Московский наблюдатель. Статьи номинантов литературно-критической премии. III сезон

Выступавшие товарищи автора не ограничивали себя одним лишь чтением. Они комментировали тексты, добавляли свои воспоминания о путешествиях. К каждому новому чтецу, к его голосу и манере вначале приходилось привыкать. Но вскоре сквозь их индивидуальные особенности проступали голос, интонация автора с его цепкими наблюдениями, мыслями об архитектуре и живописи, тонким чувством комического.

И без того неформальный вечер закончился неформальным общением, на которое автор этой заметки пойти не смог. Тем не менее он не сомневается, что всё прошло в духе добрых традиций «Культурной инициативы».

Марианна Ионова

Навстречу северному потоку.

Всемирный день переводчика – 2013

http://kultinfo.com/novosti/1441/

2 октября в клубе «Виндзор паб» «Культурная инициатива» отмечала Всемирный день переводчика по версии ЮНЕСКО. Вообще-то дата названного профессионального праздника – 30 сентября, и именно этот день последние несколько лет собирал в клубе переводчиков и их слушателей.

Но проверенной временем «Билингвы», увы, более не существует, так что нынешнее событие послужило к освоению новой литературной площадки, открывшейся, кстати сказать, вечером поэта и переводчика Григория Кружкова. Григорий Михайлович присутствовал и теперь, правда, переводов своих не читал, как и Марина Бородицкая. Вместе с Татьяной Данильянц, Анной Орлицкой и другими они слушали чтение четырёх участников: Алёши Прокопьева, Анастасии Строкиной, Антона Нестерова и Андрея Сен-Сенькова.

Объясняется такое распределение ролей тем, что вечер решено было провести как бы с подзаголовком «Навстречу VIII Биеннале поэтов», а тема грядущего биеннале не без иронии заявлена как «Северный поток». В гости ожидаются поэты стран Балтийского региона, потому и на вечере звучали переводы из поэзии немецкой, норвежской, эстонской, наконец, гренландской (тут нечему удивляться: Гренландия – автономная территория Дании, страны с выходом к Балтийскому морю). Более того: эстонка Маарья Кангро и гренландка Катти Фредриксен, с переводами чьих стихов выступили Андрей Сен-Сень-ков и Анастасия Строкина, вероятно, сами в ходе биеннале предстанут перед московской публикой.

Жаль, это не относится к авторам, которыми – в переводах Алёши Прокопьева – вечер был начат: к Гёльдерлину и Ницше. Выбор имён Алёша предоставил слушателям, а выбирать было из кого: Бенн, Тракль, Транстрёмер… В итоге камертоном, задавшим нужную высоту и чистоту звука, стали гёльдерлиновская «Мнемозина» и его же прекрасное малоизвестное предсмертное стихотворение «в милой цветёт синеве…», а затем «Сигнальный огонь» из «Дионисийских дифирамбов» Ницше.

Анастасия Строкина познакомила слушателей с поэзией Катти Фредриксен, пишущей как на датском, так и на гренландском (или инуитском). Как рассказала Анастасия, гренландцы в массе своей хотели бы стряхнуть всякую зависимость от Датского королевства, и Фредриксен как раз из патриотов, энтузиастов национальной самобытности. Её стихи незамысловаты, сердечны и вполне могли бы завоевать широкого русского читателя.

Антон Нестеров читал норвежцев: классика Стейна Мерена (по недавно выпущенному «ОГИ» авторскому, как для поэта, так и для его переводчика, сборнику), а также Юна Фоссе, снискавшего популярность скорее в качестве драматурга.

Завершал Андрей Сен-Сеньков с переводами из эстонской поэтессы Маарьи Кангро. Не зная эстонского, Андрей переводит с английского, находясь в творческом и дружеском контакте с автором.

Вечер получился камерным и длился всего час (не считая воспоследовавшего неформального общения). Но даже короткое погружение в чистые воды северного поэтического потока одновременно освежило и согрело тем не по сезону промозглым днём. И, разумеется, настроило на основательное и увлекательное уже ноябрьское плавание.

Алексей Огнёв

Дублёный дублёр, или Водка, превращённая в сакэ.

«Метаморфозы. Беседы о художественном переводе».

