Поэты Латинской Америки и России на XI международном фестивале «Биеннале поэтов в Москве»

Уже давно я стал лишь фигурой, выходящейна рассвете из тумана.Я никогда не ездил на поезде ни к горам, ни к морю,ни в соседнюю страну, ни вообще куда-либо.Этим утром мне не захотелось возвращаться, и я больше никуда не вернулся.С тех пор я помню немногое,я только твёрдо уверен, что, как и я,все те поезда тоже выходят из тумана.(Перевод Наталии Азаровой)

Поэзия, в которой барочность переплетается с сюрреализмом, развивается на разных участках Латинской Америки – от Мексики до Аргентины. Барокко – очень важная страница истории испаноязычной литературы: испанский «золотой век» был барочным. Но для латиноамериканских стран барокко приобретает едва ли не большую важность как своего рода точка отсчёта для испаноязычной культуры региона. Расцвет ультрабарочной архитектуры чурригереско в Мексике, поэзия сестры Инес де ла Крус – это та латиноамериканская древность, которая служит источником постоянных аллюзий, куда более понятная, чем культуры доколумбовой Америки, часто кажущиеся опасными и угрожающими.

Эта тенденция объединяет достаточно разных поэтов, общее для которых – готовность смешивать вымысел с реальностью, следование риторической структуре фразы, рождающей новые и новые метафоры, нагромождающиеся и переплетающиеся, стремительно уводящие от трагического к смешному и обратно. Всё перечисленное можно найти в поэзии перуанского автора Нильтона Сантьяго, занимающегося своего рода археологией повседневного языка: он раскрывает те метафоры и метонимии, которые потенциально скрыты в речи, но редко явлены, сплетая из них многомерный лирический сюжет. Эта поэзия немного напоминает стихи Сесара Вальехо, который, видимо, в целом остаётся одной из центральных фигур для перуанской литературы, но жёсткий, энергичный стих Вальехо у Сантьяго становится текучим и пластичным, словно бы меланхолия побеждает революционный порыв, а вместо активного сопротивления остаётся лишь следить за сменами политических сезонов. Одновременно это поэзия безудержной фантазии, где реальность преображается до неузнаваемости.

Отчасти похоже устроены стихи аргентинского поэта Эдгардо Добры, в последние годы живущего в Барселоне. Поэзия Добры тесно связана с барочной эстетикой, хотя для аргентинского поэта это почти вызов: в отличие от Мексики, здесь не было самостоятельной и мощной барочной культуры. Стихи Добры – это чаще всего ироничные зарисовки, где среди повседневного быта вдруг проступает яркая, резкая деталь, переворачивающая всю картину. Это поэзия пуанта, интеллектуального остроумия, в ней нет безудержной фантазии Нильтона Сантьяго, но есть глубина – когда вынесено за скобки больше, чем сказано. Добры – один из немногих серьёзных поэтов, решающихся писать сонеты, стилизуя их под старую барочную эстетику. Кроме того, он видит себя в ряду других аргентинских поэтов еврейского происхождения: среди таковых, например, Алехандра Писарник (1936–1972) – одна из наиболее ярких аргентинских поэтесс второй половины XX века, для которой сюрреалистическая поэтика была способом подчеркнуть двойственную идентичность выходца из еврейской семьи, живущего в Латинской Америке и не пишущего по-испански.

Поэзию Писарник напоминают стихи другой аргентинки – Марисы Мартинес Персико, в центре внимания которой моменты повседневной жизни, увиденные словно бы в меланхолически приглушённом свете. Это поэзия, где чувства и ощущения, сами по себе часто банальные, подвергаются беспрерывному анализу. Персико среди всех других поэтов, представленных на биеннале, кажется едва ли не наиболее космополитичной: эти стихи могли бы быть написаны в любом месте, и в этом смысле они вполне естественно смотрятся на фоне аргентинской литературной традиции, всегда бывшей одной из самых космополитичных в регионе.

Похожим образом устроена поэзия колумбийца Джованни Гомеса, в которой представлен срез чувств современного человека, жителя большого космополитического города, где чувства стираются и обесцениваются, и именно это делает запрос на них всё более острым. Это чувственная, подчёркнуто эротичная поэзия, которая стремится говорить о любовных отношениях с наибольшей возможной прямотой.

Созвучен Гомесу и гаванский поэт Нельсон Карденас, в творчестве которого доминирует меланхолическая нота, а среди поэтических сюжетов на передний план выходят воспоминания о юности, разбитых мечтах и потерянных надеждах.

