное проникновение РПЦ (русской православной церкви) в жизнь Преображенки. Меня очень удивило, что вместо скромного пятачка, на котором до волюнтариста Хрущева стояла та самая Богоявленская церковка, теперь для ее восстановления была выделена обширная территория, занимающая почти всю длину зданий “НИИДАР”,а. Теперь именно она стала главной архитектурной доминантой всей Преображенской площади.
А затем начал серьезно обсуждаться и вопрос о возвращении РПЦ зданий бывшего