Александр Мещеряков

http://kultinfo.com/novosti/1524/

– Я так не играю! – воскликнул японист Александр Мещеряков, когда вечером 13 октября московский паб «Виндзор» погрузился во тьму. Он как раз читал двум десяткам гостей свой перевод средневекового текста с поучительным советом игроку в го: думай не о том, как выиграть – думай, как не проиграть.

Видимо, в пабе выбило пробки. Жаль, не из-под шампанского. Впрочем, вскоре зажгли пару свечей, принесли водку и чай, и беседа о художественном переводе продолжалась в обстановке подпольного съезда или сходки сектантов.

Я наблюдал за театром теней и вспоминал размышления Петра Вайля о невозможности понять поэзию прошлого: слова те же, читатели другие. Автомобильная свеча нам яснее восковой. Бесперебойный и вездесущий электрический свет привычнее свечного, зыбкого и уязвимого, позволяющего различать оттенки цветов и переживаний.

Если всё так безнадёжно даже с родным языком, что уж говорить об иностранных? Однако почтовые лошади просвещения продолжают курсировать между странами и культурами. И Александр Николаевич поделился опытом возведения мостов между Страной восходящего солнца и нашими сумеречными землями. По мере сил он старается, чтобы здесь тоже было посветлее: публикует научпоп, читает открытые лекции, преображает иероглифы в кириллицу и обратно.

– Я веду курс перевода в РГГУ/ но не могу привести вам ни одного правила, которого следует придерживаться неукоснительно. Есть ремесло. Нужно уметь пользоваться самыми разными словарями, справочниками, энциклопедиями, твёрдо знать грамматику. Есть многое и от искусства. Как научить искусству? Я лично не понимаю. Это для меня остаётся тайной, – признался Александр Николаевич.

По его мнению, переводчик должен стать кем-то вроде лицедея или разведчика:

– Если ты переводишь с английского, проживи английскую жизнь: предположим, в Москве светит солнышко, а ты должен ёжиться от тумана и вспоминать фантомный оксфордский опыт. Переводчик с японского должен косить под японца. Кушать рис палочками, а не вульгарной вилкой. Если ешь гречневую лапшу, нужно чавкать. Без содрогания поглощать морских гадов и разбавлять это дело сакэ. В разговоре по телефону вежливо кланяться собеседнику.

Тут в зале две девушки-японки рассмеялись нервным смехом.

– Японцы понимают, о чём я! – воскликнул Александр Николаевич. – Я себя временами ловлю на мысли: зачем поклонился? Всё равно не увидят! Но тело задействовано. Автомат.

– Вы кланяетесь своему начальнику? – наивно спросила японка.

– Не только начальнику, а просто человеку. Начальнику я, наоборот, никогда не поклонюсь, – обескуражил переводчик.

Дальше рассуждения приобрели несколько иррациональный привкус:

– Хороший японист становится немного похож на японца: под влиянием фонетики другого языка и уроков жеста у тебя начинают несколько по-другому кривиться губы, меняется разрез глаз, желтеет кожа, к скулам приливает японская кровь. Поверьте!

Однако переводчик должен быть лишь похож на японца, но не быть японцем с головы до пят. Переводишь на русский – во всём будь русским:

– Если руку жать, то крепко, собирать грибы, хлебать щи, уплетать блины, произносить шумные тосты и пить заиндевевшую рюмку водки до дна. А по-другому ты не сможешь ощутить, что в чужой культуре всё может быть совсем иначе.

– Кстати, я правильно помню, что японцы, когда здороваются, не смотрят друг другу в глаза, потому что это считается невежливым? – осведомился ведущий вечера, поэт и переводчик Алёша Прокопьев.

– Давайте проведём эксперимент! Я даже очки сниму, – отозвался Александр Николаевич и вызвал из зала одну из смешливых японских девушек. Носители разных языков поздоровались и поклонились друг другу. Взглянуть в глаза при поклоне было действительно проблематично.

– Японская культура в этом плане ближе к животному миру, где прямой взгляд в глаза – признак агрессивности, – поведал японист. – Звери смотрят друг другу в глаза, только если хотят подраться. Поэтому многим японцам толпа в России и в целом на Западе кажется очень агрессивной: все смотрят прямо на тебя.

– Иногда не по себе становится, даже если ты не японец, – заметил ведущий.