Барочный сюрреализм ощущается в поэзии Роландо Санчеса Мехиаса, который, будучи кубинским поэтом, непосредственно продолжает утончённую традицию Хосе Лесамы Лимы. Стихи Мехиаса, правда, менее «пышные», чем у старшего поэта: они часто повествуют о культуре, находят в ней барочные и сюрреалистичные черты, благодаря чему история литературы прошедших двух веков начинает казаться живым, наполненным смыслом пространством. Его стихи могут напомнить о великом аргентинце Хорхе Луисе Борхесе: они так же всегда готовы увидеть в привычных сюжетах что-то необычное, хотя и не обязательно магическое.

К стихам Мехиаса тематически близки стихи боливийского поэта Габриэля Чавеса Касасолы. На первый взгляд они кажутся менее утончёнными и несколько более прямолинейными, но это ощущение с лихвой компенсируется особой открытостью миру и новым впечатлениям. Этот поэт тоже часто всматривается в культуру XX века или в свою семейную историю и всегда находит там нечто парадоксальное, заслуживающее пространной стихотворной медитации, построенной на искромётных парадоксах и согретой тёплым чувством по отношению ко всему живому:

Книги теряются и находятся,но удивление (или вера, которая удивляет)остаётся навсегда.(Перевод Дениса Безносова)

Это поэзия наблюдателя, который – в отличие от многих других наблюдателей по всему миру – ещё не разучился удивляться тому, что он видит, не превратился в скучающего туриста.

На фоне испаноязычной поэзии региона стихи бразильских поэтов стоят особняком. Дело здесь и в языке (португальском), и в культурных ориентирах: страна ориентируется в основном на Соединённые Штаты и почти забыла о бывшей метрополии. Среди собственно португальских поэтов лишь голос Фернандо Пессоа слышен в бразильской литературе. Возможно, причина в особой протеичности этого поэта, умевшего говорить многими языками сразу, почти предвидевшего будущую разноголосицу XXI века.

Так, стихи Марсио-Андре де Сузы Аса и Аделаиде Ивановой лучше понятны в контексте североамериканского поэтического пространства. МарсиоАндре (именно под таким псевдонимом он выступает как поэт) в последние годы больше занимается кинематографом и видеоартом, практически не публикуя новых стихов. Смену занятий сопровождал и биографический поворот: из Рио-де-Женейро поэт переехал в Будапешт, где едва ли существует та литературная среда, которая окружала его на родине. Его стихи больше всего напоминают о поэзии языковой школы: это сосредоточенные размышления над тем, как работают языковые знаки. Такая поэзия кажется холодной (особенно по сравнению с киноработами Марсио-Андре), более того, она словно бы специально «высушена» и «обезвожена», лишена любых эмоций, которые могут сделать передаваемое сообщение менее ясным. Но в то же время это аналитика чувственности, пусть она и осуществляется на усложнённом, теоретичном языке.

Совсем другой случай – живущая в Берлине Аделаиде Иванова, представляющая тот извод активистской, политически ангажированной поэзии, который привлекает большой интерес во всём мире. Такая поэзия зачастую говорит намеренно упрощённым языком, не боится манипулировать чувствами читателя и претендует на то, чтобы быть оружием в борьбе за эмансипацию и свободу. Это поэзия ярости, которая действительно часто выглядит упрощённой, сведённой до жеста ненависти в сторону тех, кто творит несправедливость. И это, конечно, феминистская поэзия – написанная в эпоху #те1оо и перенимающая эстетику и политическую логику этого движения. Сейчас такая поэзия кажется наиболее универсальной и близкой читателю, но она же испытывает наибольший соблазн популизма, превращения определённого способа высказывания в узнаваемый и воспроизводимый приём.

Поэзии Ивановой чем-то созвучны стихи кубинки Хамилы Медины Риос, в которых также на переднем плане стоит феминистская повестка. Но их устройство кажется принципиально иным: феминизм становится для Медины ещё одним эпизодом в большом движении за освобождение человечества. Её поэзия в целом смотрит на мир через призму революционных движений, в ней тоже есть форсированная жестокость, безжалостное описание политических систем и социальных катастроф. Но её поэтический язык при этом крайне пластичен, он вбирает разные культурные контексты, стремится объёмно представить реальность. И даже если реальность чаще всего отталкивает поэтессу, она способна увидеть за ней неумолимую историческую логику, а следовательно, и смысл, который обретает политическая борьба, ведущаяся здесь и сейчас.

На границе португало- и испаноязычного мира возвышается фигура Дугласа Диегеса с его уникальным проектом «дикого портуньола», особого поэтического идиома, где в непредсказуемых сочетаниях смешиваются испанский, португальский и гуарани. Последний парадоксально выступает своего рода промежуточным звеном между двумя иберийскими языками: он равно непонятен для говорящих на испанском и на португальском. Главный интерес Диегеса – специфическая культура пограничной области между Бразилией и Парагваем, где португальский язык смешивается с испанским, образуя смешанный диалект «портуньол», на котором к тому же часто говорят люди, владеющие индейским языком гуарани. Гуарани – государственный язык Парагвая, пожалуй, наиболее витальный в культурном отношении нероманский язык Латинской Америки. «Дикий портуньол» Диегеса – прежде всего авангардное изобретение: он смешивает разные языки не в тех пропорциях, в которых они смешиваются в реальности, но в тех, которые делают поэзию вызывающе необычной, звучащей словно бы поверх отдельных языков.

Поэтом-антропологом можно назвать и чилийского поэта Янко Гонсалеса, хотя его специализация совсем иная: в стихах и научной деятельности он исследует повседневную жизнь молодых людей Латинской Америки, и взгляд на привычные вещи со стороны – характерная черта его стихов. Это социальная поэзия, неутешительно диагностирующая текущее состояние общества, но такой анализ оказывается крайне интеллектуально насыщенным, выявляющим в реальности новые структурные связи. Часто поэзия Гонсалеса строится как проговаривание внутренней речи, запутанные, ни к кому не обращённые монологи, произносимые от лица некоего персонажа или социального типа.

Отдельное место в латиноамериканской поэзии занимает экологическая проблематика: уничтожение лесов, опустынивание недавно цветущих местностей, вызванное бурным развитием промышленности, – всё это беспокоит поэтов региона, хотя работать с этой темой они могут совершенно разными поэтическими средствами. Так, венесуэльская поэтесса старшего поколения Иоланда Пантин решает эту проблематику в экзистенциалистском ключе: в её стихах человек неотделим от природы – она важная часть его личности, которая меняется вслед за изменениями в природе. Опустынивание некогда плодородных равнин и высыхание полноводных рек приравнивается к тому состоянию меланхолического забытья, в котором существует современный человек.

Ещё более отчетливо эта тема звучит у колумбийской поэтессы Андреа Коте, сами названия стихов которой уже говорят о многом: «Пустыня», «Разорённый порт» и так далее. Но если у Иоланды Пантин возникал знак равенства между природой и человеческой психикой, то Андреа Коте создаёт своего рода поэтическую феноменологию вялотекущей экологической катастрофы. Её стихи – это почти экфразисы, где перед читателем проходят разные стороны избранного объекта (той же пустыни), так что постепенно возникает объёмное видение происходящего. Человек на первый взгляд исключён из жизни этих природных объектов, но именно его присутствие некогда оставило на них неустранимые отпечатки, становящиеся центром этой поэзии.

К социально-политической проблематике последовательно обращаются мексиканские поэты Али Кальдерон и Марио Бохоркес. Стихи Бохоркеса – это развёрнутые риторические композиции, не боящиеся говорить на неудобные темы. Некоторые из них он называет «касыдами» – в честь старого жанра арабской поэзии, где мотивы любви и войны переплетались друг с другом. Так и у Бохоркеса: эротические переживания сплетаются с социальным анализом, а миф о романтических отношениях всегда находится под ударом рациональности. Если Бохоркес критически настроен к современности, то Кальдерон проводит своего рода реконструкцию насилия, обращённую не только к настоящему, но и к прошлому. Он не чурается обращаться к кровавым ацтекским обрядам или к истории первых христиан, чтобы выявить в этих старых сюжетах актуальное политическое содержание.

Все эти поэты, конечно, не могут исчерпать поэтическую палитру Латинской Америки, однако могут дать представление о главных тенденциях в литературе региона. Такое знакомство не только позволяет в общих чертах разобраться, что же представляет собой новейшая латиноамериканская поэзия, но – что, может быть, даже более важно – помогает взглянуть на новейшую русскую поэзию со стороны – через призму глобальных процессов, объединяющих все мировые культуры в XXI веке.