Между тем гость вечера постепенно погружался в прошлое:

– На свете много языков, и толмачи были нужны всегда. Но далеко не все тексты подлежали переводу. Например, сакральные тексты. В древности считалось, что священное дано в той форме, в какой дано, и менять канал трансляции – не человеческого ума дело. А если текст испортить, он тут же потеряет свою первозданную магическую силу. В Японии буддистские сутры читали по-китайски, не переводя на японский и зачастую не понимая. Сейчас в храмах лежат шпаргалки с переводом, однако сомневаюсь, что все до конца понимают смысл хотя бы одной сутры.

– Переводчик – существо подневольное. Его барин – автор. Но переводчик борется за независимость. Об этом хорошо свидетельствует несхожесть разных взглядов на один и тот же текст, – продолжал японист. – Например, я переводил средневекового писателя и поэта Кэнко-хоси после Владислава Никаноровича Горегляда. У него была задача научная, а я себе поставил другую цель: перевести похудожественней и с минимальным количеством комментариев. В итоге тексты вышли очень разные, даже названия не совпадают: мой вариант – «Записки на досуге», а не «Записки от скуки».

Иногда борьба переводчика за независимость приводит к поразительным результатам. Так вышло с Достоевским по-японски. Его проза, давным-давно переведённая и откомментированная, пользовалась устойчивым, хотя всё более падающим спросом. Язык архаичный, споры занудные. Нет уж, лучше мы Бориса Акунина почитаем.

И вот пару лет назад ректор Токийского университета иностранных языков Икуо Камэяма заново перевёл ни много ни мало «Братьев Карамазовых» – и за кратчайший срок было продано полмиллиона экземпляров! Разразился настоящий бум. Всё дело в языке новой версии: современном, чуть ли не разговорном. Старое вино влили в новые меха, и грянул пир горой.

Архаичный язык – не единственное препятствие на пути понимания святой русской литературы за рубежом. Особенная головная боль читателя на Западе и Востоке – все эти отчества и ласковые сокращения. Дима, Митя, Митенька, Дмитрий Фёдорович – один персонаж ведёт за собой целую толпу. Когнитивный диссонанс неизбежен. Знакомые рассказывали мне, как в одном шведском вузе студенты никак не могли уяснить, откуда у Раскольникова столько знакомых девушек лёгкого поведения и отчего он курсирует между ними с такой скоростью? От Сонечки к Софье и дальше к Софии Семёновне…

Кстати, по словам Александра Николаевича, ещё раньше когнитивный диссонанс испытали европейцы. Дело в том, что у японских художников и литераторов дикое количество псевдонимов – по меньшей мере два-три десятка. Человек становится более зрелым, сбрасывает кожу, меняет привычки и мировоззрения. Отчего бы теперь не поменять имя? На христианском Западе все помешаны на собственном «я», на буддистском Востоке любое «я» – скорее иллюзия.

В завершение теоретической части вечера Александр Николаевич, в ком историк и переводчик уживаются с прозаиком и поэтом, прочёл своё стихотворение:

Четверть века читаю по вертикалияпонскую вязь. Тридцать четырегода наслаиваю горизонтылинейного письма славян.Этой сетью, вуальювыпрямляются финно-угорско-татарскиескулы. Землю топчупятый десяток. Куда б ни пришёл —родная земля и вкус пищи знаком.

– Стихотворение давнишнее. Я пошёл уже на седьмой десяток, но от слов своих не отказываюсь и поэтому псевдонима не принимаю, – подытожил японист.

Затем он читал собственные переводы старинных и современных текстов, по обыкновению разбавляя выступление байками и притчами из жизни. Особенно запомнилась история о дублёнке, выданной вместо гонорара в глухие советские годы. Окрылённый толмач спешил в обновке домой, но по пути едва не угодил в обезьянник: зоркий мент в метро углядел, что пуговицы застёгиваются не на ту сторону. «Товарищ, дублёночка-то женская! Стало быть, краденая!» – огорошил доморощенный пинкертон. К счастью, всё разрешилось в лучшую сторону.

Согласитесь, неплохая метафора перевода: быть не пойманным на слове, снова и снова влезая в чужую шкуру (или в чужую дублёнку), постепенно становящуюся своей.

Александр А. Шапиро

Манхэттенские романсы у Красных Ворот. «Пункт назначения».