Los trenes en la niebla. La poesía contemporánea de América Latina en La Bienal de Poetas de Moscú[2]

Natalia Azárova, Svetlana Bochaver, Kirill Korchaguin

La poesía de América Latina es muy diversa. Cada país de la región posee su propia tradición literaria bastante amplia. Cada tradición tiene sus corrientes que muchas veces se desarrollan solamente en el país respectivo. Cada una tiene sus propiedades lingüísticas, culturales y étnicas que afectan de una manera muy marcada la cultura en general y la poesía en particular. México tiene una cultura literaria muy rica donde la tradición precolombina constituye una parte importante. A su vez, Argentina parece carecer de ésta. En la mayoría de los países se hablan lenguas romances, mientras que en Paraguay, por ejemplo, el idioma guaraní tiene un papel fundamental. Algunos países están más orientados hacia Europa, otros – y son la mayoría— hacia los Estados Unidos etc. Toda esta riqueza, así como la cultura poética de la región, no se reduce a un denominador común, aunque se pueden trazar algunas características comunes.

Algunas de las tendencias de la poesía del siglo XX que aún son relevantes para América Latina son bien conocidas en Rusia. En primer lugar, la poesía cuya genealogía se encuentra principalmente en Walt Whitman con su deseo de abarcar el mundo entero en verso, para concluir todas sus contradicciones en una línea poética. La tendencia whitmaniana tuvo un gran impacto en América Latina a lo largo del siglo XX: fue el punto de partida principal del épico «Canto General» de Pablo Neruda e incluso inspiró a Jorge Luis Borges, quien no se parecía por temperamento en nada a Whitman. Otra figura influyente en este contexto es Fernando Pessoa, que, bajo el nombre de Álvaro de Campos, a principios del siglo XX, transcribió a Whitman conforme a la realidad portuguesa. Álvaro de Campos, al igual que los verlibros whitmanianos de Federico García Lorca, sigue siendo leído con atención en América Latina. Su experiencia fue ampliamente comprendida por el poeta mexicano Octavio Paz, no sólo un poeta, sino también un brillante intelectual. Paz buscaba un lenguaje poético que pudiera reflejar por completo las especificidades culturales de la región y destacarlo entre los territorios del mundo. Buscaba combinar lo intelectual con lo sensible: pensar en el lenguaje de los sentidos y sentir en el lenguaje del pensamiento. Esta combinación de la intensidad del pensamiento con el brillo de los sentidos aún sigue siendo una característica importante de la poesía latinoamericana.

Otro importante foco de atención es el surrealismo, tradicionalmente influyente en los países de habla romance. En América Latina se asociaron a él muchos movimientos innovadores de mediados del siglo XX, y mientras que en la literatura europea la edad de oro del surrealismo cae en la época anterior a la guerra, en el hemisferio occidental sólo floreció realmente en la segunda mitad del siglo, entre otras cosas porque en 1938 el fundador del movimiento, André Breton, visitó México. Por otro lado, en 1922, el poeta peruano César Vallejo publicó una colección de poemas, Trilce, cuya técnica, en muchos aspectos, predijo el futuro desarrollo del surrealismo latinoamericano. La importancia de Vallejo en la poesía de la región puede ser comparada con la de Vladímir Mayakovski y Ósip Mandelstam para la poesía rusa: añadiendo el sofisticado lenguaje poético de Mandelstam al sentido político de Mayakovski, obtendremos los poemas de Vallejo. Vallejo es uno de los poetas más importantes de vanguardia del siglo XX, un punto de referencia inalcanzable para muchos autores latinoamericanos.

Una de las figuras más importantes del surrealismo latinoamericano es el cubano José Lezama Lima, en cuyos versos el surrealismo se enriquece con la estética barroca (o bien la estética barroca es puesta a prueba por el surrealismo). Sus poemas son cascadas de imágenes extrañas y misteriosas que se superponen y se entrelazan. Su mensaje irónico y abierto a todo lo que ocurre en el mundo se refleja quizás más en la poesía contemporánea del continente que en la poesía inconformista de Vallejo.

El representante más coherente de la tradición whitmaniana entre todos los poetas que asistieron a la Bienal de Poetas en Moscú en 2019 fue el poeta salvadoreño Jorge Galán, cuyo ejemplo muestra claramente cómo la poesía y la política se entrelazan en el continente. El Salvador es uno de los países más pequeños y a la vez más inestables de América Latina. Durante varios decenios, ha estado inmerso en una tibia guerra civil, en la que el habitual conflicto frío pasa periódicamente a una fase caliente. Con este telón de fondo, la corrupción política, la criminalidad diaria y los asesinatos están floreciendo. La novela de Galán Noviembre –

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Исследование выполнено за счёт гранта Российского научного фонда (проект № 19–18-00429) в Институте языкознания РАН.

2

La investigación fue realizada con la ayuda de la beca de la Fundación Científica de Rusia (proyecto N. 19–18-00429) en el Instituto de Lingüística de la Academia de Ciencias de Rusia.