Елена Сунцова (Нью-Йорк).

Презентация книги Елены Сунцовой «Манхэттенские романсы»

[1]

http://kultinfo.com/novosti/1449/

Найти «Виндзор паб» непросто. Надо выйти из метро «Красные Ворота», пройти направо, потом ещё, потом трижды туда-обратно через дорогу, потом обнюхать со всех сторон салон цветов и наконец нырнуть под землю в кроличий ход. Когда глаза привыкнут к жёлтому полумраку, станут видны уютные стены, обклеенные афишками начала непонятно какого века; фотографии чёрно-белых англосаксов; шляпа инопланетянина, корчащая рожи с вешалки; стулья, от вида и обилия которых сошёл бы с ума Остап Бендер. На одном из них за дубовым столом (почему-то хочется сказать: ломберным) сидит собственно Елена Сунцова и усталой рукой надписывает сто пятидесятую за вечер книгу.

Опытные фотографы говорят: хочешь придать объекту выражение лица грустное и задумчивое – утоми его. Собственно, они и не так ещё говорят, но писать так не стоит. Вот грустно-задумчивый Юра Цветков в который раз сзывает публику, и утомлённая Сунцова садится наконец на невероятное авторское кресло, чтобы начать читать.

Стихи на сцену – шутки в сторону. Елена Сунцова читает так, что кажется: это она сама такая, когда настоящая. Подозреваю, что она могла бы и в жизни говорить этими вот словами – если бы ими можно было вести её издательское дело. Следить за её чтением с открытой книжкой – занятие совершенно ненужное. Я попробовал – отвлекает. Это важно: должен признаться, что, перечитывая книгу впоследствии, глазами, убедился, что нравится мне далеко не всё (странно было бы наоборот). Пару раз ловил себя на очевидной мысли: я бы так ни за что не написал. Но я – не Елена Сунцова. Всего лишь один из её читателей. А книжка – это она сама. Во всяком случае, читателю хочется так думать. Или созданный цельный образ, если вдуматься глубже. Книжка цельная – вот что главное.

Романса в этих стихах много, Манхэттена нет совсем. Романс – дело личное. Можно обратить острое внимание на деталь, признак места, но только для того, чтобы снова пережить своё, глубокое:

На самом верхнем этаже,Влечение сиротства,Растут два дерева, ужеКак мы, такого роста.(«На самом верхнем этаже…»)

Стих компактен, упруг, концентрирован. Но в нём нет стремления к афористичности. Она часто отдаётся в жертву плавности хода, естественности и разговорности интонации:

Он похож на всех её любимых актёров сразуИ ещё на кого-то, кто не заметен глазу…(«Он похож на всех её любимых актёров сразу…»)

Лаконичность требовала бы здесь «её» убрать, и так ясно, не стоит удлинять строку, сделать бы акцент на прекрасную вторую и вообще спрятать конец четверостишия. Но автору этого не надо. Автор ох как хорошо знает, что ему надо – где отпустить, где прижать, где употребить власть, где безвольно отдаться течению – само вынесет. Слушатель чувствует, а читатель только успевай следить, как его крутит-вертит текст, пока не выносит на самый конец стиха, всегда тщательно подготовленный:

Ты шепчешь страшное «люблю»И засыпаешь снова.(«По шаткой лестнице во сне…»)

Как уже сказано, книжка цельная, воспринимается как цикл. За исключением вступительного стихотворения «Эпиграф», которое из другого, гумилёвского или кузминского ряда. Целостность в авторской интонации, в яркости переживания, в метафизике. Есть несколько лейтмотивов, нанизанных на главный, – беззаконная радость жизни и любви, оборачивающаяся болью. Непосредственная радость, любовь, придающая значение каждой повседневной мелочи («…и уши <кота> просвечивают на солнце»), и их обратная сторона – тьма, откуда приходят боль и вина и куда всё в конце концов уходит и, теряя жизнь, обретает прощение. Конечно, этот пересказ лапидарен, обаяние стихотворения никогда не сводится к его смыслу. Можно читать и просто, не связывая дальние созвучия, а радуясь удачным деталям, как радуется сам автор. Но если присмотреться, то окажется, что светлая в общем книжка с двумя грустными атлантами-котами на обложке начинается с «виновницы, тьмы и подруги», а кончается так:

И полный тьмой счастливый ротТебе себя простит(«Тьма есть прощение когда.»)

Чтение заканчивается. Гости переходят к фуршету. Нам наконец приносят заказанные в прошлой, досун-цовской жизни драники. Что за прелесть эти драники! Каждый есть поэма. В смысле, его можно поэсть. Полный драниками счастливый рот… Тьфу, запутался. Опустим, пожалуй, занавес.

Геннадий Каневский

От элегии к памфлету.

«Пункт назначения». Алексей Цветков (Нью-Йорк).

Презентация книги «salva veritate»

http://kultinfo.ru/novosti/1450/

Похоже, день 19 октября и правда был последним по-настоящему погожим днём этой осени, а достаточно большое количество слушателей, пришедших на презентацию новой книги Алексея Петровича Цветкова «salva veritate» в клуб «Дача на Покровке», напоминало толпу лицеистов, собирающихся праздновать очередную годовщину выпуска. Приезды нью-йоркского жителя Цветкова в Москву не назовёшь частыми, но они достаточно регулярны (дай бог, как говорится, и в дальнейшем). Однако некая сухая стоическая горечь с вкраплениями сарказма, заданная стихами новой книги и интонацией читавшего их автора, не давала забыть и о времени года, и об относительной узости круга любителей подлинной поэзии, и о дате, сподвигшей в своё время Пушкина на вопрос: «Кому ж из нас под старость день Лицея / Торжествовать придётся одному?»

В лице Елены Сунцовой, возглавляющей некоммерческий нью-йоркский проект «Ailuros Publishing», Алексей Цветков нашёл благодарного и понимающего издателя, выпускающего уже вторую (после «Онтологических напевов» полуторалетней давности) его книгу. Кстати, то, что и столь значимые в современной русской поэзии авторы, как Алексей Цветков, работают с издательством, использующим технологию print on demand с одновременным выкладыванием книги в свободный сетевой доступ, – весьма показательно: интересно, как скоро отечественные издатели, имеющие дело с поэтическими текстами, возьмут этот метод на вооружение? Но это – к слову.

Среди многочисленной публики были и друг автора по жизни и по литературной группе «Московское время» Бахыт Кенжеев, и Лев Рубинштейн, и Мария Ватутина, и Мария Галина, и Пётр Образцов, и прилетевшие на вечер из Екатеринбурга молодые поэты Екатерина Симонова и Елена Баянгулова, и молодые московские литераторы Анна Румянцева, Евгений Никитин и Анна Цветкова, и итальянский славист Массимо Маурицио. Открывавший вечер Юрий Цветков как бы невзначай распахнул окно гостиной, и в него тут же, вместе с октябрьским солнцем и занавеской, влетели несколько золотых листьев. Это и стало своего рода эпиграфом к чтению. (Замечу, что трое упомянутых Цветковых отнюдь не являются родственниками друг друга – такая уж это литературная фамилия.)

Книга «salva veritate», продолжая философскую линию «Онтологических напевов», идёт в чём-то дальше них. С одной стороны, в ней почти что сводится на нет прежняя лирико-элегическая составляющая – в пользу едкого памфлета (не часто на вечере поэта, не принадлежащего к басенно-фельетонному цеху, можно услышать смех и аплодисменты в середине чтения, да ещё и от достаточно искушённой в поэтическом искусстве публики); с другой же – тему её можно в известной мере определить как «нищета философии»: во многих стихах книги травестирование и вышучивание основных положений различных философских систем (часто в форме абсурдно-тривиального вывода, завершающего сложную стиховую конструкцию) наравне с нарочито карнавальным изображением самих великих философов. (На мой взгляд, который, впрочем, можно и оспорить, это чуть ли не единственный возможный способ бытования философии в современном поэтическом тексте, по крайней мере, в рамках сохранения его внешней, формальной структуры.) Цветков говорит и о тщете доказательств и построений, и в то же время – о необходимости этих построений и доказательств как свидетельстве работы мысли – единственном, что можно противопоставить неизбежному конечному хаосу и небытию. Суммируя, можно сказать, что получилась книга, способная доставить немалое удовольствие умному и искушённому скептику, не чуждому иронии и способному стоически отвергнуть ложные посулы и утешения.

Те же, кому эта точка зрения автора и его преданных читателей представляется чересчур мрачной, найдут в книге несколько элегических стихотворений на излюбленные Алексеем Цветковым темы послевоенной юности, плюшевых медведей и котов. Как блогер со стажем, он, несомненно, знает, что совсем без этих тем обойтись невозможно.

Вечер, после прочитанных Алексеем Цветковым на бис пары более старых стихов (поклонники поэта знают, что уговорить его сделать это бывает весьма непросто), завершился тёплым дружеским неформальным общением в виде скромного застолья.

Геннадий Калашников

Современная поэтесса, ut est.

Презентация книги Анны Саед-Шах «Современная тётка»

http://kultinfo.com/novosti/1454/

21 октября «Культурная инициатива» представила четвёртую книгу стихов Анны Саед-Шах «Современная тётка», вышедшую в издательстве «Время». Залы культового кафе «Китайский лётчик Джао Да» наверняка видывали многое, впрочем, действо, происходившее в этот раз на основной сцене, явно войдёт в историю этого заведения. «Современная тётка» – прекрасная Анна Саед-Шах – читала свои новые и старые стихи с необыкновенным воодушевлением и подъёмом.

Современная тёткахочет быть супертёлкой,бизнесвуменили любовницей умной.Чтоб напрасно не шляться,подкачать силикон,подкопить миллион,выйти замуж и доброй остаться.(«Современная тётка…»)

Сквозь подчёркнутую иронию этих строк сквозит тревога, ощущение непреходящего трагизма бытия, а ещё – щемящая надежда на лучшее, на гармонию, побеждающую хаос: «и доброй остаться». Женское, слишком женское, как сказал бы философ. Поэт бы всплакнул о «долюшке женской», но поэтесса не плачет. Она негодует, вопиет, по-бабьи охает, пожимает плечами, иронизирует и неуклонно остаётся самой собой, ибо «непреображённая реальность / рвётся в бедный мой, / мой глиняный сосуд».

Эпатаж многих стихов Анны Саед-Шах («Меня встречали по одёжке, / а провожали без неё…») обостряет, оттеняет глубину переживаний лирической героини. Как пишет в послесловии к книге Инна Лиснянская: «Передо мной раскрылась сложившаяся жизнь женщины, раскрылся сложный образ её сегодняшнего быта и бытования».

Стихи Анны Саед-Шах – по преимуществу стихи прямого высказывания, с открытыми чувствами, с щедрыми вкраплениями живой повседневной речи, с разнообразием ритмики и рифмовки, с парадоксальными умозаключениями и всегда со своей неповторимой узнаваемой интонацией. Об этом, кстати, говорит в предисловии Евгений Рейн: «У Анны Саед-Шах интересный, не заёмный стих, почти не имеющий аналогов, причём пользуется она им свободно, на полном дыхании…»

Что поэтесса блистательно и доказала. Своим вдохновенным чтением она буквально захватила и взорвала зал. И немудрено, такие стихи легко слушать – они будоражат, задевают, их яростная энергия никого не оставляет равнодушным. И многочисленные зрители благодарно реагировали: смеялись, выкрикивали реплики, аплодировали. А с самой поэтессой по ходу действия происходили диковинные метаморфозы – на ней появлялись огромные карнавальные очки, ожерелье из экзотических цветов, время от времени менялась причёска. Такой вот импровизированный перформанс. Мол, не только современная, а ещё и лихая! Но стихи по-прежнему звучали светло и взволнованно.

Ну господи, ну ради бога,хоть плечи сохрани, спасая и храня.Я на своих плечах держу так много —мир рухнет без меня!(«Ну господи, ну ради бога…»)

А уж когда на сцену выходила дочь виновницы торжества – певица и композитор Раиса Саед-Шах, когда в дело вступал замечательный живой оркестр и стихи, превращавшиеся в песни, сотрясали стены, то даже повара, бросив свои хлопоты, толпились в узеньком коридорчике перед залом. Вот он, миг единения автора и слушателя, минута славы, народная любовь! Артистизм и потрясающий голос Раисы Саед-Шах, исполнявшей песни не только на стихи мамы, но и на стихи Анны Ахматовой и Инны Лиснянской, заставили сиять стихотворные строки ещё ярче.